Из всего сохранившегося эпистолярного наследия И. Бабеля для настоящего издания отобраны лишь немногие письма, представляющие общественный интерес, а также те, в которых речь идет об обстоятельствах, связанных с работой писателя, с его непростой литературной судьбой.
За редкими исключениями, письма печатаются полностью, без купюр. Исключения составляют некоторые сугубо личные подробности.
<7 декабря 1918 г., Петроград>
За время моего исчезновения la vie[89] мотала меня на многие лады, я приезжал, уезжал, был болен, призывался.
Я очутился в положении, когда стыдно было появляться на глаза, потом стало стыдно того, что не являлся. Это обычно.
Несмотря на тяжкие условия, я вывернулся из бед. Сегодня уезжаю в Ямбург открывать крестьянский университет, вернусь в будущую среду. Приду. Такую повинную голову всякий меч сечет.
В характере моем есть нестерпимая черта одержимости и нереального отношения к действительности. Это несмотря на некоторую житейскую приспособляемость. Отсюда мои вольные и невольные прегрешения. Это надо искоренить; со стороны «одержимость» имеет вид неуважения к людям. Господи, помилуй нас, Анна Григорьевна, простите бродячую и задумчивую душу. Вот — всё.
Я бос и неприкрыт. В записке, данной Сторицину, перечислены некоторые вещи. Пожалуйста, дайте ему их. Он перевезет их к себе на квартиру.
Я кланяюсь Льву Ильичу и Илюше. Защитите меня перед ними, Анна Григорьевна[90]. Приду — не посмотрят. Грустно.
До свиданья. Скажем так — простить это значит понять.
Впервые: в газете «Красный кавалерист», органе политотдела 1-й Конармии, 11 сентября, 1920 г, под шапкой «Экспедиция, подтянись!».
<11 сентября 1920 г.>
Уважаемый т. Зданевич[91].
Беспрерывные бои последнего месяца выбили нас из колеи.
Живем в тяжкой обстановке — бесконечные переходы, наступления, отходы. От того, что называется культурной жизнью, — отрезаны совершенно. Ни одной газеты за последний месяц не видали, что делается на белом свете — не знаем. Живем, как в лесу. Да оно, собственно, так и есть, по лесам и мыкаемся.
Доходят ли мои корреспонденции — неизвестно. При таких условиях руки опускаются. Среди бойцов, живущих в полном неведении того, что происходит, — самые нелепые слухи. Вред от этого неисчислимый. Необходимо принять срочные меры к тому, чтобы самая многочисленная наша 6-я дивизия снабжалась нашей и иногородними газетами.
Лично для меня умоляю вас сделать следующее: отдайте распоряжение по экспедиции: 1) прислать мне комплект газеты минимум за 3 недели, прибавьте к ним все иногородние, какие есть, 2) присылать мне ежедневно не менее 5 экземпляров нашей газеты, — по следующему адресу: Штаб 6-й дивизии, Военному корреспонденту К. Лютову. Сделать это совершенно необходимо для того, чтобы хоть кое-как меня ориентировать.
Как дела в редакции? Работа моя не могла протекать хоть сколько-нибудь правильно. Мы измучены вконец. За неделю, бывало, не урвешь получаса, чтобы написать несколько слов.
Надеюсь, что теперь можно будет внести в дело больше порядка.
Напишите мне о ваших предположениях, планах и требованиях, свяжите меня таким образом с внешним миром.
Впервые: в журн. «Октябрь», 1924, № 4. Одновременно газ. «Красная звезда». М., 1924, 21 ноября. Датировано: 19 ноября 1924 г. См. комментарий к рассказу «История одной лошади».
<Сентябрь — октябрь 1924 г., Москва>
В 1920 году я служил в 6-й дивизии I Конной армии. Начдивом 6-й был тогда т. Тимошенко. Я с восхищением наблюдал его героическую, боевую и революционную работу. Прекрасный, цельный, этот образ долго владел моим воображением, и когда я собрался писать воспоминания о польской кампании, я часто возвращался мыслью к любимому моему начдиву. Но в процессе работы над моими записками я скоро отказался от намерения придать им характер исторической достоверности и решил выразить мои мысли в художественной беллетристической форме. От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот к величайшему моему огорчению — подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке «Тимошенко и Мельников», помещенном в 3-й книге журнала «Красная новь» за 1924 г. Все дело тут в том, что материалы для этого номера я сдавал поздно, редакция и, главное, типография торопили меня чрезвычайно, и в спешке этой я упустил из виду необходимость переменить в чистовых первоначальные фамилии. Излишне говорить о том, что тов. Тимошенко не имеет ничего общего с персонажами из моего очерка. Это ясно для всех, кто сталкивался хотя бы однажды с бывшим начдивом 6-й, одним из самых мужественных и самоотверженных наших красных командиров.
< 25 июня 1925 г., Москва>
Дорогой Алексей Максимович!
Спасибо за письмо. Оно рассеяло уныние, которому я был подвержен.
В начале нынешнего года — после полуторагодовой работы — я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры и цветистость. Мне казалось, что для меня наступает дурное время. В Петербурге, в 1917 г., я понял, как велика моя неумелость, и ушел в люди. В людях я прожил шесть лет, и в 1923-м вновь принялся за литературную работу. Меня мучила мысль о том, что я обманул Ваши ожидания. Но теперь Вы знаете, что я не обленился, не забросил писания, не забыл слов, сказанных Вами мне в первый раз на Монетной улице. Я не забыл их, Алексей Максимович. Они помогают мне в минуты неверия. Изо всех сил я буду стараться писать проще, душевнее, искреннее, чем писал до сих пор. И если я буду ошибаться, то прошу Вас — не теряйте веры в меня.
В начале зимы собираюсь ехать за границу, может быть, увижу Вас. Вторую половину лета и осень проведу на Северном Кавказе. Я очень люблю этот край, и там у меня есть веселые, прекрасные товарищи.
Стихи Есенина (прелестные, лучшие из всех, какие сейчас пишутся в России) высылаются Вам, книга Огнева и № 6 альманаха «Круг» не вышли еще из печати.
Теперь просьба, — может быть, это и бестактная просьба… Жена моя, Евгения Борисовна БАБЕЛЬ, имеет непреодолимое желание уехать в Италию. Она учится живописи и хочет усовершенствоваться в своем искусстве. Вы помните Кудрявцева из «Новой жизни»? Он изучал испанский язык, у него было необыкновенной красоты издание «Дон-Кихота» на испанском языке, книга эта принадлежала в прошедшие времена какому-то герцогу, Кудрявцев читал ее с упоением. Так вот, жена моя хочет ехать в Пизу, Лукку и еще куда-то.
В здешнем итальяском посольстве ей сказали, что для скорейшего получения итальянской визы полезно сослаться на человека, живущего в Италии. По совету многих друзей я решился указать на Вас, больше не на кого. Если Вас запросят, не откажите, Алексей Максимосич, ответить, что она человек тихий, для России бесполезный, для Италии безвредный. Извините, что затрудняю Вас.
С рассказом, посвященным Вам и напечатанным в предпоследнем № «Красной нови», вышло недоразумение. По причинам, от меня не зависящим, рассказ оборван на половине. Вторая половина появится в альманахе «Красная новь», выходящем на днях. Книжка будет Вам послана немедленно. Я очень огорчался, что с вещью, посвященной Вам, вышла такая история.
Вам, любящий Вас всем сердцем
Москва, 25/ VI-25
Мой адрес: Москва, Пречистенка, Обухов пер., 6, кв. 23.
М. 4/П-26
< 4 февраля 1926 г., Москва>
Дорогой дядя Митяй.
