В комнату без стука вошел мужчина столь властного вида, что я, признаться, тревожно заерзал в кресле. Никак не представившись (лишь несколько лет спустя, по газетным фотографиям я узнал, что ко мне вошел тогда всесильный слуга и личный секретарь «Зевса-Вседержителя»), он сухо спросил у меня: «При вас есть оружие?»
Я обомлел. Оружие? Да я редко в своей жизни держал в руках перочинный ножик! Но чувство юмора не покинуло меня, и я «храбро» ответил, многозначительно постучав пальцем по лбу:
— Только в этом арсенале я храню свое оружие.
Он никак не отреагировал, подошел ко мне и быстро и профессионально обыскал, вернее, ощупал меня с ног до головы.
И когда через несколько минут дверь мягко отворилась и на пороге возникла знакомая по бесчисленным бюстам и портретам личность всемирно известного диктатора, я сразу понял всю ту таинственность, с которой была обставлена и наша поездка, и все чопорные приготовления к встрече, и вопрос об оружии.
Он тихо поздоровался, но руки тогда не протянул. Я вежливо ответил, но бес сидел во мне, я не удержался и скаламбурил:
— А я недавно носил вас на руках!
Теперь, должно быть, оторопел Сталин, но он обладал завидной выдержкой, и только по-восточному хитро прищурился и спросил:
— Как это, на руках?
Я объяснил, что во время демонстрации нес его большущий портрет.
— Да ви, оказивается, ищо и юморыст…
Но в тоне его я не чувствовал ни капризной обиды, ни зловещего намека. Он стал задавать мне вопросы, но все они носили только политический характер, и моих телепатических возможностей он в тот раз в разговоре так и не коснулся.
А расспрашивал о положении в Польше, о моих встречах с Пилсудским и другими польскими деятелями. Я понимал, что тогдашняя Польша стояла у него бельмом в глазу.
Со Сталиным мне пришлось встречаться и позже, и уже после второй встречи он, вероятно, отдал приказ всесторонне и на самом высоком уровне проверить мои способности. Но это случилось несколько позже, уже в Москве, а тогда он, по-видимому, выезжал в Белоруссию с какими-нибудь партийными проверками или с военной инспекцией. Думаю, что только по его личному указанию мне предложили провести следующий эксперимент.
В одном крупном отделении Госбанка меня попросили получить 100 000 рублей по чистому листу бумаги. То есть в мою задачу входило внушить служащему банка, что я представляю ему солидный финансовый документ на получение столь огромной по тому времени суммы. Именно в громадности этой суммы и заключалась вся соль опыта. Ведь выдать такую сумму денег кассир мог, только тщательно проверив «документ», проявив при этом чрезвычайную бдительность.
Я подошел к кассовому окошечку и протянул человеку за стойкой чистый листок бумаги, вырванный из обычной школьной тетрадки. Пожилой кассир долго и пристально рассматривал протянутое мной «финансовое требование», перевел взгляд на меня, снова на «документ», а потом открыл сейф и начал отсчитывать «полагавшиеся» мне сто тысяч…
Для меня, по сути дела, это было повторением того эпизода в берлинском поезде, когда я превратил клочок бумаги в проездной билет.
В сторонке за моей операцией незаметно наблюдали специально приглашенные официальные лица — свидетели, которые тут же подписали акт о проведенном опыте. Пересчитали и сложенные мной в чемоданчик деньги — ровно 100 000. Потом я снова вернулся к окошечку кассы и протянул вновь тот же лист, но на сей раз мысленно приказал служащему банка увидеть лист бумаги таким, каким он и был на самом деле: чистым листом с печатью и его подписью о выданных деньгах. Он ошалело метался взглядом по пустой бумажке, с ужасом посмотрел на меня, потом откинулся на спинку стула и потерял сознание… Сердечный приступ! Вызвали скорую помощь. К счастью, все обошлось, и он выздоровел. Но память об этом случае до сих пор мучает мою совесть.
Другой эксперимент состоял в том, чтобы пройти на глазах трехрядной охраны одного военизированного учреждения, заранее предупрежденной, что именно меня-то и нельзя выпускать. Четырем часовым были даны мельчайшие приметы моей внешности и с точностью до долей минуты время моего предполагаемого прихода. Задание я выполнил без особого труда. Вспомнилось тогда, что уходить из полицейского участка было куда сложнее. Уже хотя бы потому, что тогда решался вопрос жизни и смерти, и сам я находился под повышенной психической нагрузкой. Там любой холостой «выстрел» мысленного приказа мог стоить мне дорого.
