«Уважаемый тов. Астафьев!
В Вашем рассказе есть немало волнующего, однако (только правильно поймите мою мысль!) — это еще не является результатом вашего художественного мастерства. Волнует непосредственно самый факт — судьба мальчика, то о чем рассказано, и меньше — как рассказано.
Есть такие сюжеты, которые способны волновать сами по себе, даже будучи сообщены в совсем не литературной форме. И волнение, которое они вызывают, не может быть целиком отнесено на счет рассказчика, а больше на счет природы самого факта.
Так и у вас. Толька, в общем, получился неплохо, но все остальные персонажи (пусть даже они и второстепенные) еле-еле намечены. Наделить их характером, индивидуальностью вы пока не сумели. Вы сами пишете, что рассказ почти автобиографический. Может быть, это и является причиной того, что вы сумели убедительно изобразить одного лишь Тольку (хотя его восхищение детдомом выглядит слишком скоропалительным и чрезмерным).
Словом, пока рассказ еще не получился. Думается, он и не должен претендовать на самостоятельное значение, а, скорее всего, пригодится вам в будущем как составная часть более крупной вещи.
Вот что хотелось бы добавить к отзыву т. Глинского.
С приветом
лит. редактор отдела прозы Б. Закс».
Что тут скажешь? Ответ Бориса Закса, тактичный и прозорливый, — еще одно подтверждение высочайшего профессионализма «новомировцев» во все времена. (К сожалению, отзыв рецензента Глинского обнаружить пока не удалось.)
Пожалуй, ничто так глубоко не раскрывает человека, как его письма. Глубже понять начинающего писателя Астафьева, постичь круг его творческих интересов и замыслов в начале писательского пути помогает его переписка с П. В. Чацким, которая относится к 1959 году.
Пожалуй, имя это мало кому известно. Павел Васильевич родился в семье вологодского крестьянина. Начал печататься в 1917 году, написал роман «Лешегоны». В середине 1950-х — начале 1960-х годов он не раз обращался с письмами к В. Астафьеву, С. Викулову, П. Дудочкину, Ю. Казакову, В. Лидину, В. Тендрякову, В. Шкловскому. Все они откликнулись на его послания. В этом крестьянском писателе, по мнению Сергея Викулова, сразу был виден человек, который ищет близких по духу и взглядам на литературу людей, стремится как-то их объединить. Эти качества были созвучны устремлениям Викулова, которые в полной мере проявились у него позднее, на посту главного редактора «Нашего современника».
Астафьев ответил Чацкому — ему был нужен собеседник, умудренный жизненным и творческим опытом! Не будем комментировать его первое письмо Чацкому — читатель сможет оценить его не хуже нас, лучше приведем его полностью:
«Уважаемый Павел Васильевич!
Извините, что я не сразу ответил на Ваше письмо. Катался по Вашим родным местам на пароходе — от Перми до Астрахани и вот только прибыл домой со своим семейством. По Каме и Волге я ездил первый раз и ревниво сравнивал их с Енисеем. Сам я сибиряк, родился близ Красноярска, неподалеку от того места, где сейчас строится Красноярская Г. Э. С. Конечно, „всяк кулик свое болото хвалит“, но Енисей, несомненно, величественней и изумительный по красоте. Волге повезло прославителями, и только.
Это говорится без желания умалить в ваших глазах Волгу. Всякому своя родина и милей, и краше.
Я буду рад переписываться с Вами, а затем и познакомиться лично. Иногда, изредка, правда, я бываю в Москве. И считаю, что часто там бывать не следует. Хотя Л. Никулин и уверяет, что житье в Москве якобы возвышает людей культурно над периферийщиками, я все же остаюсь ярым приверженцем „бескультурной“, но и не объевропеившейся, в худшем смысле того слова, периферии. Старый пердун он, этот Никулин, если так позволяет себе думать о так называемой периферии. Она ему все еще кажется сирой Русью, какой была до отмены крепостного права. Ни хрена-то он не знает, акромя литературных архивов, если занимается такими утверждениями. Он даже на семинаре-то не был, а пишет о нем тоном неоспоримого судьи. Я был на этом семинаре и убедился воочию, что молодые „культурные“ москвичи, имеющие под боком первоклассные библиотеки, академиков, маститых писателей и т. п., ничего за душой не имеют, кроме цинизма, [пошленьких] анекдотцев, литературных сплетен и беспрецедентного апломба. Они и на-учились-то только тому, чтобы плюнуть в руку, которая дает им хлеб. Рабочий для них — быдло с жерновами вместо мозгов.
Ах, отрыжка нового времени! И сивый Никулин возносит эту отрыжку! Ведь не они дали рассказы-то на-гора во время работы семинара, а все те же периферийщики, умеющие работать и не умеющие говорить красиво, удивлять блестящими верхушками, нахватанными повсюду.
