Я попыталась снова взять эти две ноты, а она в ответ только покачала головой: «Haben Sie nicht verstanden? Nochmals!»[28]
Голова вжалась в плечи, дыхание перехватило. Все отводили глаза: мол, слава богу, пронесло. Я попробовала снова. На сей раз она добилась своего: голос мой звучал хуже некуда.
Я была молода, возможно, даже слишком молода и только училась. Не сомневаюсь, что с более уверенными в себе и лучше подготовленными певцами она занималась гораздо лучше. Я же отчаянно хотела ей понравиться. Ради нее я готова была петь, стоя на голове. Даже в самые тяжелые моменты, когда она прерывала меня и сама пела ноту или фразу, я думала: «О боже, это она! Это ее голос! То самое серебристое сопрано!»
Как бы то ни было, она многому нас научила. Ее советы по интерпретации были воистину бесценны и помогли мне понять какую роль играет язык в песнях. Я всегда концентрировалась на правильности звука, но именно Элизабет первой сказала мне: «Ты отвечаешь за звук, который издаешь, за качество и красоту тона». Это было особенно странно слышать из ее уст, поскольку ее собственный звук звучал абсолютно искусственно, и именно эту особенность ее голоса я научилась любить с годами. Но она вдохновила меня на поиски прекрасного звука. До этого мой звук часто критиковали как слишком резкий и даже скрипучий.
Кроме того, вокальная концепция, которой она с нами поделилась, добавила еще один важный штрих к моему голосу. Это прикрытие. Почти все тенора и баритоны пользуются этим приемом, когда хотят сманеврировать прямо наверх. Для женщин это не так обязательно. Суть прикрытия в том, что певица во время высокого passaggio, в области модуляции, меняет направление воздушного потока. По мере повышения звук округляется и превращается в «о» или «у», направленное к мягкому нёбу. Прикрытие не мешает регистровому переходу, а лишь смягчает его, словно певица взяла ясный тон и спрятала его под крышкой. С этим приемом высокие ноты никогда не выходят резкими или растянутыми.
В то время полученный на мастер-классе Шварцкопф опыт представлялся мне негативным, но сейчас, оглядываясь назад, я благодарна за два года поисков безупречной техники, на которые она меня вдохновила. Без них и еще шести месяцев тренировки голоса в Джуллиарде, я, вероятно, так и не научилась бы долго удерживать высокие ноты. А что за сопрано без высоких нот? Шварцкопф также продемонстрировала, какой должна быть великая штраусовская певица современности, смещающая акценты с кантабиле на декламацию, придающая особое значение тексту, а не музыке. Штраус вполне мог бы написать об этом оперу.
Неделя со Шварцкопф помогла мне лучше понять цели и преимущества мастер-классов. Педагог нередко является давним кумиром студентов, и при таком непосредственном общении любая критика или похвала из его уст приобретают огромное значение. Студенты могут получить важные советы, но заключительное занятие, позволяющее проверить, усвоены ли они, проводить не принято. На собственных мастер-классах я стараюсь всегда подводить итоги, но оговариваюсь, что студентам следует обсудить мои предложения со своими учителями. Я также забочусь о том, чтобы студенты участвовали во всех шутках и розыгрышах, дабы никто не чувствовал себя обделенным и не обижался понапрасну. Мне нравится развлекать публику, но я никогда не насмехаюсь над учениками, ведь так просто потерять веру в себя, занимаясь столь сложным искусством.
Чтобы стать хорошим учителем, нужно обладать разными талантами. Самое важное и одновременно трудное — умение поставить диагноз. Проанализировать голос, понять, почему он не звучит свободно, красиво и артистично, — все равно что разобрать узор снежинки. Тела и мозги у всех людей разные, следовательно, и голоса, производимые ими, будут отличаться один от другого. Больше того, голос еще и невидим, значит, нужно сначала догадаться по косвенным признакам, вроде напряжения и перепадов при использовании резонанса, о базовых, лежащих в основе неправильного исполнения ошибках, а затем исправить их, не подавляя при этом творческое начало в учениках и избавляя от комплексов. Это как раз второе важное требование — умение выписать рецепт для излечения любых вокальных проблем. Если певице не дается, скажем, декрещендо или если она не может брать высокие ноты, у педагога должны быть под рукой специальные упражнения, картинки и объяснения этой проблемы с точки зрения физиологии. К сожалению, то, что сработало в одном случае, оказывается бесполезным в другом. Среди важных выводов, которые я сделала во время учебы, есть и такой: если после сотни попыток не удается спеть фразу определенным образом, нужно попробовать сделать нечто противоположное или выбрать любой другой способ, каким бы абсурдным он ни казался.
Порой я просто теряюсь перед сложностью такого инструмента, как голос, и умение петь представляется мне чудом. Неудивительно, что великие певцы так редко становятся великими педагогами. Некоторые откровенно расписываются в своем бессилии объяснить, как они извлекают звуки; другие только в этом и разбираются, но ничего не понимают в чужих голосах. Самое большое препятствие для учителя и ученика — непроизвольное сокращение голосовых мышц. Чтобы звук получился ровным и красивым и раскрылся весь диапазон певца, нужно учиться координировать мышцы. Еще один барьер — это терминология. Иногда на поиски общего языка уходят месяцы. Что она имеет в виду, когда хочет от меня «более высокого резонанса»? Что подразумевается под «большей поддержкой»? Кто-то скажет, что вам нужно лучше расслабиться. Но где? Расслабить что? Ага, а теперь нужно еще и поактивнее? Когда я активна, я сильнее напрягаюсь. Так как же быть?