Посылаю «Конармию» в исправленном виде. Я перенумеровал главы и изменил названия некоторых рассказов. Все твои указания принял к руководству и исполнению, изменения не коснулись только «Павличенки» и «Истории одной лошади». Мне не приходит в голову, чем можно заменить «обвиняемые» фразы. Хорошо бы оставить их в «первобытном состоянии». Уверяю тебя, Дмитрий Андреевич, никто за это к нам не придерется. Опасные места я выбросил даже сверх нормы, например, в «Чесниках» и проч. Затем, если это тебя не затруднит, передай Ивану Васильевичу мои пожелания касательно внешности книги. Мне очень нравится, как издан Сиверко. Был бы очень рад, если бы «Конармию» удалось издать в небольшом формате, обязательно небольшом, шрифт пореже, поля побольше — и каждый рассказ с новой страницы.
Анне Никитичне мой искренний пламенный привет. Дай ей б… не бог, а Маркс, поправиться поскорее, и тогда я поставлю к водке бочонок таких огурцов, каких она отроду не видывала.
Завтра и послезавтра позвоню о дальнейших моих делах и переездах.
Умиляюсь собственной честности, посылаю тебе книжицу Зощенко.
< 18 сентября 1927 г., Париж>
Уважаемый Бронислав Брониславович![92]
Воскресная моя поездка окончилась неудачей.
По неопытности я проплутал целый час в поисках нужного мне трамвая, попал на Chatelet[93] в девятом часу. Мне объяснили, что поездка в Clamart[94] возьмет час, а то и полтора. Неловко было приезжать так поздно — и вот я вышел обманщиком. Очень жалею о том, что не повидался с Вами, и очень прошу извинить меня.
Я захворал. У меня обострение давнишней болезни дыхательных путей. Я сегодня уезжаю на юг. Немедленно по возвращении в Париж уведомлю Вас и надеюсь загладить тогда все мои вины.
Рассказы Ваши прочитал. По-моему, у Вас есть то, что называется литературным дарованием, но мало самостоятельности. И над языком надо работать больше, чем Вы это делали до сих пор. Очень надо следить за тем, чтобы не засорять язык иностранными оборотами, шаблонными, стершимися фразами, безвкусными прилагательными… Впрочем, я не беру на себя смелости давать советы. По совести говоря, я сам во всем сомневаюсь. Талант это есть, вероятно, соединение неутомимых мозгов, недремлющего сердца и мастерства. Если развивать одно качество в ущерб другому, тогда нарушается божественная гармония искусства и литература выходит плохая, претенциозная.
От всего сердца желаю Вам, Бронислав Брониславович, успеха.
Искренно преданный Вам
Книги отошлю.
<28 октября 1927 г… Марсель»
Дорогие мои товарищи и просто дорогие мои. После трехмесячного пребывания в Париже переехал на некоторое время в Марсель. Все очень интересно, но, по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю. Работал я урывками, теперь наладился и думаю, что-нибудь смогу «произвести». Представьте себе Одессу, достигшую расцвета. Это будет Мар сель. Экзотика здесь действительно сногсшибательная, но я уже маленько поостыл к экзотике. Напишите мне о себе. Я о вас помню постоянно и думаю о вас так хорошо, как только могу. Привет Саше и его семейству. Пожалуйста, напишите. Любящий ваг всем сердцем
<29 октября 1927 г… Марсель»
Дорогой мой Вячеслав Павлович! Никому никаких рассказов я не посылал. Никому, кроме Вас, я никаких рассказов не пошлю. (Сообщение о «Перг вале» привело меня в полное недоумение. Как говорится, ничего подобного.) Рассказы, которые я Вам буду посылать, являются частью большого целого. Я работаю над ними вперебивку, по душевному влечению. Растреклятое это душевное влечение является причиной моих бедствий и моей неаккуратности Удавиться впору, но ничего поделать с собой не могу. Я знаю, что очередь «рассказов для напечатания» придет очень скоро, и жду — и Вас прошу ждать. Право, у меня уже и слов больше для этих просьб нету. Напечатать «Закат» до постановки — значит… Вы знаете, что это значит… «В руки твои предаю дух мой…»
Я в Марселе. Hochst interessant[97]. Получили ли Вы письмо, в котором я сообщал Вам об отъезде моем в Марсель.
Дорогой мой, замученный мною редактор! Я не мечтаю больше о любви. Я мечтаю о том времени, когда бестрепетно смогу я «поднять очи на кредиторов моей совести…». Когтистый зверь, скребущий душу, — совесть!..
Письмо Ваше переслано мне из Парижа. Я написал сегодня, чтобы зашли в Hotel de Valence[98] за Бакуниным. Я, дурак, вообразил почему-то, что Вы оставили для меня эту книгу в Торгпредстве, и спрашивал ее там.
В Марселе постараюсь посидеть подольше. Не сердитесь. Мы помиримся, уверяю Вас, мы помиримся.
<26 января 1928 г… Париж>
Дорогой Алексей Максимович.
Я уезжал из Парижа в деревню, вернулся и застал Ваше письмо. Спасибо за приглашение. От всего сердца благодарю Вас. Можно ли мне приехать весной? Я очень хочу Вас видеть. Я все бьюсь над работой, которую начал давно. Поездка в Италию — соблазнительная чрезвычайно — может рассеять рабочее мое настроение, я этого боюсь. Поэтому мне хотелось бы приехать попозже, весной. Слухи о моих «болячках» преувеличены. Еще поживу.
26/1-28 Любящий Вас И. Бабель
15 Villa Chauvelot Paris 15.
< 29 февраля 1928 г… Париж>
Дорогой Алексей Максимович!
Начинаю хлопотать о визе. Приеду в апреле. Спасибо, что не забываете меня. Тревожиться обо мне не стоит, а может, стоит… Перемудрил я, кажется. Окончу проклятую книгу, из которой никак выбраться не могу, и снова кинусь в «мир», хлебнуть свежего воздуха. И «мир» выберу погуще. Три года живу среди интеллигентов — и заскучал. И ядовитая бывает скука. Только среди диких людей и оживаю. Вот дурак-то выдался…
Был у меня Безыменский, рассказал, что Вы бодры и в добром здравии. Я очень рад. Жуткина еще не видел, бог спас… (Жаров и Уткин называются и Москве Жуткин).
Посылаю Вам мою пьесу «Закат», чудовищно из данную «Кругом»; грубейшие опечатки совершенно искажают текст. Я, какие ошибки заметил, выправил. Пьеса эта вчера — 28/II — в первый раз была представлена на сцене 2 МХАТа, надо думать — провалилась[99].
До свиданья, Алексей Максимович.
< 7 марта 1928 г… Паримо
Достолюбезнейший и обожаемый Исаакий. Как и следовало ожидать — «Закат» провалился. «Событие» это произвело на меня, как бы это получше сказать, благоприятное впечатление, во-первых, потому, что я был к нему совершенно подготовлен и оно чрезвычайно утвердило меня в мысли, что я разумный и трезвый человек, и, во-вторых, я думаю, что плоды этого провала будут для меня в высокой степени полезны и послужат мне на пользу.
Но ты-то как опростоволосился с телеграммой. Впрочем, телеграмму гораздо более восторженную я получил от труппы. Поэтому утешься — ты ошибался в большой компании. Единственное, чего я вправду не ожидал, — это то, что спектакль выйдет скучным, и он был, очевидно, томительно скучен. Еще в этом худо то, что никаких денег не будет, потому что, очевидно, никакого скандала (способствующего сборам) не было, а просто спектакль покорно опустился в Лету. Если тебе попадутся какие-нибудь рецензии, — сделай одолжение — пришли.
…Я хворал гриппом, но теперь поправился и чувствую себя хорошо. Весна упоительная, душа рвется к небесам, и самочувствие поэтическое. В начале апреля уеду, вероятно, к Горькому в Италию[100]. Он приглашает так настойчиво, что отказываться неудобно. Впрочем, когда эта поездка примет более осязательные формы — я напишу тебе точнее. Пока же ни на какие передвижения нет денег. Я об этом не тужу, потому что мне и двигаться не хочется. Если ты сможешь это сделать — узнай, были ли сборы на первых представлениях «Заката» — все-таки несколько сот рублей очистится.
Ну, до свидания. С весной вас. С новым солнцем и новым счастьем (исхожу я из того, что счастье внутри нас).
