С этими словами он удалился с мальчиком за стог сена, служивший шайке укрытием. Вскоре послышались глухие крики и стоны, перекрываемые довольным ревом развратника, потом первые сменились воплями, которые говорили о том, что предусмотрительный разбойник, не желал оставлять следов своего преступления, насладился сразу двумя удовольствиями - испытал оргазм и зарезал предмет своей похоти. Вернулся он, весь забрызганный кровью.
- А теперь, - заявил он, - ты можешь успокоиться Жюстина: видишь, я уже насытился, и тебе ничто не грозит до тех пор, пока новые желания не пробудят во мне новых кровожадных порывов. Нам пора уходить, друзья, - обратился он к сообщникам, - мы убили шестерых человек, их трупы валяются на дороге; может случиться так, что через несколько часов оставаться здесь будет опасно.
Добычу поделили. Железное Сердце захотел, чтобы и Жюстина взяла свою добычу, которая составила двадцать луидоров; ее заставили принять их, она с дрожью и отвращением уступила, и шайка отправилась дальше.
На следующий день воры, почувствовав себя в безопасности в лесу Шантильи, начали считать свои деньги и готовить обед. Добыча была невелика: всего лишь двести луидоров, и один из разбойников сказал:
- По правде говоря, не стоило совершать шесть убийств ради таких денег.
- Вот что, друзья мои, - вступила в разговор Дюбуа, - когда вы уходили на дело, я велела вам не щадить никого из путников совсем не из-за денег, а ради нашей собственной безопасности. В таких преступлениях виноваты не мы, а законы: до тех пор, пока будут наказывать воров, воры будут убивать, чтобы их не обнаружили. Теперь насчет того, - продолжала мегера, - что две сотни луидоров не оправдывают шести убийств. Любые поступки следует оценивать только в связи с тем, как они соотносятся с нашими интересами. Тот факт, что прекратилось существование этих принесенных в жертву существ, для нас не имеет ровно никакого значения, и мы конечно же не дали бы и обола {Обол мелкая старинная монета}за то, чтобы эти люди остались живыми, а не гнили в земле, следовательно, если в любом деле для нас возникает даже самый малый интерес, мы должны без всяких сожалений и раздумий предпочесть его, поскольку, если мы считаем себя людьми не глупыми и если это дело зависит от нас, следует извлечь из него всю пользу, не обращая внимания на то, что может при этом потерять наш соперник, ибо невозможно сравнить две вещи: то, что касается нас, и что касается остальных. Первую мы ощущаем физически, вторую можем осознать только моральным образом, но моральные ощущения обманчивы - истинны лишь ощущения материальные. Так что шесть трупов не только не стоят двухсот луидоров, но даже тридцати су было бы достаточно, чтобы их оправдать, так как эти тридцать су доставили бы нам удовлетворение, которое, как бы незначительно оно ни было, должно тем не менее порадовать нас больше, чем шесть убийств, которые в сущности почти нас не трогают, хотя, когда мы совершаем их, вызывают довольно приятное, щекочущее ощущение, объяснимое естественной порочностью людей, ибо, если хорошенько присмотреться, первым движением человеческой души всегда остается радость при виде чужого несчастья и горя.
Врожденная слабость наших органов, неумение размышлять, проклятые предрассудки, которые нам вдолбили в детстве, пустые страхи, внушенные религией и законами - вот что останавливает глупцов на пути порока, вот что мешает им приблизиться к бессмертию. Но человек, полный сил и энергии, обладающий пламенной душой, уважающий себя, сумеет взвесить свои и чужие интересы на весах мудрости, сумеет посмеяться над Богом и людьми, бросить вызов смерти и презреть законы; такой человек поймет, что заботиться он должен только о себе; он почувствует, что безмерное зло, причиненное им другим, которое нисколько не коснется его физически, не идет ни в какое сравнение с самым малым удовольствием, купленным ценою множества неслыханных преступлений. Удовольствие ему приятно, он сам его испытывает, а эффект преступления его не трогает, поскольку остается вне его. Поэтому я хочу спросить, какой разумный человек не предпочтет то, что радует его, тому, что ему чуждо, и не согласится совершить безобидный для себя поступок для того, чтобы доставить себе приятное волнение.