И наконец, третье требование к учителю — уметь ладить с людьми. Хороший педагог понимает, кто чувствителен, а кого ничем не прошибешь, кто твердолоб, а кто упрям. Разным по характеру и уровню подготовки студентам нужно преподавать по-разному. А еще педагог должен безошибочно чувствовать, как его воспринимают. Если преподаватель излишне требователен к юному ученику и тот сжимается в комок, подходя к фортепиано, поет все тише и тише, все хуже и хуже, важно вовремя уловить, что ситуация развивается неправильно. Придется попробовать другой подход, может, стоит просто лишний раз поощрить студента. Некоторые студенты добиваются огромных результатов, если вовремя делать им комплименты и брать за руки.
И даже если вам кажется, что у учеников никаких забот, знай себе учись, не забывайте, что им тоже приходится нелегко. У некоторых величайших талантов страшно ранимое самолюбие, они не способны смириться даже с самой мягкой критикой и не желают разбирать ошибки. Надо ли говорить, что такие певцы многого не достигнут. Задача студента — оставаться открытым, не упираться и не пререкаться, когда учитель предлагает что-то изменить и исправить (таков уж наш защитный рефлекс), сохранять спокойствие и быть терпеливым, поскольку речь идет о медленном, сложном и травматичном процессе. Вдобавок ко всему студент должен интуитивно чувствовать, подходит ли ему педагог. Если же нет, нужно быть готовым настоять на своем и сменить учителя. Многие молодые таланты входят в класс лишь для того, чтобы, выйдя из него через три или четыре года, петь хуже, чем прежде. Одна моя знакомая обладала уникальными вокальными данными, интеллектом и такими куражом и энергией, о которых я могла только мечтать, но совершенно не понимала, какой метод преподавания ей подходит. За десять потраченных впустую лет она сменила нескольких преподавателей, потеряла уйму денег, утратила всякую надежду и в результате сдалась. Такого никогда бы не случилось, если бы петь было легко.
Возможно, студентом руководит не интуиция, а везение или, что еще вернее, сочетание того и другого. Почему мне повезло и десять лет подряд я находила ключи от всех дверей, а моя знакомая — нет? Иногда я посмеивалась над собой, мол, если бы я не родилась с определенными вокальными изъянами, то сделала бы все возможное, чтобы их обнаружить, но, несмотря на все колебания, я нашла свой путь. Вывод напрашивается один: очень многое зависит от ученика, он должен отыскать способ претворить в жизнь советы учителя, и тут ему помогут талант и воображение. Все-таки пение — это не наука, но развитие природных данных и, быть может, даже несколько извращенное их использование, — и оно требует упорства.
Сидя в гостиничном номере в два часа ночи, после концерта или раздачи автографов, во время которых сотни молодых искрящихся глаз ловили мой взгляд, как минимум пять раз прощелкав сто шестьдесят девять кабельных каналов в надежде развеяться, я задаюсь вопросом, что станет с этими яркими талантами, когда их мечты о творческой карьере не сбудутся. Директор консерватории недавно рассказал мне об одной молодой нью-йоркской таксистке, которую он похвалил за выбор музыки по радио. После того как он представился, девушка разрыдалась: «Я выпускница Джуллийрда, а другой работы так и не нашла». Он совершенно справедливо заметил, что ее талант и первоклассное образование нашли бы куда лучшее применение, если бы она помогала воспитывать новую публику, тогда через какое-то время, глядишь, и сама смогла бы выступать. Если верить одному серьезному исследованию, в последние годы огромное количество молодых прекрасно образованных певцов не может найти работу по специальности. К счастью, многие консерватории всерьез озаботились трудоустройством студентов и ввели в учебные планы стратегию развития искусства. Одна моя подруга, молодая певица, недавно перебралась в Колорадо-Спрингс и открыла там музыкальную школу — вот оно, истинное служение людям. Надеюсь, благодаря ее задору и упорству мы получим новое поколение музыкантов с горящими глазами и, даст бог, новую благодарную публику.
Фулбрайтовский грант закончился, но я хотела остаться в Германии и отправилась на прослушивание в мюнхенский Staatstheater am Gartnerplatz. Я не готова была петь Виолетту в «Травиате», но, верная своей привычке, решила закатать рукава и попробовать. Однако на этот раз, несмотря на все мои усилия, я нигде не могла получить работу. Однажды телефонный звонок застал меня на пороге: я как раз собиралась на прослушивание в маленький оперный театр в швейцарском Берне, но после отказа так и осталась стоять с телефонной трубкой в одной руке и билетом на поезд в другой. На прослушивании еще в одном театре на севере Германии управляющий заявил: «Мне очень жаль, но вы неправильно поете соль! Вам надо непременно исправить соль. Даже не думайте о продолжении карьеры, пока не исправите этот досадный недостаток». Это, безусловно, был самый оригинальный отказ, который я когда-либо получала.