Ну, ладно, разбрюзжался я, как истерик. А мне еще 35 лет, и я считаю себя молодым, не в литературном смысле, разумеется. А то у нас слово „молодой“ обязательно ставится рядом со словом „снисходительность“.
Пишу я девятый год. До этого был самым распоследним „быдлом“, работал литейщиком, грузчиком, плотником, чистил помойки, выгружал вагоны, работал на сплаве. А до войны жил в детдоме, потом закончил школу Ф.З.О. и трудился составителем поездов возле Красноярска.
В 42-м ушел добровольцем в армию. Там мне кое-что подбили, в том числе и глаз. Составителем я уже не мог работать. Образование шесть классов, здоровье подорвано — вот я и мотался. А в 1951 году неожиданно для себя и для всех написал рассказ, который имел успех, и немалый, тут, на периферии. Потом написал много плохих рассказов, и они доселе лежат в столе. В 1953 году вышел мой первый сборник рассказов. Сейчас на моем счету шесть книжек.
Одна из них большая и довольно слабая — это роман „Тают снега“. Его, правда, хвалят. Было пяток рецензий, читательские конференции, но сам я хвалить его не могу. После того написал я две повести — „Перевал“ и „Стародуб“, продолжал работать над рассказами и очерками.
Повесть „Перевал“ напечатана в № 5 журнала „Урал“, и, если у Вас сыщется время, прочтите — это моя любимая вещь. Нынче она выйдет отдельной книжкой в Свердловске, и я Вам ее непременно пришлю. „Стародуб“ с рассказами выходит на будущий год в Перми. Все эти вещи о Сибири, к Уралу я плохо прирастаю, хотя и написал на уральском материале роман и ряд рассказов.
Вот видите, какое Вам длиннющее письмо накатал. Может, Вас интересует что-либо — спрашивайте. Могу выслать нашу газету „Чусовской рабочий“. Уровень ее, конечно, низкий, но фактический материал бывает интересный. Сам я месяца на полтора уеду в творческую командировку в г. Игарку, где я жил в детдоме, и стану работать над второй частью „Перевала“. Вашу книгу „Лешегоны“ я видел в магазине, но, к сожалению, не читал. Постараюсь прочесть, чтобы иметь представление о Вашем творчестве.
Город наш очень дымный, черный и неблагоустроенный, но стоит в очень живописных местах. Здесь сливаются три реки — Вильва впадает в Усьву, а Усьва — в Чусовую. Город в основном расположен на стрелке и за реками.
У нас большой металлургический завод, крупный железнодорожный узел. Богатый историей и промышленностью пригород. Здесь есть все: алмазы, цемент, руда, уголь, лес, сельское хозяйство, ферросплавное производство, рыбалка, охота и многое, многое другое.
Сам я рыбак и ярый охотник. Много брожу. Леса здешние и округу знаю отлично. Все реки проплыл и обходил. Красота на них не поддается описанию. Так что я богатый человек. Темы и замыслы меня одолевают постоянно.
Никак не могу выбраться на ровную линию, чтобы работать над одной, двумя вещами. Вечно в работе ворох рукописей. Теперь Вам станет понятно, отчего меня не тянет часто в столицу. Иногда разве только встряхнуться и сплетен послушать — это тоже время от времени нужно, дабы нюх обострялся и скушное житьишко взвеселялось.
Кстати, Вы писали, что жили в Кирове. Из Кирова на семинаре был интересный и весьма культурный (как это не покажется странным Никулину!) — парень по фамилии Лубнин. Его рассказ напечатали в № 2 „Нашего современника“. И вообще на семинаре было немало интересных ребят.
Были, правда, и такие, коим следовало бы заниматься в литкружке при районной газете, ибо они еще азов не знают.
Ну, Павел Васильевич, всего Вам доброго. Знаю, что почерк у меня ужасный и Вам придется помучиться, но жена утащилась где-то на рынок и перепечатывать письмо некому. Сам я не печатаю. Уж не обессудьте, если я что и не ладно сказал. Я стараюсь быть со всеми откровенным. Попадает мне за это, да ничего, терплю.
Еще раз желаю Вам всех благ, шлю привет семье и дружески жму руку.
В. Астафьев
5 июля <1959 года>».
Второе письмо Астафьева Чацкому отправлено позднее, уже с Высших литературных курсов.
«Павел Васильевич, здравствуйте!
На Ваше последнее письмо я так и не ответил, хотя собирался это сделать по возвращении из командировки. Но тут меня подхватили дела. Оказывается, мне срочно нужно было выезжать в Москву на Литературные курсы. Вот я и приехал и живу здесь уже месяц. Однажды даже проезжал мимо вашего города. Ездил вместе с другими курсантами в Дубну на экскурсию. А живу я неподалеку от Дмитровского проезда и, значит, когда-то смогу заглянуть к Вам, если вы не возражаете.
