Спустя тридцать лет, в Венеции, я рассказала Андрею Басманову эту историю, случившуюся за год до его рождения. Он обрадованно загудел: «Ну да, узнаю маму… художница… она обожает декорировать… все, что под руку попадется…»
Как-то раз (Андрей был тогда совсем маленьким) я пришла к М. Б. вместе с Иосифом, который немедленно выразил восторг от стоявшего слева в большой комнате буфета, по-моему, из черного резного дуба, во всяком случае, он был высотой под три метра и весь в рельефах и завитушках. Такие буфеты мы с подругой Наташей называли «Кельнский собор». В то время их во множестве сдавали в комиссионные магазины люди, перебиравшиеся из коммуналок в центре в отдельные квартиры на окраине. Оказалось, что М. Б. этот буфет только что купила и Иосиф его еще не видел. К моему удивлению, он спросил, сколько это стоило. Если я правильно помню — сорок рублей. Покупку Иосиф горячо одобрил — буфет действительно был просто красавец.
В «Оде на вселение» есть такие строки:
… и в день погожий аж
Вам будет Швеция видна!
И шведы встанут у окна,
и любоваться будет шхера
Сияньем вашего торшера!
И скальд угрюмый, впав в азарт,
ударит пальцами по лире…
С первым и единственным в моей жизни шведом я познакомилась в Венеции уже после смерти Иосифа. Бенгт Янгфельдт меньше всего был похож на «угрюмого скальда», но очень напомнил нам с Дитой самого Бродского: и внешне, и особенно голосом, манерой говорить, интонациями — словно он изучал русский язык (и знал его лучше многих носителей) прямо с голоса Иосифа. И я с удовольствием представила Бенгта стоящим у окна у себя в стокгольмской квартире и глядящим на наше окно на другом берегу залива. Потом он подарил мне очень изящно изданную им в 1990 году в шведском издательстве «Hylaea» книгу Иосифа «Примечания папоротника».
Конечно, стихи для меня всегда были самыми дорогими приношениями. Как-то Иосиф преподнес мне «Salutation на двух языках» из четырнадцати пронумерованных строф про канун моего дня рождения. Стих начинался так:
Двадцать восьмое, март.
Господин Эдуард
входит в ломбард.
То be or… and yes or not…
Чтоб избежать длиннот
выходит с пачкой банкнот
Не могу привести его целиком — в силу знаменитого запрета душеприказчиков на неизданные рукописи. (Я столкнулась с этим давно, в 1979 году, когда в Париже издавалась книга Шаховской «В поисках Набокова». Тогда Зинаида Алексеевна рассказала нам, что вдова писателя Вера Евсеевна выразила (через адвоката) протест против публикации набоковских писем, адресованных Шаховской. В ответ собственный адвокат Шаховской посоветовал ей цитировать лишь небольшие отрывки, а остальное перевести в косвенную речь. Вроде бы в этом случае душеприказчикам не к чему будет придраться.)
Не знаю, сохранилось ли такое положение и сегодня, и никогда не смогу понять эту богатую идею — пересказывать Бродского «своими словами»! Значит, примерно так: дальше в стихотворении речь идет о том, что Иосиф с подругой идут на грабеж, угрожая ножом (knife), чтобы добыть денег на подарок для my friend's wife. После чего подруга забывает свои горести, покупает красивое платье, и они вместе садятся на трамвай, переправляясь через канал, как через Стикс, и едут праздновать мой день рождения. Красиво получилось? У Иосифа — вполне. Заканчивается «Salutation» так:
…славословить союз
between his mind and her grace
between his eyes and her face
и думать: in our days
возможен мир и покой
он лежит за рекой
и нам до него рукой
подать…
Последняя строка, конечно же, апеллирует к моему поклонению Цветаевой, которому Иосиф не мог не благоволить. (И вот о странных сближеньях: никто из нас тогда и думать не мог, что всего через десять лет мне действительно будет «до Эйфелевой — рукою», а моя сестра вообще сможет каждый час видеть из собственного окна ее десятиминутное голубое мерцание.)