< П. 20/III-28 20 марта 1928 г., Париж>
Mon pauvre Vieux[102]!.. Окружены упоительнейшей весной — живем великолепно. Недавно был ni careme[103], ну и дела пришлось увидеть. Нет, грех хулить, город хороший, беда только, что очень стабилизованный… В апреле уеду, наверное, в Италию к Горькому, патриарх зовет настойчиво, отказываться не полагается. Поживу там до отъезда Горького в Россию. Несмотря на зловещее материальное положение — 80 франков брату передали. Горько только подумать, что из этих денег, политых кровью и желчью, сделают такое мелкобуржуазное употребление. У меня сейчас, надо Вам сказать, выдающееся пролетарское самосознание. Кстати, о «Закате». Горжусь тем, что провал его предвидел до мельчайших подробностей. Если еще раз в своей жизни напишу пьесу (а кажется — напишу), буду сидеть на всех репетициях, сойдусь с женой директора, загодя начну сотрудничать в «Вечерней Москве» или в «Вечерней Красной» — и пьеса эта будет называться «На переломе» (может, и «На стыке») или, скажем, «Какой простор!»… Сочинения я хоть туго, но сочиняю. Печататься они будут сначала в «Новом мире», у которого я на откупу и на содержании. Получил я уведомление о том, что Ольшевца уже нет в «Новом мире» — вот пассаж!.. Не знаете ли подоплеки?.. Я хворал гриппом, но теперь поправился и испытываю бодрость духа несколько даже опасную — боюсь лопну! Дружочек Лев Вениаминович, не забывайте меня, и бог вас не оставит. Очень приятно получать ваши письма. Наверное, и новости есть какие-нибудь в Москве.
Ваш И. БАБЕЛЬ
Париж, 10/IV-28
<10 апреля 1928 г. Париж>
Дорогой Алексей Максимович!
Я жду итальянской визы. Ожидание это может продлиться неделю, а может, и больше. Напишите мне, пожалуйста, когда Вы едете в Россию. Как бы нам не разминуться… По совести говоря, Италия потеряет для меня тогда свою притягательную силу.
Я ничего не написал по поводу Вашего юбилея[104], потому что чувствовал, что не сумею сделать это так, как надо. О Ваших книгах и о Вашей жизни у меня есть мысли, которые мне кажутся важными, но они не ясны еще, сбивчивы, противоречивы… Придет время, когда я все додумаю и смогу написать о Вас книгу, я верю в это… А пока помолчу. Но все эти дни я шлю Вам лучшие пожелания моего сердца, пожелания, какие только можно послать человеку, ставшему неразлучным нашим спутником, другом, душевным судьей, примером… Мысль о Вас заставляет кидаться вперед и работать изо всех сил. Ничего лучше нельзя придумать на земле.
<21 мая 1928 г., Париж>
..В России вышел сборник статей обо мне[106]. Читать его очень смешно, — ничего нельзя понять, писали очень ученые дураки. Я читаю все, как будто писано о покойнике — так далеко то, что я делаю теперь, от того, что я делал раньше. Книжка украшена портретом работы Альтмана[107], тоже очень смешно, я вроде веселого мопса. Сборник пошлю вам завтра. Пожалуйста, сохраните его, надо все-таки собирать коллекцию…
St. Idelsbad,
Villa Gustave Belgique
31/VII-28
<31 июля 1928 г. Бельгия>
Дорогой Вячеслав Павлович! Мне переслали из Парижа письмо Вашего секретариата, формально правильное и чудовищно несправедливое и мучительное по существу. Я отвечу на него как можно искреннее, скажу, что думаю. А думаю я, что, несмотря на безобразные мои денежные обстоятельства, несмотря на запутанные мои личные дела, я ни на йоту не изменю принятую мною систему работы, ни на один час искусственно и насильно не ускорю ее. Не для того стараюсь я переиначить душу мою и мысли, не для того сижу я на отшибе, молчу, тружусь, пытаюсь очиститься духовно и литературно, — не для того затеял я все это, чтобы предать себя во имя временных и не бог весть каких важных интересов. Месяца два тому назад я попытался поднатужиться, смазать, поспешить и поплатился за это страшным мозговым переутомлением, неработоспособностью выбытием из строя на полтора месяца. Больше это не повторится. По-прежнему стою я на том, чтобы всю сделанную работу сдать «Новому миру», по-прежнему я полагаю, что несколько вещей я успею сдать до 1 января. Если редакция прекратит мне выплату денег — я ни в чем не изменю своего отношения к «Новому миру» и никому, кроме как Вам, рукописей не пошлю. Возможно, что денежная нищета послужит мне только на пользу и я смогу на пять месяцев раньше привести в исполнение задуманный мной план. План этот заключается в том, чтобы на ближайшие годы перестроить душевный и материальный мой бюджет таким образом, чтобы литературный заработок входил в него случайной и непредвиденной частью. Тряхну-ка я стариной, нырну в «массы», поступлю на обыкновеннейшую службу — от этого лучше будет и мне, и моей литературе.
В России я буду в начале октября. Пишу Вам с побережья Северного моря, гощу у сестры. В конце августа вернусь в Париж. Я затеял там собирание материалов на очень интересную тему. Поиски эти возьмут у меня месяц, а потом домой.
Горестнее, письмо «Нового мира» смягчено известием о возвращении Вашем в редакцию. В последние месяцы русская литература не балует нас добрыми вестями, поэтому нынешний день для меня, для любителя российской словесности, — радостный, а не грустный. Признание это тем более имеет цену, что оба ваши предшественника были давнишние мои личные друзья. До свидания, Вячеслав Павлович.
Р S. Сделайте одолжение: попросите секретариат написать мне, будут они мне посылать деньги или нет. Мне это, как Вы понимаете, важно знать.
Париж, 30/VIII-28
<30 августа 1928 г., Париж>
Дорогой Л. В. Я до сих пор не привел свою литературу в вид, годный для напечатания. И не скоро еще это будет. Трудновато мне приходится с этой литературой. Для такого темпа, для таких методов работы нужна бы, как Вы справедливо изволили заметить, Ясная Поляна, а ее нет. и вообще ни шиша нет, я, впрочем, этих шишей Добиваться не буду и совершенно сознательно Обрек себя на «Отрезок времени» в несколько годов на нищее и веселое существование. Вследствие всех этих возвышенных обстоятельств — яс истинным огорчением (Правда, мне это было очень грустно) отправил Вам телеграмму о том, что не моту дать материала для газеты. В Россию поеду в октябре. Где буду жить — не знаю, выберу место поглуше и подешевле. Знаю только, что в Москве жить не буду. Мне Там (в Москве) совершенно делать нечего… Какой такой дом Вы выстроили и Где?
Я сейчас доживаю здесь последние дни и целый день шатаюсь по Парижу — только теперь я в этом городе что-то раскусил. Видел Исаака Рабиновича[108], тут, говорят, был Никитин[109], но мы с ним, очевидно, разминулись, а может, я с ним увижусь. Из новостей — вот Анненков тяжко захворал, у него в нутре образовалась туберкулезная опухоль страшной силы и размеров. Позавчера ему делали операцию в клинике, где работал когда-то Дуайен. Мы очень боялись за его жизнь, но операция прошла как будто благополучно. Доктора обещают, что Ю. П. выздоровеет. Бедный Анненков, ему пришлось очень худо. Пошлите ему в утешение, какую-нибудь писульку.
Прочитал сегодня о смерти Лашевича[110] и очень грущу. Человек все-таки был такой — каких бы побольше!
Ну, до свидания, милый товарищ, с восторгом пишу: до скорого свидания.
Киев. 16/Х-28
<16 октября 1928 г., Киев>
Дорогой Вячеслав Павлович!
Приехал только вчера, и уже сегодня молодой здешний писатель Дмитрий Урин[111] прочитал мне свои рассказы. Мне кажется, что это настоящий писатель, и я просил его, когда он приедет в Москву (а приедет он через три-четыре дня), обратиться к Вам; похоже на то, что надо запомнить эту фамилию. Она может засиять хорошим блеском.
