Флем перебирается в городок вместе с женой, чья дочь довольно скоро убеждается, какое гнусное племя эти Сноупсы. Она уезжает в Нью-Йорк на деньги, полученные от настоящего отца, затем пересекает океан, отправляется на войну, в медицинскую часть, где встречается с сыном того парня, Сноупса, который сбежал из дому, узнает, что они родственники, и еще убеждается, что отец пытался вытравить из него все Сноупсово. После войны она знакомит этого парня с дочерью Сноупса по боковой линии, у которой семейство тоже вызывает ужас. Молодые люди женятся, у них родится сын-наследник.
Дальше получается, что этот молодой человек, который, страстно надеялись мать с отцом, вытащит семью из грязи, наследует все пороки Сноупсов и ни одной добродетели; он безжалостен и жесток, как его дядя-банкир -- глава клана. Ему не хватает храбрости и добросовестности делового человека, чтобы стать удачливым бутлеггером, и трудолюбия, чтобы работать парикмахером, на которого его в конце концов выучили, после того как Флем отобрал у матери деньги, оставленные ей отцом и мужем. Его лицо изуродовано сифилисом, все дешевые шлюхи-негритянки называют его по имени, и это ему нравится.
К этому времени Флем уже покончил с Джефферсоном. Больше ему здесь поживиться нечем, и, хуже того, ничего не хочется. Он не испытывает никакого уважения к людям, к городку, который он сожрал, не говоря уже о присосавшихся к нему паразитах-родственниках. Он достиг той ступени, когда осталось сыграть лишь еще одну шутку с окружением -- нахлебниками и со всеми другими. Так он оставляет все свое состояние этому никчемному парню, зная, что ни у кого из Сноупсов не хватит ума сберечь накопленное, а парень хотя бы сумеет освободиться от него таким образом, что родня сойдет с ума от возмущения.
Кончается все так. Флем умирает, родные приходят на похороны, чтобы посмотреть, что им перепадет. Парню, который не знает, что он -единственный наследник, ведь дядя едва замечал его при встречах на улице, зачем-то нужны деньги, и, поскольку он уверен, что ему ничего не достанется, дожидается, пока все уйдут на кладбище, и пробирается тайком во Флемов дом. Единственное, что он там находит, -- фотографию дочери Флема, якобы дочери, надписанную настоящим отцом. Парень думает, что это теткин любовник, и, хлебнув для храбрости виски, решает ее шантажировать. Та запугивает его до полусмерти, он еще сильнее напивается, уходит куда-то в чулан, где приятели всячески поддразнивают его: может, сотенку ему все-таки откажут и т.д. и т.д.; в конце концов он нахлобучивает шляпу и с важным видом выходит на улицу, где встречные негритянки говорят ему: "Эй, красавчик, привет", а он отвечает: "Привет, шлюшки" -- и идет дальше..."
Таков план. Теперь, когда все давно уже осуществлено, мы видим, что Фолкнеру предстояло далеко от него отойти, особенно в той -- третьей -части, которая была разработана наиболее детально. "Падение Илиона" превратилось в "Особняк", и нет в нем ничего или почти ничего из того, что предполагалось. Да и заняла работа не два-три года, как автор все еще надеялся, а двадцать лет.
Но пока это неизвестно, и Фолкнер стремительно и увлеченно, как в лучшие годы, пишет "Крестьян". Название, несомненно, заимствовано у Бальзака; вообще Фолкнер представлял трилогию чем-то вроде "Человеческой комедии": большое незамкнутое пространство, открытая сцена, где люди встречаются, расстаются, вновь собираются вместе.
Правда, от названия пришлось отказаться -- на близость образцу оно указывало безошибочно, но слишком расходилось с содержанием книги. Отсылая последние листы рукописи в издательство, Фолкнер предлагает новые заголовки ко всем трем томам: "Деревушка", "Городок", "Особняк". Они и остались.