У начинающей оперной певицы есть два пути: либо обзавестись менеджером и участвовать в бесконечных прослушиваниях, либо выиграть конкурс и прославиться. Менеджеры не спешили выстроиться в очередь за моей дверью, так что я подавала заявки на все конкурсы подряд. Во время пребывания в Германии фортуна улыбнулась мне дважды. Во-первых, Истмен доверил мне представлять Соединенные Штаты на конкурсе в Чили. Я отправилась в прибрежный Винья-дель-Мар, неподалеку от Сантьяго, и целый месяц прожила в отеле, приобретая неповторимый опыт. Сначала в парке ко мне привязались цыгане, потом я познакомилась с американским астрономом и его женой, которые жили на верхушке скалы, нависавшей прямо над Тихим океаном. Вместе с другими конкурсантами мы каждый вечер ужинали в гостинице, для нас устроили бал, а во время выступления одного несчастного тенора даже разразилось землетрясение. Интересно, сменил ли он после этого род деятельности или, напротив, стал в своей стране вторым Паваротти? В общем, я старалась изо всех сил и заняла второе место.
Честно говоря, я общепризнанная чемпионка по вторым местам. Эту роль я любила даже больше, чем Манон или Маршальшу. Мне действительно нравилось быть второй — это достаточно высоко, чтобы чувствовать себя на коне, и в то же время не настолько высоко, чтобы голова закружилась. Второе место служит отличным стимулом для дальнейшей работы и самосовершенствования. Я такая целеустремленная, что даже не знаю, что было бы с моей карьерой, если б настоящий успех пришел ко мне в столь юном возрасте. А так жюри будто говорило: «У вас еще все впереди», вместо того чтобы сказать: «Пришла пора серьезных свершений».
Вскоре после этого меня попросили представлять Джуллиард в Южной Африке. Я долго сомневалась, ехать ли в страну, где существует апартеид, но в итоге решила составить собственное мнение по этому поводу. Месяц жила я в Йоханнесбурге в семье буров и пела в Претории. Страну сотрясали политические беспорядки, и в то же время это был настоящий рай на земле: природа там фантастическая. Эта поездка очень меня обогатила, и с тех пор я уверена, что в молодости надо путешествовать как можно больше. В Южной Африке я снова превосходно справилась с любимой ролью вице-победительницы — пришла к финишу второй, вслед за афроамериканской сопрано Мэрион Мур. Ее победа произвела большой фурор, и я благодарна судьбе, что присутствовала при столь значительном событии, объединившем музыку и политику.
Но, несмотря на свою приверженность вторым местам, я была не против победить разок-другой. Незадолго до возвращения в Штаты я наконец получила первую премию — на конкурсе в бельгийском Вервье. Вместе с замечательным американским баритоном Родни Гилфри мы жили в семье, ни слова не понимавшей по-английски. В свою очередь, мы на двоих знали фразы три по-французски. Родни смешил меня до колик, и те две недели, что мы там обретались, я смеялась не переставая. Уверена, что благодаря этому я и выиграла. Глядя, как одна из конкурсанток свалилась в обморок, едва начав арию, мы размышляли, как же это событие скажется на ее певческой карьере (так же, как переживали за того тенора в Чили). Много лет спустя мы с Родни исполнили партии Бланш и Стэнли в «Трамвае "Желание"» Андре Превена[29]; он до сих пор знает, как меня развеселить. Я поучаствовала еще в нескольких конкурсах в Германии, но не преуспела, что лишний раз подтверждает мою теорию: поражение для меня — лучшая победа. Если бы я выиграла какой-нибудь серьезный немецкий конкурс, то почти наверняка осталась бы в Германии. Сейчас я понимаю, что мой голос не выдержал бы испытания фестивалями или строгого контракта с требованием петь много разных партий одну за другой — тогда моя техника была еще недостаточно совершенной. Немецкая театральная система существенно отличается от американской или европейской, она более закрытая. Если тебе не повезет, о международной карьере можно просто забыть. Зато взамен получаешь социальное страхование госслужащего, массу привилегий и единственную в своем роде гарантию постоянной занятости. Это замечательная система для тех, кто хочет вести полноценную семейную жизнь и растить детей.
В тот год я участвовала в Мюнхенском конкурсе — престижном мероприятии, которое транслируется по телевидению, а также гарантирует хорошие контракты и существенные призовые. Кажется, я дошла до третьего тура. В следующем году я участвовала снова и срезалась в первом же туре. Мой аккомпаниатор был разочарован не меньше меня самой и сказал: «Знаешь, Рене, пожалуй, хватит. Плюнь на конкурсы, иди работать». Суть проблемы заключалась не в том, как я пою, а в том, что я пою, но тогда я этого не понимала. Я подходила к выбору репертуара слишком амбициозно. В то время еще не существовало консультантов по карьере, и некому было научить меня правильно себя преподносить. Я думала произвести впечатление, исполняя чрезвычайно сложную музыку, типа арии Лулу Альбана Берга[30], сцены из первого акта «Травиаты», арии Констанцы и забытых песен Вольфа. Я боялась, что меня никто не заметит, если я буду петь простые вещи, но, честно говоря, именно так и следовало поступить. Если бы я исполнила арию субретки — скажем, «Deh, vieni, nоn tardar» из «Женитьбы Фигаро» — и показала свой голос с выгодной стороны, тогда успех пришел бы ко мне гораздо раньше. Но я рада, что все сложилось так, как сложилось, потому что в те времена я не слишком уверенно брала высокие ноты, и рано или поздно работодатель это бы заметил. Пройдет еще несколько долгих лет, прежде чем я научусь брать высокие ноты без паники, не думая каждый раз, что из этого получится — пронзительный крик, срыв голоса или то и другое одновременно.