Родина — приехал я через станцию Шепетовку — встретила меня осенью, дождем, бедностью и тем, что для меня только в ней и есть — поэзией. Я совсем смущен теперь, гнусь под напором впечатлений и новых мыслей — грустных и веселых мыслей. Когда осяду и опомнюсь — напишу Вам подробно и о делах, а пока здравствуйте.
Киев, 28/XI-28
28 ноября 1928 г., Киев
Дорогой Вячеслав Павлович!
В третий раз принялся переписывать сочиненные мной рассказы и с ужасом увидел, что потребуется еще одна переделка — четвертая, на этот раз явно последняя. Ничего не поделаешь. О том, как мне солоно приходится, не хочу и говорить.
Голова побаливает часто. Былой работоспособности нет, маленько, видно, переутомился. Все же, думаю, преодолею. Анонс Ваш на 29-й год будет выполнен[112]. По совести могу сказать, что делаю все от меня зависящее. Изредка попадаются мне на глаза отчеты о литературных совещаниях. По-моему, нервным людям стреляться впору, а веселым только и остается, что гнуть свою веселую линию. Так как я причисляю себя ко второй категории, то и живу безмятежно.
Противоестественных, антилитературных переворотов в своих мозгах не допускаю и чувствую себя поэтому превосходно. Впрочем, все то, что говорится о распространении массовой литературы, — правильно. Спасибо, что из десяти мыслей — одна верна. Если принять в расчет, что вещают одни только должностные лица, то придется признать, Что процент велик. В Киеве пробуду еще недолго. Собираюсь двинуться на Северный Кавказ. О всех моих начинаниях и передвижениях буду Вас извещать.
Мой адрес пока: «До востребования. Главный почтамт. Киев». Очень Обрадуюсь, если напишете. ОТ всего сердца желаю Вам бодрости, здоровья, веселья. Веселый человек всегда прав.
Ростов н/Д., 8/IV-29
8 апреля 1929 г. Ростов н/Д
Дорогой Вячеслав Павлович! — Отправил Вам открытку из Кисловодска. Не знаю — получили Вы ее и действителен ли еще адрес — Остоженка, 41? Моя база теперь — Сев. Кавказ, постоянный адрес — Ростов н/Д., Главный почтамт, до востребования: Летом буду работать и бродяжить, собираний поехать В Ставрополь, Краснодар, на несколько дней в Воронежскую губернию, потом в Дагестан и Кабарду. Ездить буду, конечно, не в международных вагонах! а Собственным; нищенским и, по-моему, поучительным способом. Не соберетесь ли в «наши» край? Встретилась бы и пожили вместе…
Дни мои (ночи сплю, если не страдаю бессонницей) Проходят интересно, но Трудно. В смысле работы я нажал на себя с излишним усердием и снова стала побаливать голова. Все же появляются контуры возводимого здания. Да вот беда — раньше я все размахивался на романы, а выходили рассказцы короче воробьиного хвостика, а теперь какая, с божьей помощью, перемена. Хочу отделить штучку страниц на восемь (потому что ты ведь умрешь с голоду; сукин сын, — говорю я себе); а из нее, из штучки, прет роман страниц на триста[113]. Вот главная перемена в многострадальной жизни, дорогой мой редактор, — жажду писать длинно! Тут мне, видно, и голову сложить… И так как я по-прежнему сочиняю не страницами, а одно слово к другому, — то можете вы вообразить, как, собственно, выгладит моя жизнь?. В августе пришлю вам первое рукописание. Это верно и честно. У меня есть основание так говорить. Помешать мне может только смерть, главным образом голодная смерть, потому что все мыслимые и немыслимые деньги кончаются. Нельзя ли возобновить до августа старинный наш договор? Вот можете смеяться сколько хотите — а у Вас не будет более верного сотрудника, если Вы вызволите меня в последний раз. Я с ужасом думаю о том, что придется согласиться на предложение одной организации и состряпать сценарий. Неохота смертная, не могу Вам сказать, какая неохота. Я настроился возвышенно, преступно тратить силы и время на ненужную дребедень, а сил и времени уйдет уйма, потому что я не умею халтурить, уйдут драгоценнейшие месяцы. Впрочем, я не уговариваю. Надо думать, Вы мне не верите. А я вот чувствую, что не верить мне — это ошибка.
Сделайте милость, пришлите ответ на это письмо обратной почтой. Пробудясь от сладостного сна, я сосчитал сегодня утром свои ресурсы — их четырнадцать рублей. Как говорится — надо решаться. И потом еще просьба. До меня давно уже доходят слухи, что очередные издания «Конармии» и «Одесских рассказов» — исчерпаны. Надо признать, что Госиздат в отношении меня никогда не торопился с переизданием: то, что проделывается с «Конармией», отвратительно. Я запросил Сандомирского, после Вас — второго моего кредитора (кстати, кто это Сандомирский?), он очень любезно и дружественно ответил по всем пунктам и обошел молчанием вопрос о переиздании. А тысчонка эта спасла бы меня и рикошетом все мои обязательства. Будьте другом — позвоните Сандомирскому. Вам-то он, я думаю, ответит с полной определенностью.
Вот и все дела. Пойду сейчас на Дон смотреть на ледоход. Сегодня здесь первый весенний день, а еще вчера была зима. Я много бы хотел Вам написать, но от весны ли, от чего ли другого болит голова. Отложим до следующего раза. Дайте руку. Будьте веселы и философичны.
Ваш, искренне Вам преданный
Ростов н/Д, 8/Х-29
8 октября 1929 г… Ростов н/Д
Дорогой Вячеслав Павлович!
Черт меня знает, какие только места я за последние два месяца не облазил. Договор мотался за мной по десяти почтовым отделениям. В Ростове я уже недели две, все мусолил договор, но подписать не решился. Посылаю его вам с всеподданнейшими замечаниями. Составлял эту бумагу король юрисконсультов, не человек, а дьявол. В п. 1 я прошу вычеркнуть слово «всех», потому что два рассказа мне придется дать в альманахи (не в журналы, а альманахи). Но событие это произойдет через несколько месяцев после того, как я начну и буду продолжать печататься в «Новом мире», — так что ущерба его приоритету не выйдет. Вместо десяти печатных листов я написал шесть для пущей верности, хотя, надо надеяться, будет больше, иначе мне пропасть. Срок я поставил более просторный, потому что, потому что… Вячеслав Павлович, дело обстоит просто. Я хочу стать профессиональным литератором, каковым я до сих пор не был. Для этого мне нужно взять разгон. Темп этого разгона определяется мучительными (для меня более, чем для Издательства) моими особенностями, побороть которые я не могу. Вы можете посадить меня в узилище, как злостного должника (взять, как известно, нечего: нету ни квартиры, ни угла, ни движимого имущества, ни недвижимого — чем я, впрочем, горд и. чему рад). Вы можете сечь меня розгами в 4 часа, дня на Мясницкой улице — я не сдам рукописи ранее того дня, когда сочту, что она готова. При таких барских замашках, скажете вы, не бери, сукин сын, авансов, не мучай, подлец, бедных сирот юрисконсультов… Верно. Но, право, я сам не знал размеров постигшего меня бедствия, не знал всех каверзных «особенностей», будь они трижды прокляты, матери их сто чертей!!! Теперь, как только вылезу из этих договоров, заведу себе побочный заработок, чтобы не зависеть от дьявола, жаждущего моей души. Я бы и сейчас это сделал — завел бы побочный заработок, — да нету времени, надо писать. К чему веду я злу речь? К тому, что пройдет немного времени — и я стану у вас аккуратным работником. Всей силой души я хочу (и делаю для этого все, что могу) предупредить сроки, превысить количество. Если вы верите в это мое стремление (а по логике вещей в него нельзя не верить), то поймете, что в нашем договоре Я не ищу лазеек (на какого они мне беса?), а минимальных, твердо выполнимых условий для спокойной работы, потом — на четыреста рублей никак не могу согласиться, — тогда мне лучше в водовозы идти, тогда жрать будет нечего.
