Если на рыбалке накатывало, он нам и на берегу читал. Эх, слишком все живо во мне, потому трудно воспринимать интерпретацию. Песни вот на его строки не получаются вовсе.
Его орать не надо и шептать нельзя. Сам Коля покричать любил, но как-то у него ладно, поэтично выходило…
Как начинаете его «играть», поэзия свою глубину теряет. Она ведь и так очень наивная в основе своей. Вся идет из стыка его характера, глубочайшего дитя-философа, рано познавшего страдания… и жуткого хулигана, грубияна, даже хама, можно и так, увы, сказать. Вот на стыке этих полюсов — ищи, улавливай.
— Значит, он кричал на весь вагон по поводу…
— Это не крик вовсе, не то, что вы понимаете под криком. Это какое-то восторженное восклицание от удивления перед окружающим миром, перед тем, что вот сочинился стишок. Реакция дитя, понимаешь? Мне не объяснить буквально, но какое это было счастье — его самого слушать.
— Я слышал его, — бросает Сергей.
— Ты слышал, наверное, запись, которую он сделал в пьяном виде. Это совсем не то.
— Разные записи слышал. Но это не важно. Я более скажу: поэты и писатели свои произведения хреново читают.
— Что ты?! Лучше всех читают.
— Неправда это…
— Чудак! Поверь моему сорокалетнему опыту. Вася Белов, не четко зачастую выговаривающий слова, читает свое лучше самого лучшего артиста. Всегда! И я, грешный, знаю про себя, что лучше меня мое никто не прочитает. Мария тебе моя подтвердит: лучше меня мои тексты никто не читает… И повторяю еще — Вася Белов, не выговаривающий пол-алфавита русского… себя читает прекрасно. Но еще Вася лучше всех читает «Осенние этюды» Коли Рубцова. Это одно из любимых у него стихотворений. При всем Васином бормотании это производило ошеломляющее и подлинно художественное впечатление.
— А часто такое чтение случалось? — вступаю в разговор, чтобы смягчить полемику между Виктором Петровичем и Сергеем.
— Мы жили в Вологде очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его стихи. Каждый — свое заветное. Иногда за рамки выходили — два стихотворения читали. Я обязательно — «Вечерние стихи», которые люблю… Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов — стихотворение «Тихая моя родина». Потом еще кто-то затевался. А Вася прежде всего — «Осенние этюды». Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение! Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, редко.
Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем, — снова обращается Астафьев к Сергею. — Нет, лучше автора — никто не прочтет. Вы — артисты — для себя начинаете наворачивать, привносите себя, стараетесь текст играть… Понимаю, нарабатываете свой хлеб.
Прозаические тексты вообще не стоит играть! Эти буквы, составленные подряд, нельзя вырывать из контекста, акцентировать на чем-то…
— Но этого требует драматургия!..
— Ты, милый мой, такие истины мне толкуешь. Что же, по-твоему, я сегодня из-под стола вылез, не понимаю, о чем говорю?! Драматургия! — Астафьев усмехнулся, помолчал. — У нас в Сибири сейчас говорится зачастую одно слово: «ну». Целый день с сибиряком можно просидеть, он будет бубнить в ответ только «ну». Этим звуком он тебе объяснит себя, ситуацию, про жизнь расскажет.
О чем ты со мной толкуешь? О языке, с которым я работаю всю жизнь. Я немножко подальше нахожусь от этих понятий банальных, и мнений, и требований так называемой драматургии, понимаешь? Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выразить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звучало. Слава богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неискаженном виде. И он, автор, подсознательно — в голосе или в интонации своего чтения — доносит то частично недописанное, с чем не совладал как мастер. То есть он всегда выговаривается — при чтении — обогащенным текстом.
— Да, прозаик не чтец, — продолжает Астафьев. — Он может изжевать половину предложения, ничего и не поймешь тогда у него. Но где надо он или сделает остановку, или прибавит — голос, жест, интонацию. Это-то и будет главное в тексте и чтении. Понимаешь? Никаких артистических придыханий. Чем плох провинциальный актер? Слаб, плох всегда одним был — закатывал глаза, форсировал голос, бегал по сцене, кричал и тем искажал даже великую драматургию. А автор как раз доносит таинство недосозданного в полной мере замысла, подсознание, которое почти никогда не удается с желаемой полнотой выразить на бумаге. Важно понимать это.