Издали, когда первая книга давно уже была опубликована, а две другие отложены на неопределенное время, автор так реконструировал ход работы (в письме Малкольму Каули по поводу "золотой книги"): ""Деревушка" задумывалась как роман. Когда я начал его, получились "Пестрые лошади", а дальше дело не пошло. Два года спустя я неожиданно написал "Собаку", затем "Ящерицы во дворе Джемшида", главным образом, потому, что в "Лошадях" возник герой, в которого я буквально влюбился, -- разъездной агент по продаже швейных машин Сэрэт. Позднее в наших краях объявился человек с точно таким именем, так что пришлось перекрещивать героя в Рэтлифа, ибо весь наш городок только тем и занимался, что гадал, кого я изобразил под этим именем; местных ценителей литературы интересовало только одно: "Как это, черт возьми, он все так хорошо упомнил, да и когда происходило дело?"
Тем временем в книге появился Сноупс и весь его клан; рассказы о нем сложились в сагу и впоследствии влились в отдельный том: "Мул во дворе", "Медный кентавр" и т.д."
Все это мы уже более или менее знаем, только получается, будто автору надо было лишь найти точки присоединения: техническая работа. Но было не так. И написав уже рассказы, и составив общий план, и даже поставив последнюю точку, Фолкнер продолжал трудиться над книгой. "Посылаю, -- пишет он Роберту Хаасу, -- новые страницы, которые надо вставить в рукопись. Я отделывал их с особым тщанием, отмечая, что надо убрать из первоначального варианта. Зазубрин быть не должно. Но, разумеется, ничего не надо выбрасывать, так чтобы, когда все будет готово, я мог еще раз прочитать всю рукопись.
Книга начала было расползаться, растекаться. Я укрепил связи, сделал добавления, чтобы придать ей цельности и поставить героев на ноги". В конце автор не удержался и приписал от руки: "Право же, теперь я лучший писатель в этой стране".
1 апреля 1940 года тираж "Деревушки" был вывезен в книжные магазины, и вскоре появились первые отклики. За вычетом Клифтона Фэдимена, для которого Фолкнер давно стал излюбленной жертвой остроумия, критика приняла книгу благожелательно, даже восторженно. Впрочем, к тому времени Фолкнером было уже как бы положено восхищаться, его репутация в литературных -- не в читательских! -- кругах стояла высоко. Тому были и официальные, так сказать, подтверждения. Незадолго до выхода "Деревушки", 18 января 1939 года, "Нью-Йорк тайме" сообщила, что Фолкнер (вместе с Джоном Стейнбеком) избран членом Национального института искусств и литературы. Полгода спустя влиятельный среди интеллектуалов журнал "Кэньон ревью" опубликовал статью Джорджа Мэриона О'Доннела -- первую серьезную работу о Фолкнере дома, в Америке. Критик увидел в его прозе принципиальное единство, основанное на исследовании социальных и этических традиций Юга. Он сравнивал его лучшие книги с "Божественной комедией" и "Электрой", а в кругу американских писателей "наиболее близкая параллель -- проза Натаниэла Готорна, у которого Фолкнер многому научился". С этим последним соображением "ученик" вряд ли согласился бы. Готорн, в его глазах, как и Эдгар По, как и Генри Джеймс, стоял в стороне от центральной литературной традиции Америки. "Это не американские писатели, -- говорил Фолкнер, -- их корни в Европе, они писали в традиции европейских мастеров. Они не были американцами в том смысле, какой я вкладываю в это слово; -- не были коренными американскими писателями, порожденными и взращенными родной почвой, как Уитмен, или Марк Твен, или Карл Сэндберг".
В это же примерно время появилась еще одна заметная и ныне не устаревшая работа -- статья Конрада Эйкена. Сравнивая Фолкнера с Бальзаком, Эйкен настаивал, что никто ныне в Америке не владеет романом как формой в такой степени, как этот, на вид совершенно бесформенный, писатель. "Его достижения в этой области, несомненно, вызвали бы интерес и уважение самого Генри Джеймса". Параллель, в глазах самого Фолкнера, опять-таки сомнительная; впрочем, как мастера Генри Джеймса он ценил высоко.
Кажется, мы отклонились, так что поспешим вернуться к "Деревушке". Итак, пресса оправдывала самые радужные ожидания. Ральф Томпсон, еще вчера сквозь зубы писавший о "Диких пальмах", заявил, что в "Деревушке" Фолкнер превзошел самого себя. Малкольм Каули счел ее лучшей книгой автора со времен "Святилища" (удивительно все же, до чего публичный успех способен воздействовать даже на умы вполне независимые). Наконец, рецензент "Тайма" уподобил Фолкнера Шекспиру. Но все это, даже статья Каули, -- эпитеты, реклама.