Этот макаронический стих с целыми строчками на очень приблизительном английском (во дворе 1966 год!) был еще богато раскрашен красным и синим карандашами — плод совместных трудов поэта и художницы. Причем руку различить легко. М. Б. нарисовала, очень профессионально, улицу с домами и куполом церкви, мост, по которому идет трамвайчик, окровавленный кинжал и синий подсвечник с красной свечой, а Иосиф — свои обычные виньетки, облака и тщательно выписанную марку на конверте, проштемпелеванную, естественно, на шхуне «Etcetera»: поверх черепа с костями была наклеена квадратная бумажка с изображением лиры и надписью по кругу: «Ангело-почта. Цена 1 копейка».
Книги тогда доставать было непросто, но все-таки почти всё, о чем мечтала, у меня было, уж не знаю какими путями. Особенно трудно было с Большой серией Библиотеки поэтов. Кажется, весь тираж ее раздавался по блату в Лавке писателей и до покупателей вообще не доходил. Однажды на день рождения Иосиф принес мне Пастернака в этом издании, со вступительной статьей Андрея Синявского. Я была на седьмом небе. Но это не мешало мне канючить дальше — теперь уже по поводу Цветаевой (на тот момент — и еще долго потом — она безраздельно царила в моем сердце): «Ося, я хочу большую Марину…» «„Большой Мариной" называли гаубицу на военном судне», — не упустил случая просветить меня Иосиф. «Ну ладно, ты знаешь, о чем я…»
И однажды великий день наступил — я оказалась обладательницей этой бесценной книги. Не знаю уж, где ее раздобыл Иосиф, боюсь, что просто «зачитал» у другого поклонника собственных стихов. Но я не спрашивала, меня это мало занимало, я была счастлива, берегла свою «Большую Марину» пуще глаза и, конечно, взяла ее с собой в эмиграцию. А там ее ждал еще один поворот судьбы (прав был Теренций Мавр — habeant sua fata libelli). Мой парижский знакомец Паша Р. (немножко книготорговец, немножко антиквар) буквально выпросил у меня книгу «на короткое время». Мне ужасно не хотелось с ней расставаться, но Паша поклялся, что если что — он отдаст мне свой собственный экземпляр, который ему был тоже дорог, по другой причине, как букинисту. Скрепя сердце я согласилась и никогда эту книгу больше не увидела. Но Паша слово сдержал: через некоторое время принес мне свою, побывавшую в руках Ариадны Сергеевны Эфрон, с небольшими ее поправками в тексте и дарственной надписью очень похожим на материнский почерком на форзаце: «Дорогой Муне на память и на радость. АЭ. Москва, январь 1966». Муна — Мария Булгакова, дочь протоиерея Сергия Булгакова и первая жена Константина Родзевича, героя «Поэмы горы» и «Поэмы конца». Так что любители и собиратели автографов могут со временем обратиться к моим наследникам.
В то время, когда Иосиф дарил мне эти синие томики, невозможно было предвидеть (невозможно — мне, а ему-то, кто знает, это могло казаться очевидным), что его собственные стихи будут изданы в Новой библиотеке поэта, прямой наследнице старой. Теперь я жду этот обещанный двухтомник, этого Двойного Иосифа с тем же нетерпением, что некогда «Большую Марину», за тем исключением, что времени на это ожидание у меня теперь гораздо меньше, чем тогда.
Иосиф всегда был очень нежен со мной, но надо признаться, что я его ужасно боялась. Так боялась, что уверена: никогда бы не познакомилась с ним и не общалась бы (всегда прекрасно понимая, насколько все это ему не нужно), если бы его стихи, его книги можно было просто купить в магазине. А их я очень хотела. Хотела иметь при себе, читать, выучивать наизусть, только поэтому и терпела эти мучения. В значительной степени из-за этого страха я и могла ляпнуть что-то совсем неожиданное, вообще на меня не похожее. Никаких ляпов Иосиф не прощал, да я и сама себе не прощала, такие они были вопиющие. Как-то про одну английскую книгу я ему сказала, что она уже на русский «перевЕдена». «ПереведенА», — немедленно откликнулся Иосиф. А то я не знаю! И золотая медаль у меня, и главное — всегдашнее, скорее пуританское, отношение к языку, и так облажаться! А когда, в другой раз, я назвала Фрину — богиней разврата?! Причем, именно от скованности, от страха, что он увидит, с каким недостойным собеседником имеет дело, и понимая, что скрыть этот факт никаким образом нельзя.
