Я питал к д'Аржанлье полное доверие. Его благородство и твердость характера делали этого человека способным преодолеть все интриги. Его способности командира были лучшей гарантией, что все наши средства будут применяться с должной энергией и с большим знанием дела. Теперь ему было где применить и свои недюжинные дипломатические способности. По своему характеру и, если можно так выразиться, по своему призванию он понимал борьбу "Свободной Франции" как своего рода крестовый поход и совершенно правильно считал, что этот крестовый поход должен осуществляться умело.
В распоряжение Верховного комиссара тихоокеанских владений были предоставлены легкий крейсер "Триомфан" и посыльное судно "Шеврей". Д'Аржанлье принялся приводить дела в порядок, начиная с острова Таити. Губернатором был назначен Орселли, в то время как Брюно и его "жертвы" были посланы объясняться в Лондон. А так как положение дел на всем Дальнем Востоке продолжало ухудшаться, д'Аржанлье понял, что к его первоначальному заданию нужно было присоединить и обязанность координировать деятельность наших представителей как в Австралии, Новой Зеландии и Китае, так и в Гонконге, Сингапуре, Маниле и Батавии. В то же самое время Эскарра, уже получивший среди китайцев известность как юрист и специалист по международному праву, отправился в Чунцин, чтобы вновь установить связь с маршалом Чан Кайши{154} и подготовить восстановление официальных отношений.
И вдруг в начале декабря пожар войны охватил Тихий океан. После неожиданного нападения на Пёрл-Харбор, имевшего ужасные последствия, японцы высадились в Британской Малайе, в Голландской Индии, на Филиппинах и овладели Гуамом, Уэйком и Гонконгом. В начале января они окружили в Сингапуре английскую армию, которая вскоре вынуждена была капитулировать. Одновременно была занята Манила. Макартур{155} был осажден на Батаане. То, что мне было известно об этом генерале, вызывало большое уважение к нему. Однажды я направился к Джону Уайнанту, послу Соединенных Штатов в Лондоне, умному и благородному дипломату, и заявил ему следующее: "Как солдат и союзник я обязан вам сказать, что потеря Макартура была бы большим несчастьем. В нашем лагере не так уж много первоклассных военачальников. Он принадлежит к их числу. Нам нельзя терять его. Однако мы неминуемо его потеряем, если правительство не прикажет ему лично покинуть Батаан на моторной лодке и пересесть затем на гидросамолет. Я считаю, что такой приказ необходимо дать, и прошу вас сообщить мое мнение по этому вопросу президенту Рузвельту!" Мне не известно, оказало ли мое вмешательство влияние на принятое в отношении Макартура решение, но некоторое время спустя я был рад узнать, что Макартуру удалось достигнуть Мельбурна. В конце декабря угроза нависла над Новой Каледонией. Положение еще больше усугублялось тем, что Новая Каледония прикрывала собой Австралию, главный объект наступления врага. Между тем 22 декабря, предвидя оккупацию японцами наших островов в Океании, Виши назначило адмирала Деку{156} Верховным комиссаром французских владений в Тихом океане, желая, несомненно, при поддержке агрессора вернуть под свою власть наши владения. Адмирал не переставал призывать по сайгонскому радио население Новой Каледонии к бунту против "Свободной Франции". В то же время д'Аржанлье, которому приходилось преодолевать всевозможные трудности и выносить неприятности, направлял мне донесения, полные энергии, но не слишком обнадеживающие. Что касается лично меня, то, не переставая выражать ему свою уверенность, что ему удастся по крайней мере спасти честь Франции, я отдал приказ направить в Нумеа кое-какие резервы, которыми мы располагали: командный состав, морские орудия, вспомогательный крейсер "Кап де Пальм" и, наконец, "Сюркуф", от которого можно было ожидать эффективных действий в Тихом океане ввиду его качеств подводной лодки большого радиуса действия. Но, увы, в ночь на 20 февраля у входа в Панамский канал эта самая большая в мире подводная лодка столкнулась с торговым пароходом и пошла ко дну со своим командиром, капитаном 2-го ранга Блезоном, и командой, насчитывавшей 130 человек.
Однако под влиянием событий наше сотрудничество с союзниками начало налаживаться. 15 января государственный департамент направил нашей делегации в Вашингтоне меморандум, в котором уточнял обязательства, взятые на себя Соединенными Штатами в том, что касалось "уважения нашего суверенитета на французских островах Тихого океана и того факта, что базы и оборудование, которые будет разрешено установить американцам, останутся собственностью Франции. За Францией признавалось право взаимности на американской территории, если американские базы сохранятся после войны".
23 января Корделл Хэлл телеграфировал мне, что "начальники американского и английского Генеральных штабов, сознавая важность Новой Каледонии, приняли соответствующие меры для ее обороны в соответствии с условиями, предусмотренными в меморандуме от 15 января". Государственный секретарь любезно выражал "надежду, что великолепная помощь и сотрудничество, которые в прошлом оказывались со стороны французского Верховного комиссара, будут осуществляться и впредь".