А что сказано было тогда, сразу по появлении, о "Деревушке" по существу? Ничего не было сказано. На этот счет простодушное признание содержится в том же "Тайме": "Книга, конечно, замечательная, но о чем она, ведомо только богу и, не исключено, Уильяму Фолкнеру".
А между тем в этом романе автор, сохраняя, естественно, выработанный почерк, уделяя по-прежнему внимание и фону, и символике, гораздо отчетливее, чем прежде, заявил о себе как романист социальный. Он налаживает смысловые связи, ищет исторические мотивировки, фиксирует события во времени, вглядывается в лица людей при свете конкретной жизненной действительности.
Как-то Фолкнер весьма уничижительно отозвался о Золя, заметив, что тот жертвует правдой переживания, суверенностью внутренней жизни в угоду достоверности факта. А что такое факт? -- всего лишь обманчивая видимость, уловка, позволяющая уйти от поисков истины. "Истина же, -- говорил писатель, -- это добро и справедливость, некий закон, нарушая который, не находишь себе ночью покоя, мучаешься, что сделал то, чего делать было нельзя, и ты сам знаешь, что нельзя. Вот что такое в моем представлении истина, факт не имеет к ней ни малейшего отношения. Факт вообще особого значения не имеет, он зависит от правил, от обстоятельств, от всевозможных вещей, например от температуры воздуха или экономики, но истина постоянна..."
Это кардинальная фолкнеровская идея, он, конечно, верен ей и в "Деревушке". И все-таки "факт" тут, кажется, вырастает в цене. Во всяком случае, автор счел нужным специально уведомить редактора: "События четвертой книги романа протекают примерно в 1890 году. То есть Гражданская война кончилась 25 лет назад. А мне помнится, что в рукописи я отодвинул ее на сорок лет. Убедительно прошу внести соответствующие исправления".
Правда, и тут "факт" -- не просто дата: не зря счет времени ведется от войны. Это рубеж, за которым все стремительно покатилось под откос. Разрушилась усадьба Старого Француза, в разор пришла богатая некогда плантация, раздробилась на мелкие участки, и заселили их постепенно пришельцы из разных мест. "Не было у них ни рабов, ни дорогих комодов Файфа и Чиппендейла, -- какое там, если у них что и было, так в большинстве своем они все свое имущество в состоянии были принести на собственных плечах, а зачастую и действительно приносили. Они заняли землю, понастроили лачуг в одну-две комнатенки, причем до покраски дело не доходило, переженились между собой и принялись плодить детей да пристраивать к своим лачугам клетушку за клетушкой, опять же не утруждаясь покраской, но на большее их не хватало. Их потомки все так же растили хлопок в пойме, а кукурузу у подножья холмов, из зерна гнали виски в запрятанных среди холмов укром1-ных закутках и продавали, если не выпивали все сами".
Это были люди, лишенные, конечно, аристократического лоска Сарторисов, куда им, одно слово -- саквояжники. Но и гнета предрассудков не было. Они пришли сюда налегке, рассчитывать можно было только на себя, вот и принялись в поте лица обрабатывать землю. Чуждые сантиментов, да и в моральном смысле далеко небезупречные, новые обитатели Французовой Балки умели, однако, ценить и трудолюбие, и закон трудового товарищества. Кому-то из них везло больше, кому-то меньше, но и удачливые не задирали носа. Таков Билл Варнер. Он понемногу скупил все лучшие поля, а на оставшиеся взял закладные, занял разные должности, стал, коротко говоря, полновластным хозяином округи. Но это еще хозяин старой закалки. Он может добродушно посмеяться над неудачниками и, конечно, не упустит случая еще подзаработать, даже если для этого придется обжу лить соседа, и все же в нем сохранилось нечто домашнее, какая-то легкость нрава, даже лень, хищникам-приобретателям совершенно несвойственная.
Словом, жалко, конечно, до боли жалко Сарторисов и Компсонов; но, в конце концов, и с Варнером поладить можно.
Увы! падение приобрело необратимый характер. Появляются Сноупсы, и они, говорил автор задолго до появления "Деревушки", "расползаются по округе, как плесень по сыру, разрушают ее традиции, уничтожают все живое и радующее глаз".