— Виктор Петрович, в данном случае у Сергея, как я его понял, поэзия Рубцова является материалом для собственного прочтения… Он реализует свои актерские способности с помощью стихов и судьбы Рубцова. Разве этого нельзя делать? — защищаю я режиссера.
— Мне такое действо не интересно, и это мало имеет отношения к творческому образу, к поэзии Рубцова или кого-то другого. Я вот вам хочу напомнить еще об одной трагической судьбе. Это почти одновременно погибший и забытый совершенно поэт Алексей Прасолов. Коля бы на меня рассердился за сближение с ним. Слышу рубцовское неодобрение: «Но-но-но!»
Однако, на мой взгляд, Прасолов философски более углубленный поэт. В чем-то даже талантливей, чего там говорить. Коля — нежный, изобразительный, народный, из души в душу. Тот же немножко дальше находится от читателя. Требует большего внимания, работы ума и воображения. Его читать трудновато. А сам Алеша читал прекрасно. Выпьет — и пошел. Лысенький, красненький, лоб у него сразу творчески розовеет. Как он читал прекрасно! Артистически. Точно, четко, художественно. Потому что там только мысль работает. Там не встретишь чистой изобразительности вроде: «…лошадь белая в поле черном вскинет голову и заржет…» У Алеши такого нет вообще. Все внутри, в душе поэта. Даже не знаю, с кем его сравнить. Жалко, что вот погибли оба рано. Интересно представить, как бы переплелись в русской поэзии их пути-дороги. Они бы обязательно соприкоснулись.
— А можно ли говорить, что Рубцов все же успел себя выразить? — спрашиваю я у Астафьева.
— В какой-то степени, но едва ли даже на четверть. Зная глубину таланта Колиного, это все, им написанное, пока внешнее. На внешнее-то и покупаются все ценители прекрасного… Мы не доросли до многих пониманий… Извини меня, но мы не доросли еще до Гоголя!..
Вот читают рубцовское«…Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…». Не так, не так читают. Он пел с восторженным напряжением: «Я бу-у-ду (!) скакать по холмам… задремавшей (!) Отчизны». Я пытался перенять что-то из его манеры, ведь цену его стихам мы сразу понимали. Чего-то там попробовал читать при нем, а он мне: «Иди на х… Плохо читаешь!»
— Да-да, — с горечью тянет Астафьев, — этого чуда уже никто и никогда не повторит.
Так что запомните, ребятки, авторы не мешают своим произведениям, не портят их собственным чтением. Очередное заблуждение и насчет характера автора, и насчет чтения… Не торопитесь, прислушайтесь.
— Меня этим не убедишь, — сопротивляется Сергей. — Я еще не слышал, чтобы автор читал хорошо, потому что…
— Лучше всех, поверь! Я сорок лет в литературе работаю, переслушал сотни текстов в авторском исполнении.
— Ну, это в застолье так кажется…
— Писатель создает и читает свои произведения только за столом. Это и есть самое главное. На сцене — фиглярство, игра. А тут — истинный автор. Как раз и Колю слушал в последний раз за столом, были вместе на выступлении в библиотеке. Так случилось, что он одеколоном тройным облился. Резкий запах пота с одеколоном. Этой душной, острой смеси, вызванной к жизни его нелепостью, волнением и возбуждением от выступления, никогда не забуду. Коля прочитал, начались расспросы: «Николай Михайлович, как вы пишете стихи?» Отвечает: «Очень просто: беру бумагу, пишу „Н. Рубцов“ и столбиком записываю». Это так было, потому что он слагал произведение полностью внутри себя.
— А вот вы упоминали случай на рыбалке, расскажите…
— Да, на той рыбалке родилось и погибло прекрасное стихотворение… Вышли мы втроем: он, Коротаев и я. Мы с Витей сразу к воде, а Коля пошел бродить. Часа три отсутствовал. Подходит. «Ну, где твой улов, брат?» — шутя подначиваем его с Коротаевым. «Вот, пожалуйста». — И читает новые стихи. Я шел на рыбалку с похмелья, так оно вмиг выветрилось. Витька Коротаев был в то утро удачлив, но о добыче тут же забыл, набросился на Колю: где, когда написал?! Да, вот к церкви сходил… В пути и написалось. Мы обрадовались поэтической удаче друга, а более всего — он сам. Но не усекли, записал ли он его? А потом ни в бумагах, ни в блокнотах не нашли этого теперь уже ясно утраченного шедевра.