За этими прекрасными декларациями последовали практические мероприятия. 25 февраля я имел возможность сообщить д'Аржанлье, что генерал Пэтч{157}, назначенный командующим американскими сухопутными войсками в зоне Тихого океана, получил от своего правительства приказ направиться в Нумеа и "непосредственно и в самом дружественном духе" договориться с ним относительно организации общего командования. 6 марта Французский Национальный комитет получил приглашение направить своего представителя в созданный в Лондоне с целью обмена информацией и предложениями "Военный комитет Тихого океана", в который входили представители Великобритании, Новой Зеландии, Австралии и Соединенных Штатов. 7 марта американское правительство просило нашего разрешения на создание баз на Туамоту и на островах Общества. Мы согласились. Наконец 9 марта во главе крупных сил в Нумеа прибыл генерал Пэтч.
Отныне французские владения в Тихом океане имели все возможности избежать вторжения. Однако прежде чем сотрудничество между нашими союзниками и нами наладилось как следует, пришлось преодолеть серьезный кризис. Вначале между Пэтчем и д'Аржанлье царило полное согласие. Но вскоре присутствие американских войск, наличие долларов и деятельность американских секретных агентов среди населения, охваченного лихорадкой осадного положения, стали способствовать усилению скрытых причин волнения. Часть милиции, на которую оказали воздействие местные националистические стремления, отказалась подчиняться Верховному комиссару и перешла под командование генерала Пэтча, который допустил ошибку, оказав покровительство такому неповиновению. С другой стороны, губернатор Сото, не желая подчиняться д'Аржанлье, всячески стремился завоевать популярность, чтобы использовать ее в своих целях. Я терпел некоторое время, но потом не выдержал и вызвал Сото в Лондон, чтобы дать ему другое назначение, впрочем, вполне в соответствии с оказанными им услугами. Сначала он решил повиноваться приказу, но в дальнейшем, ссылаясь на "недовольство, которое вызовет среди населения приказ, который он получил", он взял на себя смелость "отложить свои отъезд".
Самым вежливым образом, однако с необходимой твердостью, губернатор Сото был доставлен на корабль, чтобы он мог выполнить приказ и явиться ко мне. Вместо него с территории Чад был направлен полковник Моншан, а полковник де Коншар был направлен из Лондона, чтобы принять командование войсками. Однако в Нумеа и в глубине острова произошли серьезные беспорядки, поощряемые позицией, занятой американцами. Предчувствуя, что события могут принять неприятный оборот, я предупредил о происходящем Вашингтон и одновременно дал знать Пэтчу, что "мы не можем допустить его вмешательства во внутренние французские дела". В то же время я предложил д'Аржанлье "приложить все усилия к восстановлению с Пэтчем личных отношений, основанных на доверии, и продемонстрировать, если это возможно, какие-нибудь знаки поощрения населению, явно находившемуся в крайней степени возбуждения".
После трех дней волнений снова воцарился порядок, и д'Аржанлье мог взять в свои руки рычаги управления. Это было весьма кстати, ибо 6 мая на Коррехидоре и 10 мая на Минданао капитулировали остатки американских войск на Филиппинах, в то время как в Коралловом море, которое омывает северо-восточные берега Австралии, между флотами Японии и США завязалось морское сражение, от исхода которого зависело все. С часу на час Нумеа мог подвергнуться нападению.
Перед лицом неминуемой опасности население сплотилось вокруг французских властей, осуждая недавние беспорядки. Некоторые неспокойные элементы были отправлены проходить службу в Сирии. Пэтч со своей стороны посетил д'Аржанлье, чтобы извиниться перед ним за "недоразумения", в которых он был замешан. Я телефафировал американскому генералу, что ему обеспечено мое полное доверие и доверие "Свободной Франции" при условии, что он будет действовать рука об руку с французским Верховным комиссаром. После этого американцы и французы действительно стали работать дружно и решили совместно занять оборону. Но обстоятельства сложились так, что им не пришлось обороняться, ибо японцы, потерпевшие поражение в Коралловом море, вынуждены были отказаться от нападения на Австралию и Новую Каледонию.
Итак, война заставляла Соединенные Штаты поддерживать с нами все более тесные отношения. Следует сказать, что этому способствовало их национальное чувство. В обстановке крестового похода, на который вдохновил американский народ его врожденный идеализм, и среди тех грандиозных усилий по вооружению и мобилизации, которые он решил взять на себя, бойцы "Свободной Франции" никогда не теряли популярности в глазах американского общественного мнения. Это должно было сказаться и на политике США. В феврале 1942 мы получили возможность дополнить наше представительство в Вашингтоне военной миссией, во главе которой я поставил полковника де Шевинье. 1 марта Америка в публичной декларации признала, что французские острова в Тихом океане находятся под действительным контролем Французского Национального комитета, что правительство Соединенных Штатов вело переговоры и будет продолжать вести их с властями, которые осуществляют этот контроль". Что же касается Экваториальной Африки, то государственный департамент заявлял в своем коммюнике от 4 апреля, что и там он признает власть "Свободной Франции". Одновременно в Браззавиле с нашего согласия было учреждено американское генеральное консульство. Так как Соединенные Штаты просили у нас разрешения использовать в качестве базы для своих тяжелых бомбардировщиков аэродром в Пуэнт-Нуаре, мы дали свое согласие при условии, что нам будут переданы 8 самолетов типа "Локхид" для наших нужд. После трудных переговоров самолеты были переданы нам, что позволило полковнику Мармье установить регулярное воздушное сообщение на линии Браззавиль - Дамаск, а американским самолетам использовать Пуэнт-Нуар в качестве промежуточной базы. Взаимоотношения между нами и американцами улучшились, причем мы ни в какой мере не поступились интересами Франции, а даже напротив, всячески укрепляли их.