Обжегшись в "Диких пальмах" на чистой идее, Фолкнер попытался вернуться к характерам. Ведь, в конце концов, и злодеи, мошенники, паразиты не на одно лицо, каждый -- пусть порода одинаковая -- обладает хоть черточкой индивидуальности или хотя бы особенностями биографии. Так, собственно, Фолкнер раньше Сноупсов и изображал. Жестокий ненавистник рода человеческого, Эб из "Поджигателя" мало что общего имеет со своим родичем из "Проделки с лошадью" -- плутом, налетевшим на еще более хитрого'плута. И для других членов семейства писатель собирался придумать разные истории.
Рассказывая корреспонденту "Нью-Йорк пост" о готовой почти книге, автор наугад вытащил одного из Сноупсов -- Монтгомери Уорда. "Во время мировой войны он был секретарем ассоциации молодых христиан. Вернулся домой с кучей денег, заработанных, по его словам, на спекуляции бутылочными наклейками, сигаретами и леденцами. Довольно скоро земляки обнаружили, что Монтгомери Уорд привез из Франции набор порнографических открыток, которые он показывает за деньги в сарае позади дома. Его двоюродный брат, сенатор штата, прослышав об этом, захотел взглянуть на коллекцию. Он был наиболее влиятельным членом семьи, и Монтгомери не посмел ему отказать. Насмотревшись, кузен вернул открытки. Его политический противник, который давно уже задумал свалить Сноупса, обвинил его в распространении порнографии. Сенатор попадает в тюрьму. Другим видным членам клана почти удается выручить его, но он настаивает на том, чтобы произнести длинную речь, почему-то в овчарне. Даже судья пытается удержать его, но страсть к ораторским упражнениям берет верх, и он в конце концов договаривается до того, что получает срок".
Нам, действительно, обо всем этом предстояло прочитать, но много позже, в "Городке", а из "Деревушки" этот сюжет автор убрал, обнаружив, что анекдот не годится, начинать надо с другого или, во всяком случае, шутить по-другому.
Не получались и характеры, ибо характеры подразумевают человечность, а Сноупсы -- это прежде всего сноупсизм, то есть смертоносная бацилла, разъедающая и жизнь, и своих носителей.
Людям дана внешность, даны привычки, манеры и т.д. Легко представить себе Билла Варнера -- "тощий, как жердь, и почти такой же длинный, с рыжеватой, тронутой сединой шевелюрой и усами и колючими, яркого, невинно-голубого цвета глазками, он был похож на попечителя воскресной школы или методистской церкви, который по будням ездит на пассажирском поезде кондуктором и который при этом владеет церковью, а может -- железной дорогой, а может --.и той, и другой".
Легко представить себе Варнерова сына Джоди -- этакий деревенский донжуан или, допустим, капитан футбольной команды, сменивший ныне спортивную фуфайку на рабочий комбинезон.
Но Флем Сноупс абсолютно непредставим и неощутим. За всеми во Французовой Балке -- биография, каждый перечислит предков до седьмого колена, даже тех назовет, кто когда-то, во времена для молодой Америки почти немыслимые, бросил свои домишки на болотах Шотландии или Уэльса и пересек океан. А за Флемом ничего -- "только что дорога была пуста, и вот, откуда ни возьмись, уже стоит на опушке рощицы у обочины... как из-под земли вырос, да у коня чуть ли не перед мордой, и вид при этом такой, словно он случайно здесь оказался". Голос у него мертвый, ноги деревянные, лицо неподвижное, и даже дышать ему, как всем людям, кажется, не надо, "словно все тело каким-то образом приспособилось обходиться своими внутренними запасами воздуха".
В этом состояла трудность -- изобразить ничто, пустоту, скрытую, неразгаданную болезнь, которая бесшумно, но неудержимо разрушает все вокруг себя. Может быть, Фолкнер догадывался, что решать придется именно такую задачу, во всяком случае, в "Поджигателе" он только упомянул, что у Эба Сноупса есть сын Флем. Невидимкой остался он и в "Деревушке", только это вездесущий невидимка: то и дело местный люд натыкается на следы его деятельности, с изумлением и возрастающим страхом обнаруживая, что Флем опять кого-то провел и вообще вот-вот займет место привычного дядюшки Билла Варнера. Даже женится он как-то совершенно незаметно. Вчера еще Джоди бушевал по поводу сестриного бесчестья, а сегодня уже Сноупс, немного приодевшись, сидит с Юлой на бричке, груженной чемоданами и баулами, и неспешно удаляется по дороге в городок. А когда однажды община попыталась разгадать, как же это все так получается, один из многочисленных Флемовых родичей только усмехнулся: куда вам против него, ведь Флем даже самому себе не говорит, что замышляет.