Больше в Германии мне было делать нечего, и я вернулась в Нью-Йорк, чтобы отучиться еще один семестр в Джуллиарде. Там меня поджидала неприятность. Беверли не верила в метод прикрытия Шварцкопф, и, несмотря на то что я считала эту технику своим главным европейским приобретением, отказывалась меня ей учить. Она умоляла меня наотрез отказаться от этой концепции, и со мной случился очередной кризис. Большая любительница чужих мнений, я подходила ко всем знакомым: «Вот это с прикрытием. — После чего исполняла небольшую музыкальную фразу. — А вот это без. — И снова та же фраза. — Вам как больше нравится?» Меня волновали исключительно звук, тональность и подача голоса. Какое исполнение красивее? Как спеть лучше?
Со временем я поняла, что Беверли возражала не против техники прикрытия как таковой, она призывала меня избегать ее из страха, что я стану перекрывать. Это лишний раз показывает, как важно учителю и ученику найти общий язык, обозначить все нюансы, связанные с голосом. Немного напоминает разговоры о Боге: приходится долго ходить вокруг да около, потому что невозможно найти единое определение для самого понятия — его не существует. Отсутствие же точных терминов непременно ведет к серьезному недопониманию. Я способна принимать большинство решений самостоятельно, но впадаю в отчаяние от того, что не могу отделить уши от тела и посадить их в другом конце комнаты. Мы не слышим самих себя во время исполнения и целиком зависим от тех, кому можно доверить роль наших «внешних ушей».
На самом деле я чрезмерно увлеклась прикрытием, и по возвращении в Нью-Йорк все как один спрашивали, что же случилось с моим голосом.
«Что с твоим голосом?» — не самый приятный вопрос для певицы.
К сожалению, я не только неправильно строила свою репертуарную политику, но и пыталась издавать прекрасные звуки, больше подходившие для камерного исполнения песен, нежели для оперы. В результате голос съежился и застревал в горле. Мне предстояло проделать немалую работу, чтобы ликвидировать последствия собственных стараний. Главная неприятность заключалась в том, что мне мое новое звучание нравилось, я слышала звук не реальный, а существовавший лишь в моем воображении, и не верила Беверли, убеждавшей меня изменить манеру пения.
Теперь я не была уверена ни в единой ноте, ко мне вернулся почти забытый страх сцены. На мастер-классе в Джуллиарде той осенью я разрыдалась: «Не получается!» На мое счастье, Джен Де Гаэтани оказалась в городе и, после того как я закончила проклинать судьбу, сказала: «Я ни разу в жизни не выиграла ни одного конкурса. Никто никогда ничего мне не вручал». Короче говоря, она сурово меня отчитала и велела как следует работать, — именно это мне и было нужно. Джен также заметила, что у меня чересчур напряжены грудные мышцы. И я снова обратилась к проблеме физического напряжения, и позднее, когда мучилась с хоровым пением, отыскала еще один недостающий элемент головоломки.
Постепенно я убедилась в том, что усвоенные мной приемы работают, просто надо во всем знать меру. Теперь мне следовало добиться более ясного, правильного и открытого звукоизвлечения. Пользоваться чужой вокальной концепцией — все равно что вкладывать все сбережения в акции, о которых вы узнали на вечеринке: даже если сейчас котировки растут, еще не факт, что вам обеспечена достойная старость. Мастер-классы таят в себе потенциальную опасность: ваш кумир садится в самолет, и через считанные часы его идеи начинают развеиваться как дым. Именно поэтому так важно научиться вычленять из разных педагогических теорий, занятий и курсов то, что подходит именно вам, и в результате добиваться от своего голоса и тела плотного красивого звука. Со стороны все очень просто, но мне потребовалась целая вечность, чтобы этого достичь. Как бы то ни было, я рада, что мне довелось совершать вокальные ошибки и работать над их исправлением. Было бы, конечно, замечательно, если б все давалось мне немного быстрее и легче, но в то же время процесс мог бы затянуться и лет на пять подольше. Испытания помогли мне обрести уверенность в себе, теперь я знаю, что делаю и как помочь моему голосу сохранять форму.