В то время как шаг за шагом и не без труда мы добивались дипломатического сближения между Вашингтоном и "Свободной Францией", с Москвой нам удалось завязать союзнические отношения сразу. Надо сказать, что это было в значительной степени облегчено вследствие гитлеровского нападения, поставившего Россию перед лицом смертельной опасности. С другой стороны, Советы убедились в бессмысленности политики, в силу которой они в 1917 и в 1939 заключили договоры с Германией, повернувшись спиной к Франции и Англии. Кремлевские руководители, которых гитлеровская агрессия повергла в крайнюю растерянность, немедленно и бесповоротно изменили свою позицию. И если еще в тот самый момент, когда немецкие танки пересекали русскую границу, радио Москвы продолжало клеймить "английских империалистов" и "их деголлевских наемников", то буквально часом позже московские радиостанции уже возносили хвалу Черчиллю и де Голлю.
Во всяком случае, тот факт, что Россия оказалась втянутой в войну, открывал перед разгромленной Францией новые большие надежды.
Было ясно, что, если Рейху не удастся сразу же уничтожить армию Советов, эта армия будет непрерывно наносить немцам тяжелые потери. Разумеется, я не сомневался в том, что если Советы внесут основной вклад в достижение победы над врагом, то в результате в мире возникнут новые опасности. Нужно было постоянно иметь это в виду, даже сражаясь с русскими бок о бок. Но я считал, что прежде чем философствовать, нужно завоевать право на жизнь, то есть победить, а участие России создавало возможности для победы. К тому же ее присутствие в лагере союзников означало с точки зрения Сражающейся Франции некоторый противовес по отношению к англосаксонским странам, и я имел в виду воспользоваться этим обстоятельством.
О начале военных действий между русскими и немцами я узнал 23 июня 1941 в Дамаске, куда я прибыл вслед за вступлением наших войск в город. Решение было принято мною без промедления. Уже 24 июня я телеграфировал нашему представительству в Лондоне следующие инструкции: "Не вдаваясь в настоящее время в дискуссии по поводу пороков и даже преступлений советского режима, мы должны, как и Черчилль, заявить, что, поскольку русские ведут войну против немцев, мы безоговорочно вместе с ними. Не русские подавляют Францию, не они оккупируют Париж, Реймс, Бордо, Страсбург... Немецкие самолеты и танки, немецкие солдаты, которых уничтожают и будут уничтожать русские, впредь уже не смогут помешать нам освободить Францию".
В таком духе я и предлагал вести нашу пропаганду. Одновременно я рекомендовал нашей делегации посетить советского посла в Лондоне Майского{158} и заявить ему от моего имени, что "французский народ поддерживает русский народ в борьбе против Германии. В связи с этим мы желали бы установить военное сотрудничество с Москвой".
Кассен и Дежан встретились с Майским, который разговаривал с ними весьма доброжелательно. Что же касается дальнейших практических шагов, они не замедлили последовать благодаря происшедшему вскоре разрыву между Виши и Москвой, которого Гитлер потребовал от Лаваля. В связи с этим 2 августа я телеграфировал из Бейрута Кассену и Дежану, чтобы они узнали у Майского, "намерена ли Россия поддерживать с нами непосредственные отношения... и не предполагает ли она направить нам декларацию о своем намерении содействовать восстановлению независимости и величия Франции. Было бы желательно, чтобы в нем было упомянуто и о территориальной целостности Франции".
Переговоры привели к обмену 26 сентября письмами между мною и Майским. Посол СССР сделал заявление от имени своего правительства, что оно "признает меня в качестве главы всех свободных французов, (...) что оно готово установить связь с Советом обороны Французской империи по всем вопросам, касающимся сотрудничества с присоединившимися ко мне заморскими территориями, что оно готово оказать свободным французам всестороннюю помощь и содействие в общей борьбе, (...) что оно исполнено решимости обеспечить полное восстановление независимости и величия Франции..."
Однако советское правительство, как и английское в соглашении от 7 августа 1940, ни словом не обмолвилось о территориальной целостности Франции.