Издав вышеизложенные вопли, перехожу к веселым материям.
Если отвлечься от дел да от плохого здоровья — все обстоит благополучно, и выпадают такие дни, что на душе бывает весело. Погода у нас на ять, сады на нашей улице одеты в багрец и золото, рыбу мы в изобилии ловим в гирлах Дона и благословляем небо, что проживаема конуре, а не в столице. Вас же о самочувствии спрашивать не решаюсь — так, пожалуй, можете ответить. Что закачаешься. До свиданья, Вячеслав Павлович. Не поддавайтесь нашептываниям дурного духа и не верьте, что я сволочь; Я не сволочь, напротив, погибаю от честности. Но это как будто и есть та гибель с музыкой, против которой иногда не возражают.
Р. S. В договоре я избегал дополнительного срока 1/1-30, потому что 8/10 моего материала будет готово только в будущем году.
Молодёново, 10/XII-30
10 декабря 1930 г., Молодёново
Дорогой В. П.
Проваливаясь в сугробах, я пробрался сегодня на станцию и позвонил домой, в Москву. Мне сказали, что от «Известий» есть письмо «под обратную расписку». Угадываю содержание этого письма. Так вот — вещи, предназначенные для «Нового мира»[114], несколько дней тому назад (буквально несколько дней) закончены. Надо переписать их начисто. Я не могу этого сделать. Вы не дочтете капризом или бессмысленной фанатичностью, если я скажу, что мне надо опомниться, отойти, забыть И потом со свежей головой дать le dernier coup[115]! В последние месяцы у Вас не было «контрагента» более мучительно добросовестного. Я обрек себя на «заточение» и тюремное одиночество — чего больше?.. Так вышло, что, только несколько месяцев тому назад уменье писать, простое уменье, — вернулось ко мне — и видят все бухгалтерии: всего. мира — я не пренебрег этим возвращением. Очень прошу Вас: Приехать ко мне в. гости — и я не постыжусь предъявить Вам «вещественные доказательства». Печататься я начну в 1931. году — и для того» чтобы больше не было мучительных этих перерывов» надо подготовиться. Материал я предполагаю сдать весной и в дальнейшем буду аккуратен и «периодичен», как любой фельетонист… Есть литераторы с гладкой судьбой, есть литераторы о трудной судьбой (правда, есть еще третьи — безо всякой судьбы). Я принадлежу ко вторым — и оттого, что эти ухабы не поддаются бухгалтерскому учету, неужели надо в них кидаться вниз головой? Я прошу у трудной моей судьбы последнюю отсрочку. Помогите мне получить ее.
Собираюсь на несколько дней в Москву: я явлюсь тогда и к Вам на последнее растерзание, и — правда, мы условимся относительно нашего №выходного дня». У нас хорошо тут. Я за Вами вышлю лошадей в назначенный день, и мы разопьем в избе деревенского сапожника самовар мира.
Молодёново. 13/ХII-1930
13 декабря 1930 г., Молодёново
Дорогой В. П. Мне передали «цидульку» конторы. И смех и грех. Привлечь меня к суду — это значит подарить мне деньги. Я вызываю всех писателей СССР на «конкурс бедности» со мной, у которого не только что квартиры нет, но даже и самого паршивенького стола. Я сочиняю на верстаке (в самом буквальном смысле слова) моего хозяина Ивана Карповича, деревенского сапожника. Носильное же платье мое и белье, даже по Сухаревской оценке, не превышают ста — может двухсот рублей. C’est tout[116].
Не судиться надо со мной, а дать мне последнюю отсрочку* о чем я и отсылаю официальную просьбу.
— Через несколько дней приеду в Москву. Я рассчитываю увезти Вас хоть на день в мое логово.
Преданный Вам
<17июня 1931 — а., Москва>
<…> По отзывам — сочиняю я теперь лучше, чем раньше, — так что слова твоего Слонима[117] относятся к прошлому и для меня значения не имеют. Впрочем — надо мне отдать справедливость — к критике, хвалебной и ругательной — я отношусь с полным самообладанием и знаю ей цену — чаще всего цена ей пятак…
Молодёново, 28/XI-31
28 ноября 1931 г., Молодёндео
Дорогой С. М,
Я жив и пишу рассказы, не пьесу, а рассказы. Замерзшая пьеса лежит[119], лежат сотни исписанных листов. Самое удивительное в этом деле, что я ее все-таки напишу; она не дается, но мы ее оседлаем. От этих рассуждений никому не легче, ни Вам, ни Вашей бухгалтерии. Все-таки не стоит сажать меня в долговую яму. Гордость моя заключается в том, чтобы не платить кредиторам по 20 копеек за рубль, а бедствие в том, что о рубле, его качестве и удельном весе у меня собственное представление. Если вы согласны ждать еще — ладите, и это будет правильно, если нет — я верну деньги. Я начал печататься, и гонорарий помаленьку будет капать.
Кто-То передавал мне, что у вас директором — Токарев. Правда ли это? Если он в Москве, кланяйтесь ему от меня.
Мне очень хочется, чтобы Вы приехали в Молодёново. У нас нет комфорта, но красота неописанная. Дороги еще нет, но как Только ляжет снег, я пришлю за Вами гонца. Вы передадите ему, к какому поезду высылать лошадь, и мы весь Ваш выходной день будем говорить о любви и пить вино.
Привет от всего сердца Е. М.
<2 января 1932 г., Москва>
<…> Удивляюсь тому, что в зарубежной прессе пишут о таких пустяках, как «Карл Янкель». Рассказ этот неудачен и к тому же чудовищно искажен. Я уже, кажется, писал вам, что его напечатали по невыправленному тексту (черновому) с ошибками, совершенно уничтожающими смысл. Вообще, то, что печатается, есть ничтожная доля сделанного, а основная работа производится теперь. С похвалами рано, посмотрим, что будет дальше. Единственное, что достигнуто, — это чувство профессионализма и упрямства и жажда работы, которых раньше не было. Внешне же это проявляется пока недостаточно, случайно, скомкано, не в том порядке, как надо. Впрочем, до всего дойдет очередь…
<5 мая 1933 г., Сорренто>
<…> Вчера провели весь день с Алексеем Максимовичем Горьким в Неаполе. Он показывал нам музеи — античную скульптуру (до сих пор опомниться не могу), Картины Тициана, Рафаэля, Веласкеса. Вместе обедали и ужинали. Старик выпил, и здорово. Когда мы вошли вечером в ресторан (расположенный высоко над Неаполем, вид города оттуда волшебен), где его знают уже 30 лет, все встали со своих мест, официанты кинулись целовать ему руки и сейчас же послали за старинными певцами неаполитанских песен. Они прискакали — семидесятилетние, все помнящие А. М. — и пели надтреснутыми своими голосами так — что я, верно, во всю мою жизнь этого не забуду. А. М. плакал безутешно — пил и, когда у него отбирали бокал, говорил: в последней раз в жизни… Незабываемый для ценя день. Стараюсь изо всех сил ускорить приезд Жени и Наташи. Надеюсь, что они приедут недели через полторы. Мне не советуют посылать пьесу[120], надо бы, конечно, везти самому, я еще не решил, как поступить. Горькие уезжают девятого — есть советский пароход, идущий из Лондона в Одессу, им, конечно, выгодно поехать на нем. В доме остаюсь я да Баршак — великолепный наш детский поэт, надеюсь, он подружится с Наташей. У Маршака тоже есть в Брюсселе сестра; очень возможно, что мы поедем в Бельгию вместе.