- Ах мадам, - сказала Жюстина, предварительно испросив у Дюбуа позволения оспорить ее слова, - неужели вы не чувствуете, что ваше осуждение запечатлено в том, что вы сказали? Разве не ясно, что подобные принципы годятся разве что для существа, достаточно могущественного, чтобы не бояться других, но мы, постоянно гонимые честными людьми, преследуемые их законами, должны ли мы проповедовать философию, которая сделает еще острее меч, занесенный над нашими головами? Не находимся ли мы сами в этом плачевном положении, не зависим ли мы от общества, наконец, не наше ли собственное поведение навлекло на нас наши несчастья? Так можно ли утверждать, мадам, что такие максимы подходят нам больше? Как может уцелеть тот, кто из слепого эгоизма захочет бросить вызов сонму интересов других людей? Разве общество оставит безнаказанным того, кто осмелится бороться против него, может ли он считать себя счастливым и спокойным, если не подпишет общественный договор и не поступится частью своего благополучия, чтобы сохранить остальную? Общество держится только за счет постоянного обмена благами - вот основа, которая его составляет, вот связь, которая его скрепляет. Тот же, кто вместо добрых дел творит преступления, делается опасным для окружающих и неизбежно подвергнется нападению, даже если он самый сильный; если он слаб, его обидит первый встречный, но в любом случае он будет уничтожен той силой разума, которая заставляет людей защищать свой покой и обрушиваться на тех, кто его нарушает. Этот разум делает практически невозможными длительные преступные объединения, где все члены, встречая в штыки чужие интересы, должны в конце концов прийти к соглашению и спрятать свои жала... Возьмите нас, мадам, добавила Жюстина, - как можно поддерживать согласие в нашей среде, если вы рекомендуете каждому действовать только ради своих интересов? И что вы возразите тому из нас, кто захочет зарезать остальных, чтобы присвоить себе всю добычу? Что может быть лучшей похвалой добродетели, чем доказательство ее необходимости даже в преступном обществе, чем тот факт, что такое общество не удержалось бы и минуты без добродетели?
- Какие чудовищные софизмы! - вмешался Железное Сердце. - Не добродетель поддерживает преступные группы, а интерес и эгоизм. Поэтому неуместна ваша похвала добродетели, Жюстина, которую вы обосновали ложной гипотезой. Разве по причине добродетельности я, считающий себя самым сильным в шайке, не убиваю моих товарищей, чтобы ограбить их? Я не делаю этого потому, что оставшись в таком случае один, я лишу себя средств обеспечить свое благо и богатство, на которые я рассчитываю благодаря их помощи. И тот же самый мотив удерживает их от расправы надо мной. Так что вы видите, Жюстина, что это чисто эгоистичный мотив, и в нем нет ни капли добродетели. Вы говорите: тот, кто осмелится выступить в одиночку против интересов общества, должен готовиться к гибели. Но не погибнет ли он скорее, если у него не останется ничего, кроме своей нищеты и вражды окружающих? То, что называют интересом общества - это на самом деле масса объединенных интересов, но никогда отдельный интерес не может приспособиться к общим интересам ценой уступок: в самом деле, что должен уступить тот, кто почти ничего не имеет? Если же он это делает, вы должны признать, что он поступает тем более неправильно, что отдает в данном случае бесконечно больше, чем получает, следовательно. здесь нарушается равновесие. Человеку, оказавшемуся в таком положении, не остается ничего иного, кроме как подчиниться этому несправедливому обществу или присоединиться к другому, которое, будучи в той же ситуации, что и он, вынуждено собрать свои слабые силы и бороться с той мощной силой, что хотела заставить этого несчастного отдать то малое, чем он располагал, не получая от других ничего взамен. Вы скажете, что это породит состояние бесконечной войны. Пусть будет так: разве это не единственное состояние, которое нам ближе всего? Разве не для того создала нас природа? Люди рождаются одинокими, завистливыми, жестокими и деспотичными, они хотят получать все и ничего не отдавать, они постоянно сражаются за свои амбиции или свои права. Приходит