Немного спустя правительство СССР аккредитовало Богомолова своим представителем при Национальном комитете. Богомолов приехал из Виши, где он в течение года состоял послом при Петене. Он сумел легко приспособиться к новым условиям, в которых ему предстояло выполнять свои обязанности. Я никогда, однако, не слышал из его уст никаких недоброжелательных высказываний о Петене и министрах Виши, где он еще нежданно представлял свое правительство. В одной из наших бесед он даже рассказал мне следующее: "Находясь в Виши, я иногда проводил свой досуг, прогуливаясь инкогнито за городом и беседуя с простыми людьми. Однажды какой-то крестьянин, шедший за плугом, сказал мне: "Конечно, очень жаль, что французов разбили. Но возьмем, например, это поле. Я могу работать на нем, так как удалось договориться с немцами, чтобы они у меня его не отбирали. Увидите, что скоро удастся договориться с ними, чтобы они и совсем убрались из Франции". Я подумал, что Богомолов привел этот рассказ, иллюстрирующий теорию "меча" и "щита", чтобы показать мне, насколько хорошо он понял положение во Франции, и одновременно объяснить мне последовательные изменения в позиции Советской России.
С этого времени я часто встречался с Богомоловым. В той мере, в какой во всех деталях предписанное ему поведение позволяло сохранять человеческие чувства, он проявлял их во всех своих делах и высказываниях. Непреклонный, настороженный, весь собранный, когда он передавал или принимал официальные сообщения, этот человек большой культуры оказывался в иной обстановке приветливым и непринужденным. Говоря о делах и людях, он не чужд был юмора и даже улыбки. Знакомство с ним убедило меня, что хотя советская система облекала своих слуг в железный панцирь без единого отверстия, под этим панцирем все же скрывался живой человек.
Со своей стороны для связи по военным вопросам мы направили в Москву генерала Пети. Советское правительство сразу же проявило к нему свою благосклонность и уважение. Его приглашали на совещания в штабах, организовали поездку на фронт, и он был принят Сталиным. Все это заставляло меня думать, что эта предупредительность преследовала не только профессиональные цели. Во всяком случае, известия, приходившие из различных источников, создавали впечатление, что русские армии, понесшие урон в первых сражениях с наступавшими немцами, постепенно вновь обретали свою силу, что весь народ целиком поднимался на борьбу и что в эти дни национальной угрозы Сталин, который сам возвел себя в ранг маршала и никогда больше не расставался с военной формой, старался выступать уже не столько как полномочный представитель режима, сколько как вождь извечной Руси.
На стенах наших кабинетов висели карты, по которым мы следили за грандиозной битвой и наблюдали за развитием гигантских наступательных операций немцев. Три армейских группировки под командованием фон Лееба{159}, фон Бока{160} и фон Рундштедта за четыре месяца проникли в глубь России, захватили сотни тысяч пленных и богатую добычу. Но в декабре на подступах к Москве благодаря решительным действиям Жукова{161}, которым благоприятствовала суровая и ранняя зима, захватчики были остановлены, а затем и отброшены. Ленинград не пал. Севастополь еще держался. Становилось очевидным, что Гитлеру не удалось навязать немецкому командованию единственную стратегию, которая только и могла принести решительный успех, а именно -сосредоточение сил и всей техники в направлении столицы, чтобы поразить противника прямо в сердце. Несмотря на блестящие победы в Польше, во Франции и на Балканах, "фюреру" пришлось возвратиться к прежним стратегическим заблуждениям, разделить ударные средства между тремя маршалами, удлинить фронт, вместо того чтобы действовать методом тарана. Оправившись от первоначальной неожиданности, русские, действуя на огромных пространствах, заставили "фюрера" дорого заплатить за эти ошибки.
Тем временем мы прилагали усилия к тому, чтобы оказать Восточному фронту непосредственную помощь, хотя она могла быть лишь весьма скромной. Наши корветы и грузовые суда принимали участие в союзнических конвоях, которые в неимоверно тяжелых условиях проходили по Ледовитому океану, доставляя грузы в Мурманск. Поскольку мне не удавалось добиться от англичан, чтобы две легкие дивизии, сформированные Лармина в Леванте, были отправлены на Ливийский фронт, я приказал в феврале генералу Катру подготовить переброску одной из них в направлении Ирана и Кавказа. Это обрадовало русских и озадачило англичан. Впоследствии, поскольку войска генерала Лармина в конце концов были приданы английским войскам, сражавшимся против Роммеля, я послал в Россию отряд истребительной авиации "Нормандия", который затем был преобразован в полк "Нормандия-Неман". Полк этот доблестно сражался в России и был единственной воинской частью западных союзников, действовавшей на Восточном фронте. С другой стороны, в Лондон под командой капитана Бийотта прибыло полтора десятка офицеров и сотни две французских солдат, которым удалось бежать из немецкого плена и достичь России, где они, впрочем, были подвергнуты заключению. Вскоре после начала германо-советской войны они были освобождены и с конвоем, возвращавшимся из Архангельска через Шпицберген, добрались до нас.