А. М. взял у меня для альманаха три новых рассказа. Один из них мне действительно удался, только бы цензура пропустила. А. М. обещал прислать из Москвы гонорар валютой <…>
<23 декабря 1934 г., Москва»
<…> Чувствую себя хорошо. Жизнь у нас необыкновенно интересна, но профессии мною выбранная, вкусы мои, правила — всё или ничего — никогда не давали повода предполагать, что личная моя жизнь будет легка, будет шествием по розам и что каждый мой шаг должен вызывать ликование моих родных, и знакомых. При рождении, своем я не давал обязательство легкой жизни. Не будучи хвастуном, я имею право сказать, что так называемые трудности сносящей мною с легкостью и мужеством, не часто встречающимися, и если я молчу об них, то это не доблесть моя и не дурной характер, а естественное и законное отвращение к такому неинтересному и незначительному сюжету. Вы создайте себе в отношении меня страхи там, где их нет и в помине. Единственная моя болезнь — это разлука с мамой, со всеми вами. Вместо того, чтобы ныть, помогите мне, приезжайте жить вместе со мной…
Одесса, 21/IX-36
21 сентября 1935 г., Одесса
Милая Лидия Густавовна.[121]
Снова хожу с глубоким волнением по одесским улицам и греюсь у моря. Лето стоит во всем блеске.
По два раза в день ем скумбрию во всех видах. Первые дни прожил в Лондонской, много часов провели с Олешей на лавочке, на бульваре… Не Соберетесь ли Вы на родину? Она бедновата, но прекрасна по-прежнему.
От всего сердца кланяйтесь Сене, Ольге Густавовне[122] и Нарбутам. Мой адрес — Главный почтамт, до востребования.
Москва. 19/VI-36
<19 июня 1936 г… Москва>
Дорогая мамахен. Великое горе по всей стране, а у меня особенно. Этот человек был для меня совестью, судьей, примером. Двадцать лет ничем не омраченной дружбы и любви связывают меня с ним. Теперь — чтить его память — это значит жить и работать — и то и другой делать хорошо.
Тело А. М. выставлено в Колонном зале, неисчислимые толпы текут мимо гроба. День жаркий, летний. Немножко отойду, напишу еще.
<29 сентября 1938 г., Москва>
<…> Не помню, писал ли я вам о том потрясающем впечатлении, которое произвела на меня Ясная Поляна — стоишь в аскетических комнатах Толстого — и кажется, что яростная работа мысли продолжается в них до сих пор! <…>
<22 апреля 1939 г., Ленинград>
<…> Второй день гуляю — к тому же весна… Вчера обедал у Зощенко, потом до 5 часов утра сидел у своего горьковского — времен 1918 года — редактора и на рассвете шел по Каменно-Островскому — через Троицкий мост, мимо Зимнего дворца — по затихшему и удивительному городу.
Сегодня ночью уезжаю <…>
В кн.: «Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917–1953». М., 1999, с. 233.
Среда части украинской делегации продолжаются настойчивые разговоры «о бесполезности всей этой комедии».
В беседе украинских писателей Семенко, Балкана, Савченко с московскими писателями Бабелем, Пильняком и Асеевым особенно резкую позицию в отношении съезда заняли Бабель и Семенко.
БАБЕЛЬ: Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет. Которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом как голубки. Я воображаю, с каким наслаждением они повели бы в бой на этом съезде каждый свою группу.
В кн.: «Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917–1953». М., 1999, с. 290.
<11.2.36>
[Не позднее 11 февраля 1936 г.]
Опубликование в «Правде» статьи «Сумбур вместо музыки» большинством Московских литераторов и работников искусств было встречено положительно.
Но наряду с этим нами зафиксированы отрицательные и антисоветские высказывания отдельных писателей и композиторов.
Ниже приводятся наиболее характерные из отрицательных отзывов.
И. БАБЕЛЬ: «Не нужно делать много шуму из-за пустяков. Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется. Буденный меня еще хуже ругал, и обошлось. Я уверен, что с Шостаковичем будет то же самое».
В кн.: «Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917–1953». М., 1999, с. 316–318.
5 июля 1936 г.
27. VI Эммануэль[124] позвонил на службу А. Н. Пирожковой (инженер Метропроекта, жена И. Э. Бабеля, беспартийная). Она ему по телефону сказала: «Я страшно рада слышать Ваш голос. Я очень беспокоилась за Вас. Хотела позвонить, но просто не срискнула[125]. так как была уверена, что мне ответят, что Вас нет». Эммануэль условился в тот же день зайти за нею после работы. Он зашел и пошел ее провожать домой. Эммануэль спросил, почему она так беспокоилась. Пирожкова сказала: «Как, неужели Вы ничего не знаете? Я прямо поращена, что Вас не тронули. Арестована масса народу. У меня такое впечатление, что арестованы все поголовно, кто имел хоть какое-нибудь отношение к троцкистами На вопрос, кто же это арестован, Пирожкова ответила: «Из моих приятелей взяты Маруся Солнцева, Ефим и Соня Дрейцеры, последняя жена Охотникова Шура Соломко, Ляля Гаевская, кроме того снова арестован Яша Охотников». У Пирожковой сложилось такое впечатление, что арестовывают поголовно всех, и она даже забеспокоилась за себя и Бабеля.
Пирожкова рассказывает, что спросила Бабеля: «А Вас не могут арестовать?» На это Бабель ей ответил: «При жизни старика (Горького) это было невозможно. А теперь, это все же затруднительно». Об аресте Ефима Дрейцера им рассказала Соня Дрейцер, об аресте Сони Пирожкова убедилась сама, придя к ней в гости и застав комнату опечатанной. Об аресте Маруси Солнцевой Бабелю сообщил ее теперешний муж Джанго Гоглидзе (Гогоберидзе). Этот последний — член партии, он очень возмущен арестом Солнцевой и несколько раз просил Бабеля вмешаться в это дело. Он (Гоглидзе) говорил Бабелю: «Солнцеву все время рассматривают как придаток — то к Охотникову, то к Ломинадзе. А она — сама по себе».
Пирожкова рассказала, что Бабель советовался с нею и решил вмешаться в это дело. Бабель решил для вмешательства выбрать конкретно Марию Солнцеву, в невинности которой он уверен более, чем в отношении остальных. Бабель решил поехать в Горки, когда там будет т. Ягода, и поговорить с ним в присутствии Надежды Алексеевны Пешковой, к которой Ягода хорошо относится.
Пирожкова рассказала, что у них (у Бабеля) 26 июня с, г. обедал Андре Жид. Кроме него обедали Эйзенштейн и какой-то французский писатель. На квартире У Бабеля живет брат Андре Мальро Ролдан Мальро, оставшийся на работе в СССР как кинорежиссер.
Эммануэль спросил: «A что, Жид и другие приятели Бабеля — французы знают об их арестах?» Пирожкова ответила, что, она думает, что не знают. Андре Жид, по словам Пирожковой, в течение всего обеда говорил о своем восхищении перед тем, как он в СССР увидел[126], говорил обо всем с восторгом. После его ухода Бабель спросил у Пирожковой, поняла она, о чем говорил Жид (она учится французскому языку). Пирожкова ответила, что поняла, как он восхищался всем, что здесь делается, Бабель ей тогда сказал: «Вы не верьте этому восхищению. Он хитрый, как черт. Еще неизвестно, — что он напишет, когда вернется домой. Его не так легко провести. Горький по сравнению с ним сельский пономарь. Он (Жид) по возвращении во Францию может выкинуть какую-нибудь дьявольскую штуку».
Эммануаяь И Пирожкова, ведя этот разговор на площади Ногина, неожиданно встретили Бабеля, ожидавшего трамвай. Пирожкова сказала Бабелю: «Это Роман, который, оказывается, не арестован». Бабель спросил Эммануэля шутливо: «Как это Вам не стыдно, что Вы не арестованы?» Он спросил Эммануэля, работает ли он. Эммануэль ответил, что не работает. Он спросил: «Не дают или сами не ищете?» Эммануэль ответил, что никак не может устроиться. Тогда Бабель сказал: «Может быть, это Вас и спасает, так как Вы нигде не состоите на учете». Втроем они дошли до квартиры Вабеля, и он пригласил Эммануэля зайти к ним пообедать. Бабель начал расспрашивать Эммануэля об арестах. Эммануэль ответил, что он ни с кем не видится уже давно И об арестах узнал только сегодня от Пирожковой. Бабель спросил, знает ли Эммануэль кого-либо из бывших троцкистов, кто не был бы арестован до сих пор». Эммйайуэяь ответил, что по соседству и по старой дружбе он заходит иногда к Н. В. Полуян и знает, что она не арестована.