законодатель и говорит им: "Перестаньте драться, сделайте взаимные уступки, и восстановится спокойствие". Я вовсе не осуждаю такой договор, но утверждаю, что существует два типа людей, которые никогда его не примут: те, кто чувствует свою силу и поэтому им нет необходимости отдавать что-нибудь, чтобы быть счастливыми, и те, кто , будучи самыми слабыми, отдают намного больше, чем выигрывают от этого. Между тем общество состоит только из сильных и слабых, и если договор не устраивает ни тех, ни других, как может он устроить все общество? Поэтому бесконечная война для всех предпочтительнее, так как она дает всем возможность свободно использовать свои силы и свою ловкость, чего лишает их договор несправедливого общества, слишком много отнимающий у одних и недостаточно дающий другим. Выходит, по-настоящему мудрый человек будет вести войну, которая шла до принятия договора, будет нарушать его всеми возможными способами, уверенный в том, что при этом он получит больше, чем может потерять, если он относится к существам слабым, потому что, соблюдая этот договор, он всегда останется слабым; зато нарушая его, он может стать сильным, а если законы загоняют его обратно в класс, из которого он мечтает вырваться, тогда самое худшее, что его ждет, - это потеря жизни, но согласитесь, что это бесконечно меньшее несчастье, чем жалкое существование в нищете и бесправии. Таким образом, у нас есть только две возможности: порок, который делает нас счастливыми, или эшафот, мешающий нам быть несчастными. И я хочу спросить вас, Жюстина, можно здесь раздумывать, и найдутся ли в вашей голове доводы, которые способны опровергнуть мое утверждение?
- Их тысячи, сударь, тысячи, - заговорила Жюстина с живостью. - Но сначала скажите, разве человеку уготована только нынешняя земная жизнь? Разве земное существование не является коротким отрезком пути, который ведет человека, если он разумен, к вечному счастью, достойному лишь людей добродетельных? Я готова вместе с вами допустить, хотя это маловероятно и противоречит разумности, но это неважно, и я на миг допускаю, что порок может здесь, на земле, дать счастье негодяю, который ему предается, но неужели вы думаете, что суд Всевышнего, который существует, как бы вы его не отвергали, неужели этот высший суд не покарает этого нечестного человека в другом мире?.. Только умоляю вас: не утверждайте обратного, сударь, не отнимайте у несчастных единственного утешения! Если люди отвернулись от нас, кто, как не Бог, отомстит за нас?
- Кто? Да никто, Жюстина, никто и никогда: нет совершенно никакой необходимости мстить за несчастных. Они на это надеются, потому что желают этого; они тешат себя этим возмездием, так как хотят его. Эта величественная мысль утешает их, но от этого она не менее нелепа. Более того: необходимо, чтобы несчастные страдали, их унижения, их беды составляют законы природы, а их существование полезно для общего замысла, равно как и существование людей процветающих, которые их угнетают. В этом состоит истина, которая убивает угрызения совести в душе злодея и преступника. Так пусть же они не жалуются, пусть слепо принимают все злоключения, которые являются частью политики природы: это единственный способ, каким наша общая праматерь делает нас исполнителями своих законов. Когда ее тайные движения располагают нас к злодейству, это значит, что она нуждается в нем, значит, сумма преступления недостаточна, чтобы установить всеобщее равновесие, к которому она постоянно стремится, значит, она требует новых для достижения своей цели. И не должен ни смущаться, ни бояться тот, чья Душа тянется к пороку, пусть он творит зло, как только почувствует такое желание: только уклоняясь от этого, он оскорбляет природу. Но раз уж вы, Жюстина, опять заговорили о божественных призраках и о культе, который они, как вы считаете, породили, знайте же, невинная душа, что эта религия, которую вы столь безумно защищаете, есть не что иное, как отношение человека к Божеству, дань, уплачиваемая творением своему предполагаемому творцу, и она рушится, как только существование этого творца оказывается химерой. Так послушайте в последний раз то, что я скажу вам по этому поводу.