20 января 1942, выступая по радио, я приветствовал восстановление военной мощи России и вновь подтвердил готовность поддерживать в настоящем и в будущем союз двух наших стран. В феврале бывший французский посланник в Бангкоке, присоединившийся к "Свободной Франции", Роже Гарро был направлен в Москву в качестве представителя Национального комитета. В течение трех последующих лет Гарро, действуя весьма разумно, проводил полезную работу на посту нашего представителя в России. Ему удалось вступить в контакт с различными лицами в той мере, в какой это было возможно в условиях тамошнего режима, и доставлять нам ценную информацию. Сразу же после прибытия в страну у него состоялись встречи с народным комиссаром иностранных дел Молотовым{162}, его заместителями Вышинским и Лозовским. В беседах с Гарро они настойчиво подчеркивал" желание своего правительства установить со Сражающейся Францией как можно более тесные отношения.
В мае месяце Молотов прибыл в Лондон. 24 мая я имел с ним беседу, во время которой были внимательно рассмотрены различные вопросы. Его сопровождал Богомолов, меня - Дежан. Впечатление, которое он произвел на меня в тот день, да и впоследствии, убедило меня, что по своему внешнему облику и по своему характеру этот человек как нельзя лучше подходил для выполнения возложенных на него задач.
Неизменно серьезный, скупой на жесты, предупредительно корректный, но вместе с тем сдержанный, советский министр иностранных дел, следя за каждым своим словом, неторопливо говорил то, что он хотел сказать, и внимательно слушал других. Он был чужд какой бы то ни было непосредственности. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить: какой бы вопрос ни обсуждался, чувствовалось, что он был с ним прекрасно знаком, что он тщательно отмечал все новые данные по этому вопросу, которые можно было почерпнуть из разговора, что он точно формулировал свое официальное мнение и что он не выйдет за пределы заранее принятых установок. Должно быть, и недавний договор с Риббентропом{163} он заключал с той же уверенностью, какую теперь вносил в переговоры с западными державами. Молотов, который не был и не хотел быть ничем иным, как отлично пригнанным винтиком неумолимой машины, в моем представлении воплощал личность, воспитанную тоталитарной системой. Это была масштабная личность. Но в самой глубине его души, кажется, таилась грусть.
В ходе наших лондонских переговоров с советским министром иностранных дел мы пришли к соглашению относительно помощи, какую его правительство и Национальный комитет обязывались оказать друг другу в ближайшем будущем. "Свободная Франция" должна была толкать американских и английских союзников к скорейшему открытию второго фронта в Европе. Кроме того, своей дипломатической и общественной деятельностью она должна была способствовать прекращению того состояния изоляции, в котором Россия пребывала в течение длительного времени. Со своей стороны советское правительство соглашалось поддержать в Вашингтоне и Лондоне наши стремления, направленные на восстановление путем вооруженной борьбы единства Франции и империи. Это касалось управления нашими заморскими владениями, например Мадагаскаром, различных так называемых параллельных, а по сути дела центробежных действий, которые англосаксы осуществляли в ущерб нашему делу, а также групп движения Сопротивления во Франции. Причем советское правительство признавало, что никакая иностранная держава, включая и СССР, не имела права призывать какую-либо из этих групп к неповиновению по отношению к генералу де Голлю. Что касается будущего, то Франция и Россия договаривались об объединении своих усилий при установлении мира. "Мое правительство, заявил мне Молотов, - является союзником правительств Лондона и Вашингтона. В интересах ведения войны мы должны тесно сотрудничать с ними. Но с Францией Россия хочет иметь самостоятельный союз независимо от этого".
Несмотря на усилия, предпринятые "Свободной Францией" в деле установления связей с Вашингтоном и Москвой, центром ее деятельности по-прежнему оставался Лондон. В силу обстоятельств наша деятельность, которая включала военные усилия, связь с метрополией, пропаганду, информацию, финансы, экономику заморских владений, была тесно переплетена с деятельностью англичан. Вследствие этого мы должны были поддерживать с ними более тесные отношения, чем когда-либо. Но по мере того как наше движение росло, их вмешательство в наши дела создавало для нас все большие затруднения. Однако после вступления в войну России и Америки положение самой Англии могло стать затруднительным в союзе с двумя такими гигантами и это могло вынудить ее пойти на сближение с нами, чтобы действовать в Европе, на Востоке, в Африке и на Тихом океане в духе искреннего сотрудничества. Мы с радостью приветствовали бы такую перемену, и у нас подчас создавалось впечатление, что и некоторые английские руководители склонялись к такой политике.
Примером может служить Энтони Иден. Этот английский министр хотя и представлял собой законченный тип англичанина и министра, проявлял широту взглядов и восприимчивость, свойственные скорее континентальному европейцу, нежели жителю Альбиона, и простому смертному, чем должностному лицу. Воспитанный в духе старых английских традиций (Итон, Оксфорд, консервативная партия, палата общин, Форин-офис), он все же мог воспринимать все непосредственное и новое. Этот дипломат, целиком преданный интересам своей страны, умел учитывать стремления других и сохранял приверженность к принципам международной морали среди всей грубости и цинизма своего времени. Мне часто приходилось иметь дело с Иденом, причем нередко по вопросам весьма неприятного характера. И в большинстве случаев я имел возможность оценить не только его блестящий ум, глубокое знание дела, личное обаяние, но и искусство, с каким он умел создавать и поддерживать во время переговоров атмосферу дружелюбия, что облегчало достижение соглашения, если оно было возможным, либо избавляло обе стороны от чувства досады, если это соглашение оказывалось недостижимым. К тому же я убежден, что Антони Иден чувствовал особое расположение к Франции. Ей он был обязан значительной долей своей культуры. Как политику, она представлялась ему необходимой в качестве противовеса всему тому варварству, которое распространялось в мире. И наконец, этот душевный человек не мог оставаться безучастным к горю, постигшему великую нацию.