Его реприманды разных категорий настигали меня постоянно. Незадолго до знакомства с Иосифом мы с Ирой впервые поехали в Таллин, причем втайне от родителей и на попутных машинах. Тогда для нас Эстония была настоящим Западом — маленькие кафе, где мы наслаждались вкусным кофе и булочками с ревенем, лавки ремесленников, где купили варежки и шарфы местного производства, а на оставшиеся деньги — еще и акварель, прямо в галерее-салоне, где свои работы продавали сами художники. Акварель изображала красных рыбок в аквариуме среди зеленых водорослей, висела в прихожей нашей квартиры на Мойке. В одно из первых ее посещений Иосиф ткнул пальцем в защитное стекло: «Вот это, Радка, очень плохая живопись!» Рыбки бесследно исчезли.
Скованность, которую Иосиф во мне вызывал, не оставляла меня и в тех случаях, когда я была совершенно уверена в своей правоте, но не находила в себе сил ее отстаивать. Среди переводов Андрея Сергеева Иосиф- очень любил стихотворение Джона Чиарди «Стул, заваленный нашим тряпьем», подарил мне экземпляр, с упоением скандировал:
Тодзио пляшет в петле за всех!
Мы молотом били, мы били в набат,
И лишь потому это был не ад,
Что мы победили — тогда и тех.
Где-то год спустя я процитировала при нем первую строчку этого стихотворения:
Все это было и стало сном
(я чмокнул покойницу и улизнул)…
«Полковницу, — сказал Иосиф. — чмокнул полковницу». Этим он меня просто оглушил — ведь я точно знала, что ни о какой полковнице там не было речи, это он ошибался, я и доказать могла, достать им же подаренный листочек с текстом. Но ничего подобного не сделала, просто стушевалась. Ладно. В конце концов, речь шла о стихах, о его поле деятельности, куда мне не было ходу.
А много лет спустя, в Париже, когда я была уже большая девочка, мы шли как-то вдвоем с Иосифом по рю дез Эколь, напротив Политехнической школы, и он махнул рукой в сторону каменной статуи в сквере Поля Ланжевена: «Это я помню. Это Данте». — «Угу», — ответила я, хотя к тому времени уже пристально занималась топографией Парижа, готовя свою книжку, и доподлинно знала, что это статуя Франсуа Вийона, тогда как Данте стоит дальше по этой же улице, у здания Коллеж де Франс. Но произнести это была не в состоянии. Ведь это значило бы выговаривать Иосифу.
Чего я сейчас вообще не понимаю — это каким образом осмелилась читать ему свои переводы — и не чего-нибудь, а сонетов Шекспира! Как говорится в моей любимой книжке про Дениску — «наверное, я на минуту потерял сознание». Ося слушал спокойно и терпеливо, но наконец взвился: «С чем там у тебя рифмуется „ветер"?». «Со „свитер"», — честно ответила я. «Ну знаешь, ветер-свитер ты будешь рифмовать в каком- нибудь другом месте, но не у Шекспира!»
Но был у меня и свой звездный час! Когда Иосиф впервые прочел у нас «Новые стансы к Августе», он повернулся ко мне: «А кто написал прежние?» От неожиданности я не успела испугаться и выпалила: «Ну Байрон, конечно!» Иосиф совершенно не выразил удивления такой неожиданной продвинутостью, он только удовлетворенно хмыкнул и пробурчал: «А то никто не знает…» Я была просто поражена, поскольку и всех его друзей, кому он читал и посвящал стихи, тоже причисляла к небожителям, — как это кто-то из них мог не знать авторства «Стансов к Августе»! Стихотворения, которое я знала наизусть задолго до знакомства с Иосифом, в пастернаковском переводе, и любила голосить:
Когда время мое миновало
и звезда закатилась моя…