Первобытные люди, испуганные явлениями, которые на них обрушивались постоянно, неизбежно стали верить, будто их посылает какое-то высшее и неизвестное им существо: слабости всегда свойственно страшиться силы или предполагать ее наличие. Разум человека, будучи слишком неопытным, чтобы увидеть в природе законы движения, единственные пружины механизма, который приводил его в изумление и трепет, предпочел выдумать двигатель для этой природы вместо того, чтобы увидеть в ней самой движущую силу; не дав себе труда поразмыслить над этим всемогущим существом, сопоставить достоинства, которыми его наделяют, с его недостатками, которые ежедневно являет нам жизнь, повторяю, не дав себе труда изучить природу и найти в ней самой причину всего происходящего, человек становится глух и слеп до такой степени, что признает какое-то высшее существо и возводит ему храмы. Каждый народ создал себе Божество сообразно своим храмам, уровню знаний и климату. Вскоре на земле появилось столько религий, сколько было народов, и столько богов, сколько имелось родов. Однако во всех этих отталкивающих идолах легко распознать абсурдный призрак, первый плод человеческого ослепления; они были обряжены в разные костюмы, но за ними скрывался один и тот же клоун, их обхаживали, разными фокусами и кривляниями, но в сущности это был один и тот же культ. Так о чем говорит такое единодушие, как не об одинаковой глупости всех людей и не об универсальности их слабости? Неужели по этой причине я должен брать с них пример! Если более зрелый и более здравый ум заставляет меня осознать секреты природы и проникнуть в них, наконец, если он убеждает меня в том, как я уже объяснял вам, что поскольку движение изначально присуще ей, необходимость в двигателе отпадает, почему я должен согнуться перед постыдным игом этой отвратительной химеры и отказаться, чтобы угодить ей, от самых сладостных наслаждений в жизни? Нет, Жюстина, я был бы полным идиотом, если бы поступил таким образом; я был бы недостоин разума, подаренного мне природой для того, чтобы избегать ловушек, в которые каждый день увлекает меня глупость или коварство людей. Забудь своего фантастического Бога, дитя мое, потому что он никогда не существовал. Природа отличается самодостаточностью, и никакой двигатель ей не нужен; этот двигатель, если рассуждать здраво, представляет собой распад ее сил или то, что философы называют логической ошибкой. Всякий Бог предполагает сотворение, то есть момент, до которого ничего на свете не было или все было хаосом. Если одно или другое из этих состояний было злом, почему ваш глупый Бог позволил ему существовать? А если оно было добром, почему он его устранил? Но если теперь все хорошо, Богу нечего больше делать; другими словами, если он не нужен, может ли он быть всемогущим? А если он не всемогущ, может ли он быть Богом? Имеет ли право на наше поклонение? Если природа движется вечно и сама по себе, для чего нужен двигатель? Если же двигатель действует на материю, толкая ее, он не может быть ничем иным, кроме как материальной субстанцией, Вы представляете себе воздействие духа на материю, или эту материю, движимую духом, который сам по себе не обладает движением? Вот вы говорите, что ваш Бог добр, однако же, по вашим словам, несмотря на связь с людьми, несмотря на кровь его родного сына, явившегося, чтобы быть казненным в Иудее с единственной целью скрепить эту связь, несмотря на все это, две трети рода человеческого обречены на вечные муки в огне, потому что не получили от него благословения, о котором люди молятся каждый день. И вы утверждаете, что он справедлив, ваш Бог! Справедливо ли приобщить к своему культу тридцатую часть человечества и обречь всех остальных на невежество и страдание? Что сказали бы вы о человеке, который поступает так же, как ваш справедливый Бог? Он всемогущ, твердите вы, но в таком случае получается, что ему нравится зло, которого на земле много больше, чем добра, и все-таки он позволяет ему существовать. Здесь нет середины: либо это зло ему по душе, либо у него нет власти противостоять ему, но в обоих случаях нельзя меня осуждать за то, что я выбрал зло, ибо если уж он сам не может с ним справиться, мне это вовсе не по силам; если оно ему по душе, я не могу уничтожить его в себе. Он незыблем, говорите вы, и однако я наблюдаю, как он то и дело меняет свой народ, свои законы, свою волю и свои чувства. Между прочим, незыблемость предполагает бесстрастность, то есть бесстрастное существо не может быть мстительным, а между тем вы говорите, что ваш Бог жестоко мстит грешникам. Впору содрогнуться от почтительного ужаса при виде массы странностей и противоречий, которыми вы наделяете этого призрака, которыми вынуждены наделить его верующие, чтобы сделать доступным, не думая о том, что чем больше они его усложняют, тем непонятнее он становится, чем больше они его оправдывают, тем сильнее унижают. Посмотрите сами, Жюстина, посмотрите, как уничтожают и поглощают друг друга все его атрибуты, и тогда вы поймете, что это мерзкое существо, порожденное страхом одних, ложью других и всеобщим невежеством, есть не что иное, как потрясающая пошлость, которая не стоит ни нашей веры, ни нашего уважения; это печальная нелепость, которая отвращает разум, возмущает сердце, и которая вышла из потемок только для того, чтобы мучить и унижать людей. Презирайте эту химеру - она отвратительна; она может существовать только в крохотном мозгу идиотов или фанатиков, и в то же время нет в мире химер опаснее, чем она, нет ничего страшнее и ужаснее для человечества.