В командировку я съездил хорошо. На курсах пока дела идут вперед, но писать приходится мало, и это меня несколько огорчает.
Привет Вашей супруге.
Желаю Вам всех благ земных и удач в творчестве.
Астафьев».
Из письма следует, что начался новый период в жизни Астафьева, который выдался исключительно напряженным.
Виктор Астафьев — человек очень памятливый на добро. Примеров тому предостаточно. В его статье «Подводя итоги», открывающей пятнадцатитомное собрание сочинений, есть даже специальный раздел «Кому благодарен», в котором он пишет о том, что мог бы называть и называть людей, не давших погибнуть его семье в послевоенные годы, серьезно и бескорыстно занимавшихся тем, чтобы поставить его «на твердые гражданские ноги, научить обращаться со словом, не пропить, не продать по дешевке Божьего дара и совести…».
Конечно, за полвека литературного труда он так или иначе сумел рассказать о многих людях, способствовавших становлению начинающего писателя, поддерживавших его в трудные дни, часто невыносимо тяжкие. Однако… «Творчество, — писал Астафьев, — не только ненормированный, но зачастую и непредсказуемый труд, в нем случаются срывы, провалы и досадные недоразумения, а то и обыкновенная забывчивость. И те, кого хотел бы поблагодарить, отметить словом, вдруг откатятся на задворки памяти…»
Всякое, конечно, бывало в жизни и творчестве Астафьева. Но меня всегда удивляло, например, что он часто вспоминал в автобиографических заметках главного редактора журнала «Смена» М. А. Величко — фактически только за то, что тот ему предоставил возможность по командировке редакции съездить в 1957 году в родную Овсянку. Конечно же отправить корреспондента на одну из ударных комсомольских строек (а мы помним, что Овсянка находится в окрестностях Дивногорска, совсем рядом с Красноярской ГЭС) для редактора молодежного журнала не составляло особого труда. Однако писатель не забывал об этой услуге и считал Величко едва ли не своим благодетелем.
В самую начальную пору творческой деятельности Астафьева свела его судьба с другим главным редактором — Григорием Пепеляевым. Мы уже упоминали, что тот редактировал городскую газету «Чусовской рабочий» и по его непосредственной инициативе при редакции был создан литературный кружок. С этого любительского объединения и начался путь Виктора Астафьева в большую литературу. Неудивительно, поэтому, что Г. И. Пепеляева Виктор Петрович нередко поминал добрым словом. Тот приложил немало усилий, чтобы Астафьев (как тот сам о себе пишет) «прижился на „чистой работе“, овладел азами журналистики, поскорее преодолел бы безграмотность и непрофессиональность».
«Журналистикой, — пишет Астафьев, — пусть и ранней, убогой, повторяю, помог мне овладеть Григорий Иванович, однако в качестве писателя иметь меня было ему ни к чему — газете нужен работник, ломовая лошадь, но не свободолюбивый творец. Когда дело дошло до того, чтобы идти мне на „вольные хлеба“, Пепеляев не мешал этому, надеюсь, искренно пожелал успехов и, надеюсь, так же искренно радовался им, когда таковые сошли на меня».
В этом же очерке есть слова, которые, по-моему, стоит привести полностью, поскольку случалось, что Виктор Петрович кого-то ненароком и обходил вниманием: «Я знаю, как много на земле, особенно на уральской, бродит или уже ковыляет тех, кто „сделал из меня писателя“, по слабости характера, всего себя „отдавши другим“, и только из-за неимения времени или охоты сами писателями не стали, недосуг было».
К прозаику Владимиру Александровичу Черненко (1918–1988) эти слова можно отнести лишь частично (он — писатель состоявшийся, хотя, наверное, и не в полной мере), однако то, что он сделал для становления Астафьева в ущерб, может быть, своим личным литературным интересам, трудно переоценить.
В. А. Черненко — один из тех, кто стоял у истоков творчества Астафьева, был редактором его первой книги — сборника рассказов «До будущей весны». Тем более одно обстоятельство выглядит почти загадочно, если учесть человеческие качества, о которых мы только что упоминали, — Астафьев этого столь значимого в начале его писательской биографии человека нигде не упоминает. Не сохранились и письма Черненко Астафьеву, по крайней мере, их нет в удивляющем своей полнотой астафьевском архиве, в том числе чусовской, пермской и вологодской его частях. К слову, документы уральского периода, к которому относится переписка Астафьева и Черненко, обработаны особенно подробно и тщательно сотрудниками Государственного архива Пермской области, а также рукописного отдела Пермского областного краеведческого музея.