Так оно и есть.
Разве нужен был Варнерам арендатор, да еще чужак, о котором здесь даже не слышали? Совершенно не нужен, Джоди сам говорит, что управится в одиночку. Тем не менее сдает землю.
Разве нужен был им приказчик? Совершенно не нужен. Времена пока еще прежние, все друг друга знают, покупатели просто заходят в магазинчик, берут, что им нужно, а деньги оставляют на прилавке. Тем не менее Флем получает это место.
Отчего? Оттого, что пополз по округе слух, будто то ли этот Сноупс, то ли его родич поджег сарай неподалеку отсюда, и Варнеры опасаются, как бы и с их имуществом не распорядились таким же способом? Да ничего подобного, уж атлет Джоди справился бы как-нибудь с этим заморышем, в крайнем случае сторожа можно нанять -- денег хватает. Просто такова уж эта сила, она не ищет аргументов, и ей аргументы тоже противопоставить нельзя. Ибо она -анонимна. Сталкиваясь со сноупсизмом, тычешься наугад, удары приходятся в пустоту, против тебя действует какое-то безотказное устройство, отлаженное и заведенное раз навсегда.
Это полное бездушие Фолкнер сгущенно показал в фантастической сцене, являющей собою идейный центр романа. Утомленный безнадежными попытками разгадать Флемовы махинации, Рэтлиф засыпает на своей неизменной конке, снится ему кошмарный сон. Будто бы Флем Сноупс, только что встретившийся ему на дороге, спустился к Сатане получить собственную душу, отданную в свое время в заклад. Я все условия, говорит, выполнил, теперь ваш черед. Ну, Князь Тьмы тоже не лыком шит, возвращать добро не хочется, вот он и ищет, как бы отделаться от посетителя. Велит бесам-приказчикам подменить Флемову душу какой-нибудь другой, завалящей; не возьмет -- так подкупить, от взятки откажется -- предложить что-нибудь еще, что там в аду предлагают. Но ничего не выходит, соблазнами Флема не возьмешь, он "даже жевать не перестал -- знай себе стоит и чемодан из рук не выпускает". Тогда Князю все это надоело, и он сам решил объясниться. Что ты, говорит, ко мне пристал, сам же признаешь, что сотворил тебя я, следовательно, и душа твоя тебе не принадлежит, заложил чужое, и, выходит, вся сделка недействительна. Катись.
Но клиент и не подумал спорить: верно, заложил не свое и, следовательно, тебя перехитрил. Тут все и кончилось, Сатана признал свое поражение. Бери, закричал, все, все, что хочешь -- рай, ад, -- "с ревом поднимается ветер и с ревом опускается тьма, а Князь ползет через весь зал, когтями пол царапает, скребется в запертую дверь, вопит...".
Вот что делает Сноупса всесильным -- полное отсутствие даже намека на идеально-духовное. По отношению ко всему остальному человечеству он не добрый и не злой, просто -- посторонний, другой, не из плоти и крови. Все, абсолютно все понятия, обладающие в глазах людей независимой ценностью, имеют для него исключительно инструментальный характер. "Флем не имел представления о респектабельности, -- описывал Фолкнер ситуацию, возникающую уже в следующей части трилогии, в "Городке", -- он и не знал, что такие понятия существуют, но потом оказалось, что респектабельность ему нужна. И тогда он надел эту маску, но как только в ней отпадет нужда, он ее сбросит. Иначе говоря, у него есть цель, которой необходимо достичь. И ради этого он спокойно и безжалостно будет использовать любые средства. Понадобилась респектабельность -- пожалуйста, он будет респектабельным, понадобится вера -- он будет религиозным, надо уничтожить собственную жену -- уничтожит. Потребуется обмануть ребенка, девочку, он без малейших угрызений совести пойдет и на это".