Пусть вас не беспокоит, что будет с вами в другом мире, Жюстина, ибо тот мир - плод лжи и обмана, и пусть он не станет оковами на ваших ногах. Когда мы умираем, то есть, когда составляющие нас элементы воссоединяются с элементами общей массы, и крохотный кусочек грубой и презренной материи исчезает навсегда независимо от нашего образа жизни, на краткий момент мы попадаем в лоно природы, чтобы выйти оттуда в других формах, и при этом нет никаких преимуществ для того, кто всю свою жизнь исступленно проповедовал добродетель, ни для того, кто погряз в самых ужасных преступлениях, потому что природа не делает различия между ними, потому что все люди, вышедшие из ее чрева и действующие в продолжение жизненного существования по законам своей общей праматери, заслуживают одинаковой участи.
- О сударь, - ответила Жюстина, сбитая с толку этими рассуждениями, неужели вы думаете, что если вчера один человек, пользуясь своей силой, изнасиловал и убил несчастного ребенка, а другой в это время утешал несчастного, то второй не заслужит вечного спасения на небесах, а на первого не обрушится весь небесный гнев?
- Конечно нет, Жюстина, ничего подобного не произойдет. Во-первых, потому что не существует ни будущих наказаний, ни будущих наград; во-вторых, потому что добродетельный человек, которого вы противопоставили злодею, поступает под действием тех же самых импульсов природы и, следовательно, не является в ее глазах ни грешником, ни святым. Просто наше поведение определяется разными обстоятельствами; разные органы, разные сочетания этих органов привели меня к пороку, а его к добродетели, но оба мы действовали так, как угодно было природе: он творил добрые дела, так как это входило в ее планы, я совершал преступления, потому что необходимо было поддержать равновесие; не будь этого идеального равновесия, и окажись одна чаша весов тяжелее другой, прервался бы ход планет, и остановилось бы движение во вселенной, которая является материальной и механической, поэтому о ней можно судить только по данным механики, всегда достаточным для того, чтобы познать все ее секреты.
- Ах сударь, - вздохнула Жюстина, - ваши мысли ужасны!
- Да, для тех, кто боится сделаться их жертвой, но не для меня, который всегда будет жрецом.
- А если фортуна отвернется от вас?
- Тогда я смирюсь, но взглядов своих не изменю, и меня утешит философия, так как она обещает мне вечное небытие, которое я предпочитаю выбору между страданиями и наградами, предлагаемыми вашей религией. Первые мня возмущают и внушают ужас, вторые меня не касаются. Не существует никакой разумной пропорции между этими наградами и страданиями, поэтому они нелепы и в таком качестве не могут быть творением Бога. Может быть, вслед за некоторыми учеными мужами, которые не могут связать физические страдания в аду с благодеяниями своего Бога, вы мне скажете, что моей единственной мукой будет лишение возможности созерцать его? Ну так что из того? Неужели я буду чувствовать себя наказанным тем, что не смогу видеть предмет, о котором не имею ни малейшего представления? Здесь можно возразить, что он на краткий миг предстанет моему взору, чтобы я в полной мере осознал весь масштаб своей потери. В таком случае она будет невелика, потому что вряд ли я стану сожалеть об утрате существа, который хладнокровно осуждает меня на бесконечные муки за проступки преходящего характера: только одна эта несправедливость вызовет у меня такую ненависть к нему, что о сожалении не может быть и речи.
- Теперь я вижу, что исправить вас невозможно, - сказала Жюстина.