Но несмотря на благие намерения Идена, союз наш все же не был розой без шипов. Готов признать, что нередко сам Иден мог испытывать досаду, сталкиваясь в нашей среде с некоторым недоверием и несговорчивостью. Но основные трудности создавались с английской стороны: подозрительность Фории-офиса, претензии колониалистов, предубеждения военных, интриги "Интеллидженс сервис". К тому же хотя политические круги Лондона в целом благожелательно относились к "Свободной Франции", они испытывали подчас влияние иного рода. Некоторые консерваторы хмуро смотрели на этих французов с Лотарингским крестом, твердивших о революции. Различные лейбористские группки, напротив, задавались вопросом, не скатывается ли де Голль и его компания к фашизму? Я и сейчас еще помню, как тихонько вошел ко мне в кабинет Эттли и попросил заверений, способных успокоить его совесть демократа, а затем после беседы со мной удалился с улыбкой на лице.
В конечном счете все зависело от премьер-министра. А он в глубине души не мог решиться на то, чтобы "Свободная Франция" стала самостоятельной. К тому же всякий раз, когда деловое обсуждение вопросов приводило нас к резким разногласиям, он придавал им характер столкновений на личной почве. Самого его они огорчали тем больше, чем сильней была связывавшая нас дружба. Подобные настроения и чувства в сочетании с приемами его политической тактики вызывали у того приступы гнева, чрезвычайно осложнявшие наши отношения.
У этого выдающегося человека были в то время и иные основания приходить в ярость. Несмотря на то что англичане прилагали достойные восхищения усилия в войне, особенно в подводной, они терпели иной раз серьезные неудачи, которые были тем более досадны, что не всегда материальное превосходство было на стороне противника. 10 декабря 1941 у берегов Малайи японские самолеты потопили великолепный линкор "Принс оф Уэлс" и тяжелый крейсер "Рипалс", прежде чем они успели сделать хотя бы одни выстрел. 15 февраля 1942 в Сингапуре после непродолжительного сопротивления сложила оружие семидесятитрехтысячная английская армия. В июне, несмотря на то что англичане сосредоточили на Востоке крупные силы, Роммель прорвал фронт 8-й армии и отбросил ее к самой Александрии, а 33 тысячи английских солдат, оборонявших Тобрук, капитулировали с ничем не оправданной поспешностью. Черчилль лучше чем кто-либо другой понимал последствия этих неудач для хода войны. Но он страдал от этого прежде всего как англичанин и как солдат.
Следует добавить, что в руководящих кругах находились люди, которые, действуя исподтишка, не стеснялись возлагать на него вину за кое-какие из этих неудач. Хота вся Англия дорожила Уинстоном Черчиллем как зеницей ока, некоторые недоброжелательные высказывания по его адресу можно было читать в газетах, слышать в парламенте, в различных комитетах и клубах. В таких условиях в первые месяцы 1942 у Черчилля не было оснований для того, чтобы проявлять любезность и мягкость по отношению к кому-либо, в частности и ко мне.
И наконец - быть может, это и есть самое главное - премьер-министр взял за правило не предпринимать ничего важного без согласия Рузвельта. Хотя его больше чем кого-нибудь другого из англичан Задевала неловкая тактика Вашингтона, хотя он с трудом переносил состояние подчиненности, на которое американская помощь обрекала Британскую империю, хотя его коробило от тона превосходства, который усвоил по отношению к нему президент, Черчилль раз и навсегда решил придерживаться такой линии поведения, которая диктовалась жизненно важной необходимостью союза с Америкой. Поэтому он остерегался занимать по отношению к "Свободной Франции" позицию, которая шла бы вразрез с позицией Белого дома. И поскольку Рузвельт относился к генералу де Голлю недоверчиво, Черчилль со своей стороны был вынужден проявлять сдержанность.