Флем добивается всего, чего хочет. Но могло бы быть и иначе, есть путь наверх, есть путь вниз, внутри клана тоже возникает расслоение, и Фолкнер его еще покажет. И лишь в одном направлении сноупсизм действует безошибочно и неуклонно: он стирает черты, хладнокровно истребляет человечность. Когда-то в молодости Минк, двоюродный брат Флема, ушел из дому, где всегда, сколько себя помнит, царила беспросветная нужда. Он направляется в сторону моря, хотя и не знает, что это такое, просто ему нужен был хоть какой-то "посул, это обещание безраздельного простора и неисцелимого забвения, перед которым презренная суета всего земного трепетала и робко отступала, не для того, чтобы воспользоваться им, а чтобы исчезнуть в многоликой безымянности, в той недоступной гавани, где находят приют все затонувшие ладьи и обитают неуловимые, бессмертные сирены...".
Во всем этом есть некоторая выспренность, романтическая риторика, похоже, автор, чтобы выразить мысль, помещает Минка в какую-то совершенно чужеродную ему среду. Но мысль-то ясна: пока в человеке остается человеческое, он не сгибается, мечтает о недостижимом.
А потом происходит превращение. Порыв иссякает, и жизнь оборачивается антижизнью, чувство, сколь угодно безумное, -- полным отсутствием чувства.
Минк убивает зажиточного соседа, но ни злобы, ни ненависти, ни даже неприязни к нему при этом не испытывает.
Истязает жену, но совершенно равнодушно -- "ударил ее снова, пачкая в крови руку, потом еще и еще, расчетливо, не спеша, и в этом не было умысла, а только бесконечное трепетное упорство и неодолимое изнеможение".
Во всем этом без труда узнается порода Сноупсов.
Иногда вырождение принимает крайние, устрашающие формы.
Несуществующий Эрнест В. Трублад сделал набросок; Фолкнер развил его в целую новеллу, очень четко, при всей своей внутренней завершенности, вписывающуюся в идейный строй романа. Возникает сильный, буквально шокирующий контраст. Животное, корова, мифологически приподнимается: богиня -- волоокая Юнона, помещенная в соответствующую атмосферу, -- клонятся к земле под тяжестью росы травинки, наступает утро, солнце лучами-копьями пробивает повисший над землею туман: торжество природы. А рядом -безгласный идиот, с трудом выталкивающий из гортани имя Айк Х'моуп. Его, конечно, жалко, но того сострадания, что пробуждал несчастный Бенджи, он не вызывает. Тут скорее содрогание, страх при виде того, какими ужасными последствиями чревато распространение сноупсизма. Есть и еще один смысловой оттенок: Сноупсы в лучшем случае могут найти общий язык лишь с животными. И недаром Фолкнер замечает на черепе ненормального "заостренные звериные ушки фавна" -- пародийное снижение мифа, что подчеркнуто нарочито возвышенным стилем повествования.
Ни разу в этом романе не упоминаются Сарторисы, Компсоны, Маккаслины -словно не только исчезли они из этих мест, но и памяти по себе не оставили. Случайности в этом никакой нет: честь не уживается с бесчестьем, новые времена -- новые герои, то есть, разумеется, воплощенные антигерои.
Такова эта грозная безликая сила, покушающаяся превратить живую Йокнапатофу в выжженную землю. Есть ли шанс выстоять? сохранилась ли энергия сопротивления?
На семинаре в Виргинском университете Фолкнеру с явным вызовом был задан вопрос: "Вы говорите, что человек выстоит. Но если взять книги, о которых мы говорим в последние дни, например "Деревушку", то кто же выстоит -- негодяи"? Писатель живо откликнулся: "Нет-нет, боже упаси. По-моему, желание смести Сноупсов настолько сильно, что в критический момент появится настоящий боец. Дух сражения порождает Роланда. Это еще не значит, что люди уничтожат Сноупсов или ту среду, которая их порождает, но важно, что в человеке есть само свойство ненавидеть сноупсизм и сопротивляться ему, и потому в решающую минуту человек не допустит, чтобы Сноупсы нанесли ущерб, который уж не возместишь".
Кто-то будет бороться, кто-то выстоит -- кто же?