- Ты права, мой ангел, и даже не пытайся делать этого, лучше позволь мне заняться твоим обращением и поверь, что у тебя в сто раз больше причин последовать моему примеру, чем у меня обратиться в твою веру...
- Надо отжарить ее, братец, - заявила Дюбуа, - и отжарить как следует, другого способа наставить ее на путь истинный я не вижу: любая женщина быстренько воспринимает принципы того, кто ее сношает. Хорошее совокупление только сильнее разжигает факел философии. Все моральные и религиозные принципы мгновенно рушатся перед натиском страстей, поэтому дай им волю, если хочешь перевоспитать девчонку.
Железное Сердце уже заключил ее в свои объятия и собирался, не мешкая, претворить советы Дюбуа, как вдруг все услышали стук копыт.
- К оружию! - призвал атаман, торопливо пряча в панталоны огромный член, который во второй раз угрожал ягодицам несчастной Жюстины. - К оружию, друзья! Оставим удовольствие на потом.
Шайка растворилась в лесу и через некоторое время вернулась, ведя за руки перепуганного путника.
На вопрос о том, что он делал один на такой пустынной дороге в столь ранний час, о его возрасте и профессии, тот ответил, что его зовут Сен-Флоран, что он - один из самых богатых негоциантов Лиона, что ему тридцать пять лет, и он возвращается из Фландрии, куда ездил по своим коммерческим делам, что при нем мало денег, но много документов; он добавил, что отпустил накануне слугу и решил выехать пораньше, пока еще не жарко, с намерением приехать в то же день в Париж, где он должен заключить важную сделку, а через несколько дней хотел уехать домой; кроме того, объяснил путник, он мог бы заблудиться, заснув в седле, если бы поехал по глухой тропинке, после чего он попросил пощады, предложив разбойникам все, что у него есть.
Проверили его бумажник, пересчитали деньги: добыча оказалась завидной. Сен-Флоран имел при себе четыреста тысяч франков в виде бумаг, подлежащих оплате в столице, несколько ценных безделушек и около ста луидоров наличными.
- Послушай, дружище, - обратился к нему Железное Сердце, тыча ему под нос ствол пистолета, - ты понимаешь, что при твоих богатствах мы не можем оставить тебя в живых, иначе ты нас сразу выдашь.
- О сударь, - вскричала Жюстина, бросаясь в ноги разбойнику, - я умоляю вас в момент вступления в вашу шайку избавить меня от ужасного зрелища смерти этого несчастного; сохраните ему жизнь, не отказывайте мне в первой милости, о которой я прошу.
И она тут же прибегла к довольно странной хитрости, чтобы оправдать свой интерес к незнакомцу:
- Имя, которым назвался этот человек, говорит мне о том, что мы близкие родственники. Не удивляйтесь, - продолжала она, повернувшись к пленнику, что встретили родственницу в такой необычной ситуации, сейчас я все вам объясню. По этой причине, - с жаром говорила она, снова глядя умоляющими глазами на Железное Сердце, - по этой причине, сударь, подарите мне жизнь этого несчастного, и я отвечу на это глубочайшей преданностью вашим интересам.
- Вы знаете, с каким условием я могу оказать вам милость, о которой вы меня просите, Жюстина, - ответил Железное Сердце, - и прекрасно понимаете, что я хочу от вас.
- Хорошо, сударь, я согласна на все, - выкрикнула она, бросаясь между несчастным и главарем разбойников, который уже готовился убить свою жертву. - Да, да, я согласна на все, только пощадите его, умоляю вас.
- Тогда пошли, - заявил Железное Сердце, глядя .на Жюстину, - я хочу, чтобы ты сдержала свое слово немедленно.
С этими словами он увел ее вместе с пленником в соседний кустарник, где привязал Сен-Флорана к дереву и, заставив Жюстину опуститься на четвереньки под этим же деревом, задрал ей юбки и приготовился совершить свое преступление, по-прежнему держа на мушке пистолета грудь бедного путешественника, чья жизнь зависела от послушания Жюстины, которая, крайне смущенная и дрожащая, обнимая колени привязанного пленника, готовилась к самому худшему, что могло прийти в голову палачу. Но еще раз Господь охранил Жюстину от несчастий, предназначенных ей, и природа, повинуясь этому Богу, кем бы он ни был, настолько жестоко обманула в тот момент желания разбойника, что его разъяренный инструмент обмяк перед входом в храм, и все его отчаянные усилия не смогли придать ему твердость, необходимую для осуществления задуманного злодеяния.