Когда я приехал в Лондон в сентябре 1941, премьер-министр находился в исключительно плохом настроении. Он был весьма недоволен тем, что произошло между нами и англичанами в Сирии и Ливане. 2 сентября он даже написал мне, что ввиду занимаемой мною позиции он не считает нашу встречу целесообразной. 9 сентября Черчилль выступил в палате общин с речью, внушавшей беспокойство. Он, разумеется, признавал, что "из всех европейских держав Франция занимала в странах Леванта особо привилегированное положение". Но он взял на себя смелость добавить, что "не может быть и речи о том, чтобы Франция продолжала сохранять в Сирии то же положение, что и до войны... и что даже во время войны нельзя ограничиться лишь простой заменой влияния Виши влиянием "Свободной Франции"". Как обычно, недовольство Черчилля сопровождалось усилением напряжения во франко-английских отношениях. Несколько дней кряду лондонское правительство подчеркнуто отказывалось иметь какие-либо дела с нами и закрывало перед нами все двери. Это вынудило меня к тому, что со своей стороны я приказал представителям "Свободной Франции" прекратить на время участие в передачах лондонского радио. Тем временем маятник качнулся в другую сторону, и за этими неприятностями вскоре последовало восстановление отношений. 15 сентября я имел беседу с Черчиллем, которая хоть и плохо началась, но закончилась хорошо. В заключение он заверил меня, что политика его правительства на Ближнем Востоке будет и впредь руководствоваться соглашением, заключенным между нами в Каире.
Стремясь добиться полной ясности, я несколько раз встречался с Иденом в октябре и ноябре. Мы пришли к соглашению по основным вопросам. Англия признавала, что французский мандат сохраняет силу и что осуществление его доверяется генералу де Голлю до тех пор, пока мандат не будет заменен другими соглашениями, утвержденными в соответствии с законодательством Французской Республики, то есть фактически после окончания войны. Она соглашалась, что провозглашение "Свободной Францией" независимости Сирии и Ливана не должно означать изменения этого правового положения. Кроме того, было установлено, что соглашения Литтлтон-де Голль останутся основой франко-английских отношений на Востоке.
И действительно, когда генерал Катру 27 сентября провозгласил независимость и суверенность Сирийской Республики, возглавляемой президентом шейхом Тадж-эд-дином, а 26 ноября - независимость и суверенность Ливанской Республики во главе с президентом Альфредом Наккашем, Англия, хотя до того она и оспаривала правомерность этого акта, тотчас же признала обе республики и глав их правительств. Одновременно 28 ноября в письме Генеральному секретариату Лиги Наций и 29 ноября в нотах правительствам США, всех других союзников, а также Турции я сообщил о мерах, принятых от моего имени в Сирии и Ливане. "Эти меры, - уточнялось в нотах, - не затрагивают правовое положение, вытекающее из акта о мандате Франции, который должен оставаться в силе вплоть до заключения новых международных соглашений". Это заявление не встретило никаких возражений со стороны английского правительства. Более того, оно было сделано по его рекомендации.
Можно было думать, что вопрос решен по крайней мере до восстановления мира. При всей своей осторожности, я даже написал нашему генеральному представительству в странах Леванта, что, по моему мнению, "в связи с трудностями, которые Англия встречает в арабских странах, она, подобно нам, заинтересована в том, чтобы предать забвению мелочные споры прошлого и установить подлинное сотрудничество обеих держав в мусульманских странах". Я дал представительству указание "избегать всего того, что могло бы усугубить трудности наших союзников, а также использовать в духе искреннего сотрудничества все возможности, чтобы облегчить их задачу, не допуская, однако, никаких посягательств на права и позиции Франции". Мои расчеты, к сожалению, оказались нереальными. Англичане, хотя на словах и не оспаривали наших прав, на самом же деле никак не считались с ними. И действительно, непрекращающиеся инциденты продолжали порождать франко-английские раздоры на Востоке.
Таково было незаконное формирование англичанами кавалерийских частей из друзов. Такова была их попытка - против которой мы, естественно, выступили - провозгласить от своего имени осадное положение (то есть захватить всю полноту власти) в Джезире, где произошли беспорядки в связи с бунтом в Ираке. Таково было их противозаконное вмешательство в деятельность комитета по закупке и распределению зерна, учрежденного нами в Леванте, причем они потребовали права участия в этом комитете, чтобы иметь возможность вмешиваться в дела местного управления. Такова была угроза генерала Вилсона - впрочем, тщетная -выслать некоторых неугодных ему французских должностных лиц. Такова была позиция Спирса, который выступал с недружелюбными и угрожающими заявлениями и постоянно вмешивался в отношения нашего представительства с правительствами Дамаска и Бейрута.
Генерал Катру вел свой корабль через все подводные рифы. Хотя он был склонен идти на уступки и давал англичанам больше, чем мне бы того хотелось, он неизменно оказывался перед лицом новых домогательств. Отсюда вечное напряжение в Леванте и раздраженные споры в Лондоне.
В мае 1942 англичане стали оказывать давление, добиваясь безотлагательного проведения выборов в Сирии и Ливане. Наш Национальный комитет, естественно, не возражал в принципе против выборов с целью образования представительных правительств. Созданные нами правительства носили временный характер. Так это оказалось, например, в Дамаске, и я лично сожалею, что президент Хашим-бей не остался на своем посту. Но мы считали, что со всеобщими выборами в Сирии и Ливане необходимо было подождать до конца войны, то есть до того времени, когда оба государства вновь окажутся в условиях нормальной жизни, когда не столь сложными будут наши обязанности по защите этих стран, вытекающие из нашего мандата, и когда англичане уже не будут находиться на территории этих стран и потому не смогут оказывать влияние на исход выборов. Однако под усиленным давлением Кэйзи, заменившего в Каире Литтлтона, генерал Катру пообещал провести выборы в ближайшем будущем, о чем немедленно сообщили газеты. Я вынужден был согласиться с этим, хотя и дал указание об отсрочке выборов. И все же нетрудно было предвидеть, что этот вопрос станет отныне источником постоянных англо-французских трений.