И хотя в то время многое в моей жизни не складывалось, главное вдруг встало на место: мы с Беверли пришли к полному взаимопониманию. С тех пор как я вернулась из Германии, мы сближались все больше, и дружба наша крепла год от года. Оказалось, еще до моего отъезда в Германию она принимала множество лекарств от разных несерьезных заболеваний, но чувствовала себя только хуже. Однажды в мое отсутствие ей, видимо, пришлось совсем туго, она спустила в унитаз все свои таблетки и обратилась к новому врачу, доктору Джону Постли, который посоветовал ей вообще больше не принимать никаких таблеток, даже аспирин, — и это сработало. Беверли стала другим человеком, энергичным и жизнерадостным. Ей было за восемьдесят, а она каждый день умудрялась узнавать что-то новое, жадно изучая голос, пение, физиологию. Еще она обожала врачей — возможно, они в какой-то степени заменяли ей покойного мужа. Особое расположение Беверли питала к доктору Постли и знаменитому доктору Уилберу Гулду, врачевателю звезд. Она продолжала общаться с ними не потому, что была больна, — после того случая она почти не болела, до самой смерти, — а потому, что ей нравилось беседовать с ними о возможностях человеческого тела. Она была полна идей и все время придумывала новые оригинальные упражнения. Я спрашивала: «Как вам это пришло в голову?» А она отвечала: «Я ничего не придумываю специально. Просто само приходит. Как будто проникает в меня». Это была плодотворная пора; временами наша парочка напоминала мне Элизу Дулиттл с Генри Хиггинсом. Беверли не просто работала над моим голосом, она работала надо мной. Она учила меня ходить и правильно одеваться на прослушивания, стоять, писать благодарственные письма, отказывать — мягко, но категорично. Жаль, что мы не встретились раньше, когда я пела с джаз-бэндом, уж она бы точно научила меня правильно вести себя на сцене.
Мы настолько сблизились, что я могла запросто позвонить ей из какой-нибудь зарубежной поездки и сказать: «Беверли, у меня проблемы вот с этой нотой. Можно я вам спою по телефону?» И она всегда знала, как исправить положение. Когда я особенно нервничала, она подбадривала меня записками и посланиями по электронной почте.
Дорогой друг, У тебя найдется грелка или большая уютная ванна, которую можно наполнить теплой водой? Не слишком горячей, на пару градусов выше температуры тела. Теперь забирайся в постель и приложи грелку к шее и плечам. А если залезаешь в ванну, возьми полотенце и смочи его теплой водой, потом выжми и приложи к плечам, после чего ложись в ванну минут на двадцать, не меньше, и считай до ста. Не растирайся, промокни кожу полотенцем и нанеси увлажняющий крем, затем ОТПРАВЛЯЙСЯ В КРОВАТЬ И СТАРАЙСЯ НЕ ПРОСЫПАТЬСЯ, ПРОВЕРЯЯ, ДОСТАТОЧНО ЛИ ТЫ РАССЛАБЛЕНА. Я УБЕЖДЕНА, ЕСЛИ НЕРВЫ НАПРЯЖЕНЫ, ТО И МЫШЦАМ НЕ РАССЛАБИТЬСЯ.
Во-первых, ты УМЕЕШЬ ПЕТЬ. Скажи себе это, вспомни, как много ты знаешь и как хорошо умеешь пользоваться этим знанием. В ЭТОЙ КОНКРЕТНОЙ ОПЕРЕ НЕТ НИЧЕГО, С ЧЕМ БЫ ТЫ НЕ МОГЛА СПРАВИТЬСЯ. Это первое, о чем ты должна помнить, к тому же рядом достаточно людей, которые тоже в этом не сомневаются!!! Все твои коллеги любят и уважают тебя, они готовы поддержать тебя и даже не подозревают о твоих страхах. Уверена, любой на твоем месте нервничал бы — еще бы, такая ответственность! Махни рукой на так называемые трудности. Тебе встречались препятствия и посложнее, и ты всегда выходила победительницей.
Я люблю тебя и верю в тебя безгранично! Просто отнесись ко всему, чего ты добилась, как к данности!!!
Главное сокровище, полученное мной от Беверли наряду с огромной поддержкой и любовью, — это мои высокие ноты. Она научила меня пользоваться задней стенкой глотки. Когда я только попала к ней, то в буквальном смысле не давала своему горлу продыху и выпевала высокие ноты так, что им не хватало места. Открывать рот, просто освобождая место между верхними и нижними зубами, недостаточно; челюсть должна в прямом смысле «слетать с петель». Лично для меня лучше всего открывать рот широко, до самого горла, — но не в длину, а, скорее, горизонтально, чтобы губы образовывали лежачий прямоугольник. Каждый певец использует свою технику открывания рта. Для Сэма Рэйми[31] прекрасно подходит длинная и узкая щель, но при моем строении костей такой метод только помешает брать высокие ноты. Я пробовала — и все остальные способы тоже, кстати говоря.