Бабель расспросил Эммануэля о Смилге, где он и насколько лет осужден. Бабель сказал, что никак не может узнать или понять причин последних массовых арестов, но если даже на это имеются веские причины, то какое же могли иметь отношение к этим делам такие люди, как Яшка Охотников и Ной Блискавицкий[127] — ведь они эти три года Просидели в изоляции. Для Охотникова и для Ноя Блискавицкого новый арест и новый приговор означают выключение из жизни, — сказал Бабель. «По существу — это медленный расстрел».
«Если надо заселять Колыму, — сказал Бабель, — то можно было просто предложить ехать им туда на работу в такой форме, чтобы они не могли отказаться».
Когда Бабель ушел в свою комнату, Пирожкова рассказала со слов Бабеля ряд гнусных сплетен о руководстве ВКП(б) в связи со смертью Горького.
Бабель сейчас же после обеда ушел к себе спать и на прощание пригласил Эммануэля заходить.
На возрос Бабедя. не знает ли он про судьбу A. К. Воронского, Бабель ответил: «Как же, конечно, знаю. Боронский из партии исключен, но тоже не арестован и даже квартиру ему оставили».
Помощник начальника I отделения СПО ГУГБ старший лейтенант государственной безопасности Воген
ЦА ФСБ РФ. Ф. 3, Оп. 3. Д. 65. Л. 225–228. Подлинник. Машинопись.
В кн.: «Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917–1953». М., 1999, с. 325–326.
22 сентября 1936 г.
После опубликования приговора Военной Коллегии Верховного суда над участниками троцкистско-зиновьевского блока источник, будучи в Одессе, встретился с писателем Бабелем в присутствии кинорежиссера Эйзейштейна. Беседа прдходила в номере гостиницы, где остановились Бабель и Эйзенштейн.
Касаясь главным образом итогов процесса, Бабель говорил: «Вы не представляете себе и не даете себе отчета в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории.
Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идет борьба с «хозяином» из-за личных отношений ряда людей к нему.
Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?»
Бабель взял при этом лист бумаги и стал выписывать имена членов ЦК ВКП(б) и Политбюро первых лет революции. Затем стал постепенно вычеркивать имена умерших, выбывших и, наконец, тех, кто прошел по последнему процессу. После этого Бабель разорвал листок со своими записями и сказал:
«Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого: Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек. Сокольников, правда, «большой скептик» и кабинетный человек, буквально ненавидящий массовую работу. Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его — это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным.
А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются. Троцкий, бесспорно, будет продолжать борьбу и его многие поддержат.
Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур — это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным.
Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского — самый блестящий знаток русского языка и литературы.
Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений.
Представляете ли вы себе, что делается в Европе и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: «Теперь я расстреляю Тельмана».
Какое тревожное время! У меня ужасное настроение!»
Эйзенштейн во время высказываний Бабеля не возражал ему.
Зам[еститель] нач[альника] секр[етно]-полит[ического] отдела ГУГБ старший майор государственной] безопасности В. Берман
РЦХИДНИ. Ф. 57. Оп. 1. Д. 64. Л. 93–94. Подлинник. Машинопись.
В кн.: Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995, с. 57.
«О чем я говорил литераторам и кинематографистам, обращавшимся ко мне за помощью и Советом? Говорив о так называемой теорий «искренности», о необходимости идти по пути углубления творческой индивидуальности, независимо от того, нужна ли такай индивидуальность обществу или нет. «Книга есть мир, видимый через человека», — и чем Неограниченнее, чем полнее раскрывается в ней человек, каков бы он ни был, тем выше художественные достоинства его произведений. Ни моральные, ни общественные соображение не должны стоять на пути к раскрытию человека и его стиля; если ты порочен по существу — то совершенствуй в себе порок, доводи его до степени искусства; противодействие общества, читателей должно толкать тебя на еще более упорную защиту твоих позиций, но не на изменение основных методов твоей работы…»
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с 170.
«Прокурору СССР
от арестованного И. Бабеля,
бывш. члена, Союза Советских писателей.
Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, прошу меня выслушать»[129].
21. XI.39
И. Бабель
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с 170.
«В дополнение к заявлению моему 5/XI-39 вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага CСCP. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, — доставляет мне невыразимее страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.
21. XI.39. И. Бабель[130]».
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с. 171–172.
«Прокурору СССР от арестованного И. Бабеля, бывш. члена Союза Советских писателей.
Во внутренней порыве НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления — 5/XI и 21 /XI 1939 года — о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, мучает меня неустанно; Помимо изложенного в протоколе от 9/Х мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумврману, О. Бродской и группе журналистов — Е. Кригеру, Е. Вермонту, Т. Тэсо. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.
Бут. тюрьма, 2/1 1940.
И. Бабель[131]
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с 172.
Председателю Военной коллегии Верх. суда СССР
от арестованного И. Бабеля, бывш.
члена Союза Советских писателей.
5/XI, 21/XI-39 года и 2/1-40 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего деда и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей.
Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений я был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей— Аг Веронского, писателя И, Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции «СССР на стройке» Р. Островской.
Прощу также дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.
25.1.40.
И. БАБЕЛЬ
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО Отп. 1 экз.
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с. 174–176.
26 января 1940 г. гор. Москва.
Председательствующий — Армвоенюрист В. В. Ульрих.
Члены: Бригвоенюриеты: Кандыбин Д. Я. и Дмитриев Л. Д.
Секретарь — военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов.
Председательствующий объявил о том, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.
Председательствующий удостоверяется в личности подсудимого и спрашивает его, подучил ли он копию обвинительного заключения и ознакомился ли с ней.
Подсудимый ответил, что копия обвинительного заключения им получена и он с ней ознакомился. Обвинение ему понятно.
Председательствующим объявлен состав суда.
Отвода составу суда не заявлено.
Подсудимый ходатайствует о вторичном ознакомлении дела, допуске защиты и вызове свидетелей, согласно поданного им заявления.
Суд, совещаясь на месте, определил: ходатайство подсудимого Бабеля как необоснованное о допуске защиты и вызове свидетелей — отклонить, т. к. дело слушается в порядке закона от 1.XII-34 г.
Председательствующий спросил подсудимого, признает ли он себя виновным.
Подсудимый ответил, что виновным себя не признает, свои показания отрицает. В прошлом у него имелись встречи с троцкистами Сувариным и др.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого об его высказываниях по поводу процесса Якира, Радека, Тухачевского.
Подсудимый заявил, что эти показания не верны. Воронский был сослан в 1930 г., и он с ним с 1928 г. не встречался. С Якиром он никогда не встречался, за исключением 5-минутного разговора по вопросу написания произведения о 45-й дивизии.
За границей он был в Брюсселе у матери, в Сорренто у Горького. Мать жила у сестры, которая уехала туда с 1926 г. Сестра имела жениха в Брюсселе с 1916 г., а затем уехала туда и вышла замуж в 1925 г. Суварина он встречал в Париже в 1935 г.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого о его встрече с Сувариным и рассказе его ему о судьбе Радека, Раковского и др. Подсудимый заявил, что он раньше дружил с художником Анненковым, которого он навестил в Париже в 1932 г. и там встретил Суворина, которого он раньше не знал. О враждебной позиции к Со». Союзу, он в то время не знал. В Париже в тот раз он пробыл месяц. Затем был в Париже в 1935 г. С Мальро он встретился в 1935 г., но последний его не вербовал в разведку, а имел с ним разговоры о литературе в ССОР.
Показания в этой части не верны. С Мальро он познакомился через Ваньяна Кутюрье» и Мальро являлся другом СССР, принимавшим большое участие в переводе его произведений на французский язык. Об авиации он мог сказать Мальро только то. что он знал из газеты «Правда», но никаких попыток Мальро к широким познаниям об авиации СССР не было.