Нечто подобное происходило и в других местах. Наши союзники вели двойную игру и вокруг Джибути. Они оставили наши небольшие силы, в состав которых входили батальон под командой майора Буйона и мехаристы{164} для продолжения блокады на суше, но сами прекратили морскую блокаду. Из Адена на арабских фелюгах, из Мадагаскара на подводных лодках и посыльном судне "Ибервиль" в Джибути к вишистам прибывало необходимое снаряжение. А сами англичане тем временем вели переговоры с негусом, добиваясь установления своей опеки над Эфиопией. И действия, которые они предпринимали в Аддис-Абебе, прекрасно объясняли их бездействие в Джибути. Ведь если бы "Свободной Франции" удалось с их помощью упрочить свое влияние во Французском Сомали и получить в свое распоряжение порт, железную дорогу и значительные силы, она сама бы могла предложить Абиссинии выход к морю и безопасность, в которых та нуждалась. Напротив, пока в Джибути сидели вишисты, англичане одни держали в руках судьбу императора и его страны.
Вот почему Гастону Палевскому и не удавалось добиться эффективной блокады Джибути. Также безуспешными оказались его попытки склонить англичан и абиссинцев к заключению трехстороннего договора вместо двухстороннего. Вместе с тем его усилия, равно как и деятельность его помощников командира нашего соединения подполковника Аппера и нашего представителя в Найроби, молодого дипломата Шанселе, - привели в дальнейшем к успешным результатам. Благодаря тому, что им удалось установить связи среди французов и туземцев в Джибути, благодаря их пропаганде с помощью листовок и радио, их отношениям с генералом Платом присоединение Сомали к "Свободной Франции" стало лишь вопросом времени. С другой стороны, они восстановили французское представительство в Аддис-Абебе. Наши права на железную дорогу были сохранены, возобновилась деятельность французских светских и духовных организаций в Абиссинии, закрытых в период итальянской оккупации, вновь открывалась Французская миссия. Наши усилия в Восточной Африке, хотя и с некоторым запозданием, принесли свои плоды.
Но внезапно новое вмешательство англичан в другом конце нашей империи довело до крайности мое беспокойство и возмущение. 5 мая 1942 в три часа утра представители прессы сообщили мне по телефону, что английские войска высадились в Диего-Суаресе. Наши союзники силой захватили это французское владение, даже не посоветовавшись с нами!
Еще с момента событий в Пёрл-Харборе я предпринял ряд мер с целью договориться с лондонским правительством о присоединении Мадагаскара. Такими мероприятиями были: 10 декабря -совещание с начальником Имперского Генерального штаба генералом Бруком, 16 декабря - письмо Черчиллю, 11 февраля - передача плана военных действий на Мадагаскаре премьер-министру Англии, генералу Бруку и Верховному комиссару Южно-Африканского Союза, 19 февраля - новое письмо Черчиллю и наконец 9 апреля - нота Идену, где в настойчивых выражениях я ставил вопрос о Мадагаскаре. Во всех этих документах я предлагал начать решительные действия на острове с помощью французской бригады, которая могла бы высадиться в Мажунге и двинуться на Тананариве. В случае необходимости ее поддержала бы английская авиация. Одновременно союзники предприняли бы с моря диверсионные действия, блокируя Диего. Кроме того, я настаивал, чтобы управление островом было передано Национальному комитету.
Между тем поскольку, как мне казалось, Южно-Африканский Союз был непосредственно заинтересован в мадагаскарских делах, я решил выяснить, не имеется ли у правительства Претории каких-либо планов на этот счет. В конце 1941 в Преторию был направлен полковник Пешков в качестве представителя "Свободной Франции". Он лично произвел очень хорошее впечатление на генерала Смэтса{165}, и я рассчитывал, что если Южно-Африканский Союз решит предпринять какие-либо действия, его премьер-министр не станет скрывать этого от моего проницательного и тактичного представителя.
Наконец в марте совершил поездку в Южную Африку Верховный комиссар в Браззавиле генерал медицинской службы Сисе. Из своих разговоров со Смэтсом и его министрами он вынес впечатление, что Южно-Африканский Союз не предпримет никаких самостоятельных действий на Мадагаскаре. Поэтому все своп усилия я сосредоточил в Лондоне, решив отбросить излишнюю щепетильность.
В самом деле, вступление Японии в войну создавало большую угрозу для Мадагаскара. Нужно было предвидеть, что рано или поздно немцы заставят вишистское правительство по крайней мере позволить японским корсарам и подводным лодкам использовать базы на Мадагаскаре. Это могло бы парализовать мореплавание союзников у берегов Южной Африки.