Еще у меня слишком напрягался язык, и я нередко давилась. Язык западал, блокировал гортань и препятствовал образованию высоких нот; иногда казалось, что я полощу горло, иногда звук вообще исчезал. Не очень-то красиво. Беверли заставляла меня капать капельку меда во впадинку на языке, чтобы он не болтался сам собой вперед-назад. Не желая давиться посторонним объектом, задняя часть языка немного приподнимается и продвигается вперед. Важно при этом не напрягать язык и не складывать желобком. Единственный звук, который можно спеть с капелькой меда на языке, — это «а-а-а», пение любой другой гласной чревато удушьем. Еще мне нужно было научиться поднимать мягкое нёбо. Чтобы добиться подвижности, мы использовали упражнения с твердыми согласными «к» и «г»; зажимать нос по мере продвижения к высоким нотам тоже оказалось полезно. Стоило мне простудиться, я начинала петь лучше: забитый нос каким-то образом помогал мне расслабить мягкое нёбо.
Вернувшись к «Месяцу моему» из «Русалки» Дворжака, я снова вспомнила о прикрытии. Благодаря этой арии, ставшей моей визитной карточкой, я научилась брать «хитовую» сопрановую ноту си-бемоль. Именно эта благословенная си-бемоль, спетая на гласной «и», помогла мне уловить связь между входом в гортань и расслабленным высоким звуком. Когда я пою хорошо, две с половиной октавы я ощущаю как пять звуков. Нет ощущения движения вверх-вниз, только вперед, естественно, без усилий. Теперь, когда я пою высоко, у меня не возникает ощущения, что я тужусь над каждой нотой, — наоборот, я будто беру удобные ноты в середине моего диапазона.
Но ни один метод сам по себе не способствует появлению хороших высоких нот. Мне пришлось скооперировать их все и при этом постараться не утратить естественное движение моего звука. (Пение гласной «и» с карандашом между зубами помогало вернуть правильную позицию, если я слишком увлекалась резонансом.) Искусное совмещение различных идей рано или поздно приводит к совершенно естественному звуку. Как только я сумела справиться со всем этим, слушатели начали говорить мне, какая же я счастливица, что от природы умею так легко петь. Поначалу у меня руки опускались, ведь каждому хочется, чтобы его похвалили за труды, но постепенно я стала воспринимать эти слова как самый желанный комплимент, доказывающий, что все детали хорошо пригнаны и швов не видно.
Корпя над высокими нотами, я перепробовала целый ряд дыхательных техник. Бесконечно пересматривала видеозаписи певцов, следила, как они открывают рот, как держат грудную клетку, как дышат. Благодаря концертам Дитриха Фишера-Дискау[32] в Карнеги-холле я поняла всю важность расширения грудной клетки. В поздние годы он сделался похож на раздувшего зоб голубя. Видеозаписи подтвердили, что все великие певцы того поколения пели, поднимая и раздувая грудную клетку. Подозреваю, раньше я неправильно дышала. Записи передачи 60-х годов «Телефонный час»[33], да вообще любых сборных концертов, обязательно должны входить в программу каждого вокального отделения каждой музыкальной школы страны. Мне посчастливилось увидеть Биргит Нильсон, Леонтину Прайс, Анну Моффо, Джоан Сазерленд и других прекрасных певиц той эпохи. Поскольку все они пели в телестудиях, снимали их совсем близко. Наблюдая за другими певицами, за тем, что они делают и чего не делают, как выглядят, дышат и насколько широко открывают рот, беря высокие ноты, можно очень многому научиться.
Очередной фрагмент вокальной головоломки обнаружился в весьма неожиданном месте — в церкви. Хоровое пение смертельно трудно для сопрано: хормейстеры вечно приказывают нам не выделяться, то есть в основном прибегать к высоким и тихим голосовым пассажам. И всякий раз я думала: нет, мне этого не выдержать, и начинала задыхаться. «Если хормейстеру так нужно тихое пение, зачем мы вообще ему понадобились? Почему бы ему просто не выгнать всех трех сопрано на улицу?» Постоянно сдерживать себя было и тяжело, и досадно. Но зато теоретические основы дыхания, которые я изучала столько лет, наконец удалось освоить на практике. Я уловила связь между расширением межреберных мышц и довольно высоко расположенной грудной клеткой, коей отличались все певцы, чьи записи я смотрела. Я расслабляла плечи, спину, трапециевидную мышцу и шею. Вспомнив, что Джен говорила о напряжении, я принялась экспериментировать и на вдохе еще сильнее расширять грудную клетку, но вдруг почувствовала, как будто у меня исчезает шея. Казалось, расстояние между подбородком и грудью все уменьшается и уменьшается, а шея сокращается и будто растворяется в плечах. С тех пор мне больше никогда не приходилось задирать подбородок, чтобы брать высокие ноты. Следующая задача — убедиться, что я пою, не давя на голос. Я заметила, что все эти годы пела, напрягая гортань. Каждый раз после занятий я говорила на октаву выше, чем обычно, а это верный признак напряжения, которого быть не должно. Вскоре я стала с легкостью брать пассажи и протяженные музыкальные фразы, необходимые для большей части моцартовского репертуара, на котором я в то время специализировалась, и для «Дафны» Штрауса, требующей огромной отдачи. Очень важно на раннем этапе своей карьеры, да и вообще на любом этапе, быть открытой новым идеям, ведь никогда не знаешь, где получишь важный урок.