- Проклятье! - заорал он. - Я слишком возбужден, черт меня побери; ничего не получается... а может, меня сгубила моя снисходительность: уж, конечно, я бы прочистил тебе задницу, если бы прикончил этого мерзавца.
- О нет, нет, сударь! - простонала Жюстина, поворачиваясь к разбойнику.
- Не шевелись, сучка, - приказал он, два или три раза для убедительности ударив ее кулаком, - это твои мерзопакостные кривляния помешали мне, и вот опять ты показываешь мне свою физиономию, а я хочу видеть задницу.
Развратник вновь пошел на приступ. И снова то же самое препятствие: природа наотрез отказалась удовлетворить его желания, поэтому пришлось от них отказаться.
- Хватит, - сказал он, смиряясь, - сегодня я совсем измотан, нам всем троим надо отдохнуть. А вы, Жюстина, - обратился он к девушке, присоединившись к шайке, - не забудьте о своем обещании, если хотите, чтобы я сдержал свое, и помните, что я могу убить этого парня и завтра. Теперь, дети мои, - сказал он товарищам, - вы отвечаете за обоих; Жюстина будет спать рядом с моей сестрой, когда придет время я позову ее, только пусть она думает о том, что этот олух поплатится своей жизнью за ее коварство.
- Спите спокойно, сударь, - отвечала Жюстина, - и верьте, что вы убедили меня своим благородством, и я думаю только о том, чтобы расплатиться с вами.
Однако план Жюстины заключался совсем в другом, и здесь мы встречаемся с одним из тех редких случаев, когда даже добродетель вынуждена прибегнуть к пороку, впрочем иногда это бывает необходимо, ибо даже наилучшие побуждения осуществляются при его помощи. Жюстина решила, что если ей хоть раз в жизни позволено совершить обман, то это именно такой случай. Была ли она права? Мы в этом сомневаемся. Ситуация, разумеется, была не простая, но первый долг честности заключается в неизменной верности своему слову, и никогда доброе дело, оплаченное пороком, не станет добродетелью. У нее в руках была жизнь человека, которую обещали сохранить ценой ее проституции: нарушая свое обещание, она подвергала риску жизнь этого юноши, и я хочу спросить читателя, не совершала ли она зла еще большего, рискуя таким образом, нежели соглашаясь на предложение развратного злодея. Жюстина решила этот вопрос как настоящая верующая, мы же высказались с точки зрения моралиста. Пусть теперь скажут читатели, какое решение более приемлемо для общества: точка зрения религии, которая, несмотря ни на что, требует от нас предпочесть наши интересы чужим, или точка зрения морали, которая толкает нас на любые жертвы, как только заходит речь о том, чтобы послужить людям.
Между тем наши лихие и в то же время слишком доверчивые разбойники наелись, напились и заснули, положив своего пленника в середину, а Жюстину оставили несвязанной возле Дюбуа, которая опьянела, как и все остальные, и быстро сомкнула глаза.
С нетерпением дождавшись момента, когда злодеи уснули, Жюстина сказала путнику:
- Сударь, меня забросила в среду этих людей ужасная катастрофа, я ненавижу и их и тот роковой случай, который привел меня в шайку. Я, конечно, не имею чести быть вашей родственницей, - продолжала Жюстина, называя имя своего отца, - но...
- Как! - прервал ее Сен-Флоран. - Неужели это ваша фамилия, мадемуазель?
- Да.
- Ах, выходит, само небо подсказало вам эту хитрость... И вы не ошиблись, Жюстина, вы действительно моя племянница: моя первая жена, которую я потерял пять лет назад, была сестрой вашего отца. Как же я должен благодарить счастливый случай, соединивший нас! Если бы только я узнал ваши злоключения, с какой радостью я помог бы вам!
- Сударь, сударь, - с живостью заговорила Жюстина, - вы не представляете, как я рада, что могу помочь вам! Ах сударь, воспользуемся же моментом, пока эти монстры спят, и бежим отсюда.