— Как же вы не сообразили записать?
— Задним умом все крепки. А там, что его допрашивать будешь: записал, нет? Кроме того, я уже говорил, — он записывал только полностью готовое стихотворение. Как тут вмешаешься? Творческий процесс.
— А оно как-то связано было с посещением церкви?
— Совершенно не имело отношения к церкви, сугубо лирическое. Я боюсь упрощений в нашем разговоре. Тех упрощений, которые уже произошли в музыке. Ведь в Есенина, на мой взгляд, композиторы наши попали только дважды: это «Письмо матери» и «За окошком месяц». Больше по-настоящему музыкой в Есенина никто не попал, даже Георгий Васильевич Свиридов. Все-таки он сделал на поэзии Есенина академическое произведение. Это его право автора. Он, конечно, прекрасно чувствует явления природы, в музыке присутствует пурга, помнишь? Но то, что он сделал по Есенину, все же с литературой имеет соприкосновение лишь косвенное.
А у Есенина — глубины, и какие! Опять соприкосновение с подсознанием. Гений — богатство подсознания, подлинное творчество, это задействованное подсознание. На сцене вы воздействуете на сознание, причем зрительское, то есть усредненное. В этом ограниченность сцены. Театральный работник вынужден подделываться к условиям. И об этом я сужу на собственном опыте. Два раза тырнулся в театр и наелся, всякие дела с ним прекратил.
— А почему?
— Автор вынужденно свой текст упрощает, подделываясь под «законы» театра, где главный критерий — занимательность для усредненного зрителя. В театре так умордуют, что потом не вспомнить, через какую букву «корову» писать…
В прозе какой-никакой — ты хозяин. А в театре давит форма. «Мастера сцены» убедили всех, что драма — высшая планка. Отнюдь нет! Высший уровень русской литературы — это рассказ. Не повесть, не роман даже, а рассказ. Вот тут проверь себя, свое умение. Да, платят дешево, а писать ой как трудно. Попробуют хитрицы-мудрецы, и — фьюить, в драматургию, сами себя перелагать на сцену.
Но это я не о твоих, Серега, опусах. Дай бог тебе успеха. И чтобы зрители чаще обращались к Есенину, желали бы узнавать и почувствовать Рубцова. Дай бог! Я говорю о других вещах.
— А Есенина уже обсопливили так, что…
— О том и говорю. Сколько лет прошло, а разве мы творчество Есенина осознали? Во страна!«…Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен. Моя поэзия здесь больше не нужна, и сам я здесь ни капельки не нужен». Трагическое пророчество.
Тайна того же Рубцова остается неразгаданной.«…Сапоги мои скрип да скрип под осиною…» Ну о чем это? Или стихи про грибы… А вот мелодия, ритм вроде простецкого стихотворения заворачивает душу, беспокоит…
Но Рубцов, он удивительный. У него такие, казалось бы, минимальные средства художественные… Ненавязчивое владение метафорой… Она не выпирает, не напрашивается, она живая и естественная. Вроде архаичные формы, а это вот — классичность настоящая…
Разговор наш о Рубцове подошел к концу, и мне вспомнилась запавшая в душу фраза Астафьева, произнесенная им на сороковой день после смерти поэта:
— Песню, которую не допел Николай Рубцов, никто уже не споет…
Что бы ни говорилось, десять лет прожитые Виктором Астафьевым в Вологде стали для него исключительно плодотворными. Его имя приобрело всесоюзную известность, он снискал признание и любовь миллионов читателей. Большинству из них импонировала правдивая основа и жизненность его произведений, нарастающая острота постановки животрепещущих вопросов в творчестве писателя. Больные проблемы, которых он касался, взрывали лирическую основу его прозы, свойственную ранним рассказам и повестям. В полной мере это можно было прочувствовать в «Царь-рыбе».