Почувствовав вкус к тихому пению, я задалась целью его освоить. Я боготворила знаменитую своим пианиссимо Монсеррат Кабалье — когда угодно, где угодно любую арию она могла спеть предельно тихо. Это было удивительно красиво, пусть ее и критиковали за любовь к эффектам. С помощью Беверли я в два этапа овладела техникой пианиссимо. Во-первых, я научилась мысленно направлять звук в ямочки на носу. В результате не возникает носовой звук, напротив, эта техника помогает сфокусироваться на использовании резонанса и поднятии мягкого нёба. Я до сих пор частенько использую этот прием, особенно при исполнении длинных пассажей и пении пианиссимо. Во-вторых, я представляла себе, что скорее веду тон, а не толкаю его. Полезно визуализировать этот процесс, представляя себе, как подаешь звук публике на блюде, растягиваешь каждую фразу, словно ириску, или выпускаешь макаронину из собственного лба в конец зала. (Певцам нравятся образы, навеянные едой, да.) Лучшее упражнение здесь — messa di voce, которое начинается тихо, на одном тоне, затем нарастает до форте и соскальзывает обратно в пианиссимо — спокойно, вверх-вниз по хроматической гамме. Это процесс кропотливый и медленный, но он может научить всему, что касается динамического контроля.
Ни один учитель не поможет вам собрать всю вокальную мозаику от начала и до конца. В формировании моего голоса участвовало множество педагогов: основу заложили мама и Пат Мисслин, Беверли указала ключевые приемы и заложила базовую технику, определенное влияние оказали и Шварцкопф, и Джен Де Гаэтани, и хоровое пение. Это основы основ, но, кроме того, я получила десятки полезных замечаний от других наставников и учителей, благодаря которым шаг за шагом продвигалась вперед. До сих пор каждый новый проект учит меня чему-то новому: как лучше осваивать репертуар, как владеть голосом независимо от акустики, стресса, страха, гормонов, простуды и других напастей, диет и отношений с труппой и с дирижером — то есть всего, что может сказаться на моем пении.
Я вспоминаю себя в шести-, шестнадцати- и двадцатишестилетнем возрасте и понимаю, как важны для меня были отношения с учителями. Я всегда старалась быть примерной ученицей, мне нравилось учиться, и я вечно искала одобрения. Даже простившись с Джуллиардом и начав самостоятельную карьеру, я продолжала работать с Беверли и всегда находила того, кто мог предложить мне что-то новое. В юные годы меня окружала целая толпа наставниц, причем охотно помогали мне те, на чью помощь вроде бы не стоило рассчитывать, — другие сопрано.
Обилие стереотипов, связанных с сопрано, может соперничать с богатством расхожих мнений о библиотекарях и свекровях: нас, всех до единой, без конца обзывают дивами и примадоннами, а ведь ни то ни другое слово изначально не имело отрицательного окраса. Оказывается, мы эгоистичны, требовательны и привередливы. Пьем только шведскую родниковую воду безо льда, охлажденную ровно до шестидесяти семи градусов и исключительно из бокалов «Лалик»; если вода охлаждена до шестидесяти восьми градусов, мы просто-напросто отказываемся выступать. Мы названиваем нашим менеджерам с задних сидений лимузинов, чтобы они перезвонили нашим водителям и попросили их отрегулировать кондиционер. Мы непременно носим шарфики, предпочтительно от Эрме, Гуччи и Лоро Пьяна. Говорим мы высокими голосами, а-ля Джулия Чайлд[34], с «континентальным» акцентом — или вообще не говорим, но пишем в маленьких блокнотиках; особо продвинутые стучат по клавиатурам крошечных ноутбуков или органайзеров, которые совмещают в себе функции мобильного телефона, айпода, наладонника и цифрового фотоаппарата. Мы путешествуем в сопровождении ассистентов, так что нам не приходится самим беседовать с портье и стюардессами (прекрасный способ избежать пяти тысяч ненужных фраз), портного, парикмахера и — сама недавно видела у одного очень известного тенора — личного шляпного мастера. Перед представлением мы едим только углеводы, никаких яблок и любых провоцирующих газы овощей, или же, напротив, — только белки и яблоки, дабы избежать образования мокроты. Мы как огня боимся томатных соусов и острой пищи — вдруг изжога! — и даже не помышляем о том, чтобы есть после семи вечера: не дай бог, пища двинется обратно (крещусь десять раз сперва на католический, затем на православный манер при одной только мысли об этом).
Мы пьем все без лактозы, с низким содержанием соды, на основе сои и без кофеина. Мы не употребляем спиртное перед представлением, поскольку оно сушит горло. Мы просим своих секретарей заранее позвонить в гостиницу и убедиться, что в номере не один, а два увлажнителя воздуха, включенных минимум за двадцать четыре часа до нашего прибытия. Мы со школы ни разу не брали в руки собственный багаж, потому что боимся повредить спину. Мы носим высокие каблуки и тщательно ухаживаем за волосами, которые вытягиваем утюжками, начесываем и красим (минимум в три цвета) и срезаем под ноль перед репетицией. Некоторые из нас чувствуют себя голыми без накладных ресниц, а иные и вовсе не позволят ни одному человеку во всем театре взглянуть на себя. Мы не слишком дружелюбны с коллегами, особенно с певицами того же тембра — то есть соперницами. Я пропустила какой-то из предрассудков? Поверьте, все это я слышала собственными ушами, а вот подтверждение едва ли встречала. Мне куда чаще попадаются благородные женщины, которые рады поделиться своими знаниями.