Свои показания в части шпионажа в пользу французской разведки он категорически отрицает. С Бруно Штайнер он жил по соседству в гостинице и затем в квартире. Штайнер — быв. военнопленный и являлся другом Сейфуллиной Л. Н. Штайнер его с Фишером не связывал по шпионской линии.
Террористических разговоров с Ежовой у него никогда не было, а о подготовке теракта Беталом Калмыковым в Нальчике против Сталина он слышал в Союзе Советских писателей. О подготовке Kосаревым убийства Сталина и Ворошилова — эта версия им придумана просто. Ежова работала в редакции «СССР на стройке», и он был с ней знаком.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого в части подготовки терактов против руководителей партии и правительства со стороны Косарева и подготовке им тергруппы из Коновалова и Файрович.
Подсудимый ответил, что это все он категорически отрицает. На квартире Ежовой он бывал, где встречался с Гликиной, Урицким и некоторыми другими лицами, но никогда а/с разговоров не было.
Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет. Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово.
В своем последнем слове подсудимый Бабель заявил, что в 1916 г. он попал к М. Горькому, когда он написал свое произведение. Затем был участником гражданской войны. В 1921 г. снова начет свою писательскую деятельность. Последнее время он усиленно работал над одним произведением, которое им было закончено в черновом виде к концу 1938 г.
Он не признает себя виновным, т. к. шпионом он не был. Никогда ни одного действия он не допускал против Советского Союза и в своих показаниях он возвел на себя поклеп. Просит дать ему возможность закончить его последнее литературное произведение.
Суд удалился на совещание. По возвращении с совещания председательствующий огласил приговор.
Председательствующий
В. Ульрих
Секретарь Н. Козлов
В кн.: Сергей Поварцов. Причина смерти — расстрел. M., 1996, с 176.
«Признавая виновным Бабеля в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛА:
Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказание — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК. СССР от 1 /ХII-34 г. в исполнение приводится немедленно».
Жизнь (фр.).
Слоним Анна Григорьевна (1887–1954) и Слоним Лев Ильич (1883–1945) — друзья писателя. В 1916 г. Бабель жил в Петрограде на квартире Слонимов.Илья Львович Слоним (1906–1973), скульптор, сын Слонимов. — (коммент. Б. М. Сарнова)
В. Зданевич (псевд.: В. Дарений, Артем Кубанец, ум. в 1922 г.) — редактор «Красного кавалериста». В этом же номере напечатан его ответ Бабелю. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Владимир Брониславович Сосинский (1900–1987) — печатался под псевдонимом Пронислав Соснинский. Прозаик, критик, мемуарист. Служил в Белой армии в составе войск Деникина, затем Врангеля. Эмигрант. Впоследствии участник французского Сопротивления. Умер в Москве. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Шатле (фр.).
Кламар (фр.).
Исаак Леопольдович Лившиц (1892–1979) — товарищ Бабеля по Одесскому коммерческому училищу, издательский работник. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Вячеслав Павлович Полонский (наст. фамилия В. П. Гусин; 1886–1932) — советский литературный критик, с 1926 по 1931 г. редактор журнала «Новый мир».
Очень интересно (нем.).
Отель Валанс (фр).
Спектакль «Закат» по пьесе Бабеля на сцене МХАТ-2 действительно вызвал неоднозначные, часто отрицательные отзывы в печати. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Эта предполагаемая поездка И. Бабеля в Италию не состоялась. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Лев Вениаминович Никулин (1891–1967) — советский писатель. На зловещую его роль в судьбе Бабеля намекает ходившая после ареста Бабеля эпиграмма: «Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?» — (коммент. Б. М. Сарнова)
Мой бедный старик (фр).
Середина поста (фр.).
Речь идет о 60-летии Горького, которое отмечалось в марте 1928 г.«Еще в ноябре 1927 года была создана правительственная комиссия по юбилейному чествованию Горького (такие комиссии были созданы в десятках городов страны). превращенная затем в комитет по его встрече. В него вошли два члена Политбюро — Бухарин и Томский, два наркома — Луначарский и Семашко и другие, весьма высоко стоявшие официальные лица. Одному из них — Ивану Скворцову-Степанову — Горький писал из Сорренто: «Именем всех людей, преждевременно и невинно убиенных юбилеями, заклинаю: не делайте этого!.. Кому нужен этот юбилей? Вам? Не нужен. Мне? Я уже и без того «обременен популярностью» (Аркадий Ваксберг. Гибель Буревестника. М. Горький Последние двадцать лет. М., 1999, с. 212). — (коммент. Б. М. Сарнова)
Фаня Ароновна Бабель (1864–1942) — мать писателя, с 1925 г. жила в Бельгии. — (коммент. Б. М. Сарнова)
И. Э. Бабель. Статьи и материалы. Л., Асайегша, 1928. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Натан Исаевич Альтман (1889–1970) — советский художник, скульптор, график. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Исаак Моисеевич Рабинович (1894–1961) — советский театральный художник. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Николай Николаевич Никитин (1895—1963) — советский писатель. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Михаил Михайлович Лашевич (1884–1928) — старый большевик, в 1926–1928 гг. ответственный работник КВЖД. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Дмитрий Эрихович Урин (1905–1934) — автор рассказов, повестей, романов, выходивших в 20-е и 30.-е гг. в издательствах Киева и Ленинграда. В 1928 г. в Киеве вышла его первая книга «Автомобиль Святейшего Синода». — (коммент. Б. М. Сарнова)
Вероятно, речь идет о рассказе Бабеля «Мария-Антуанетта», о предстоящей публикации которого в «Новом мире» было объявлено в 1927 г. Рассказ не сохранился. — (коммент. Б. М. Сарнова)
По свидетельству современников, на протяжении многих лет Бабель работал над задуманным им романом о Чека. — (коммент. Б. М. Сарнова)
После двухлетнего перерыва в журнале появились два новых рассказа Бабеля — «В подвале» и «Гапа Гужва». На 1932 г. «Новый мир» анонсировал его рассказы «Иван-да-Марья», «У Троицы», «Медь», «Весна», «Адриан Маринец». Из них появился в печати только первый («30 дней», 1932, № 4), остальные исчезли после ареста Бабеля вместе с его архивом. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Последний бой (фр).
Вот и все (фр.).
Имеется в виду Марк Львович Слоним (1894–1976) — публицист, литературный критик, переводчик. С 1919 г. в эмиграции. Возглавлял эсеровский по ориентации ежемесячный журнал «Воля России» (1922–1932). В этом журнале под своим именем и под псевдонимом Б. Аратов вел отделы: литературный дневник, литературная хроника. Занимался творчеством советских писателей — Бабеля, Олеши, Зощенко, Леонова, Катаева. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Соломон Михайлович Михоэлс (настоящая фамимя — Вовси; 1890–1948) — советский актер и режиссер. С 1929 г. художественный руководитель ГОСЕТа — Государственного еврейского театра. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Имеется в виду пьеса Бабеля «Мария». — (коммент. Б. М. Сарнова)
«Марию». — (коммент. Б. М. Сарнова)
Лидия Густавовна Багрицкая (Суок) — жена Эдуарда Багрицкого. — (коммент. Б. М. Сарнова)
Сева — Всеволод Эдуардович Багрицкий (1922–1942) — сын Багрицких, поэт.Ольга Густавовна — сестра Л. Г. Багрицкой, жена Юрия Олеши. — (коммент. Б. М. Сарнова)
На справке имеется резолюция: «Т. Ягоде Г. Г. доложено. Молчанов».
Псевдоним осведомителя.
Так в тексте.
Так в тексте.
Так в тексте. Правильно — Ной Блискавеций.
На первой странице сводки имеется резолюция: «Т. Ежову: Я. Агранов 22/IX 36 г.».
Архив ГВП. н/п № 53641-36. л. 27.
Архив ГВП. н/п № 53641-36. л. 27.
Архив ГВП, н/п № 39041-39, л. 32. Поверх заявления зеленым карандашом написана: «В архив. Осужд. ВК Верхсуда 26/1-40 г. к ВМУН. 6/ХII Лукин». ВМУн — высшая мера уголовного наказания».