Первой на моем пути была Рената Скотто, любезно согласившаяся дать мне частный урок дома у Беверли накануне своего мастер-класса в Джуллиарде. Она положила передо мной ноты и попросила четко следовать им, не делая ничего лишнего. «Просто пойте то, что велел вам петь композитор», — наставляла она. Скотто знаменита именно своим артистизмом, и я полагала, она сосредоточит внимание на театральности, а не на музыкальности, но я ошиблась. Ко всему прочему, она оказалась человеком прямолинейным и мудрым. Беседуя со мной после занятия, она посоветовала: «Заведите детей». Я тогда была еще очень молода и даже не задумывалась о детях. Рената рассказала, что после рождения сына стала гораздо спокойнее относиться к пению. «Я больше не живу и не умираю на сцене, — пояснила она. — В моей жизни есть кое-что поважнее».
Я познакомилась с Джоан Сазерленд, когда ждала первого ребенка. (Прилежная ученица, я, разумеется, последовала совету Скотто.) Я пела в Женеве — дебютировала в «Так поступают все женщины», — и мой импресарио Мерл Хаббард отвез меня в горное шале, где живут Сазерленд и ее муж, дирижер Ричард Бониндж. О такой встрече мечтает каждый любитель оперы. Темно-зеленые стены гостиной Бонинджей были увешаны рисунками и вышивкой: в антрактах, на гастролях, в ожидании репетиций Сазерленд всегда вышивала, такое у нее хобби. Ну а Бониндж оказался страстным коллекционером; он собрал невероятное количество рукописных нот, в том числе первые издания забытых опер Массне[35], которые вытащил нам показать. Улучив момент, я задала Джоан несколько профессиональных вопросов; больше всего меня интересовало, как она берет такие высокие ноты. Она объяснила, что знает, где они находятся: не спереди, а скорее в задней части черепа; выпевая их, она как будто поднимается в стратосферу. Еще она уверила, что ничуть не скучает по сцене, а самое большое счастье для нее — общение с внуками. «Обязательно заведите детей, как только вам захочется. Не ждите. Пройдут годы, выступления забудутся, а свое дитя вы все так же будете любить», — горячо советовала она.
С Мэрилин Хорн[36] мы дружим с тех самых пор, как вместе спели в «Призраках Версаля» Джона Корильяно. Мне нравятся ее здравомыслие и простота. Она всегда говорит то, что думает. Однажды после репетиции я отвела ее в сторонку и сообщила, что меня пригласили петь Норму[37]. Глядя мне в глаза, Мэрилин произнесла: «Ну уж нет! Поверь мне, это будет ошибкой». Разумеется, она была совершенно права.
С Джоан Сазерленд я тоже посоветовалась по этому поводу. «Не то чтобы эта партия тебе не под силу, — сказала она, — просто она невероятно длинная. Она требует недюжинной выдержки». Хотя я вечно работала на износ и легко могла взяться за несколько ролей одновременно, инстинкт самосохранения не позволял мне принимать предложения, которые могли повредить голосу.
В том, что касается репертуара, Мэрилин была бесценной советчицей. Мы собирались вместе записать альбом и даже начали репетировать, но обе заболели во время других, не связанных с этим проектом записей, и звукозаписывающая компания дала нам от ворот поворот. Мэрилин необычайно отзывчивый человек — они с Фредерикой фон Штаде[38] очень помогали мне в тяжелые времена. Певицы, если на то пошло, разговаривают не только о музыке.
За свою жизнь я повстречала немало выдающихся певиц, но преклонялась, наверное, только перед Леонтиной Прайс[39]. Однажды она сказала нашему общему другу: «Передайте Рене, что я хотела бы с ней познакомиться». И я отправилась к ней в Гринвич-Виллидж, в дом, некогда принадлежавший первому мэру Нью-Йорка.
На самом деле мы уже встречались с мисс Прайс. Когда мне было десять, мама взяла меня на вечер Прайс в Истменском театре. После концерта мы стояли в длиннющей очереди, вившейся по узким ступенькам, мечтая выразить ей свое восхищение за сценой. Я слышала, как мама обсуждала с коллегой-преподавателем технику мисс Прайс; они пришли к выводу, что ее расслабленная, без всяких признаков напряжения во время исполнения шея — настоящее чудо при такой-то силе голоса. Этот негромкий серьезный разговор навсегда запечатлелся в моей памяти. Я медленно кивала и соглашалась с таким чувством, будто меня только что приняли в клуб для избранных. Леонтина Прайс ставила автографы на программках и одного за другим приветствовала поклонников; когда же пришел мой черед, она широко улыбнулась и взяла меня за руку. Я сказала, что хочу быть точь-в-точь как она, сама не понимая, что имею в виду. Едва ли я мечтала петь как она — скорее, меня очаровали ее обаяние, красота и величие. Она написала на программке: «Дорогой Рене» — и поставила рядом витиеватый автограф. По лестнице я спускалась, прижимая программку к сердцу.