И хотя эти эксперименты проводились по указанию самых высокопоставленных государственных деятелей, но слух о них, однако, распространился по столице, обрастая, как всегда, по пути былями и небылицами.
Нисколько не сомневаюсь, что именно те правительственные задания и дали повод моим недоброжелателям, а также просто бездумным сплетникам злословить о моем якобы тесном сотрудничестве с НКВД. Слухи ходили чудовищные. Мне приписывали участие в следственных допросах важных политических заключенных в казематах печально знаменитой Лубянки. Более того, я будто бы мысленно «просматривал» настроение ближайших сотрудников Сталина, которых он мог подозревать в оппозиционных настроениях или даже заговорах.
Тебе, Танечка, как медику известна клятва Гиппократа, которую врачи дают перед началом своей практики. Смысл ее в том, что они клянутся употребить свои медицинские знания только на благо людям. Так вот, когда я впервые открыл в себе телепатические возможности, когда я осознал, что обладаю таинственным даром «повелевать» людьми, я сам себе поклялся, что никогда и ни при каких обстоятельствах я не буду использовать свой дар во вред человеку и обществу в целом. Ни разу я не нарушил это нравственное обязательство. Хотя знаю, что и по сей день злоязычники плетут обо мне самые невеселые истории.
Нужно, правда, сказать, что и сами власти на первых порах не очень мне доверяли. Продолжали довольно долго всесторонне меня «прощупывать», особенно, если учесть всегда свойственное им подозрительное отношение к разного рода оккультным проявлениям, не укладывающимся в негибкие рамки материализма.
Была и другая причина для недоверчивого ко мне отношения, чисто политическая, так как я был пришельцем с Запада, да еще из Польши, к которой тогда у них было самое враждебное отношение. И во время первой встречи со Сталиным я недвусмысленно сказал ему, что его страна на Западе не имеет надежной защиты, что самый «лучший» друг его станет самым ярым врагом. На мои предупреждения Сталин не отреагировал. Позже я снова и снова пытался довести до сведения начальства свою уверенность в предстоящем нападении Германии, но мне ответили, что когда понадобится мой совет, меня поставят в известность…
Но все когда-нибудь кончается. Улеглась подозрительность и ко мне, и я получил возможность работать сравнительно свободно. Но сенсационного ажиотажа вокруг моего имени не создавали.
Первые большие аудитории советского зрителя я получил во время гастролей в Одессу и Харьков, а потом в Тбилиси, где и застало меня известие о нападении Германии на Россию.
Воскресное утро 22 июня 1941 года я помню до мельчайших подробностей. А еще лучше помню свое собственное настроение. Кроме того, что я не мог не разделять общей тревоги — беда-то пришла настоящая — я сокрушался от невеселых мыслей, что к моим предупреждениям о войне не прислушались, и о теперешней своей ненужности. О личном участии в боях или даже в какой-либо косвенной помощи фронту не могло быть и речи. При моем здоровье от меня бы отмахнулись, каким бы патриотом я себя не выказывал. А кому в такой час нужны мои психологические опыты, с грустью думал я.
С такими вот мрачными мыслями и возвращался я в Москву из Грузии. На всех станциях и даже незначительных полустанках наш пассажирский поезд останавливался, порой надолго. Зеленую улицу давали только военизированным эшелонам. На всех остановках я неизменно выходил прогуляться по перрону и почему-то ни разу не попытался «проникнуть» в мысли озабоченных людей, осаждавших штурмом вокзальные кассы. Я понимал, что помыслы у всех схожие: как спастись от надвигавшегося шквала войны.
Попадал я на таких остановках и в неприятные ситуации: несколько раз меня задерживали патрули. Мой экстравагантный вид и иностранный акцент вызывали активное подозрение. Тому еще способствовало постоянное напоминание по радио и в наспех отпечатанных плакатах, что в тыл фашисты забросили свою агентуру.
Даже по прибытии в Москву я был арестован, несколько часов провел в военной комендатуре, пока шло выяснение моей личности. Так что я старался теперь без надобности ни с кем не вступать в разговор, чтобы не обнаружить незнания языка.
Но и на произвол судьбы меня не бросили. Вскоре я получил повестку о предстоящей эвакуации. Кто-то все-таки помнил обо мне и опекал. Дорога меня вновь вела на восток, теперь в сердце сибирского края — в город Новосибирск. Но вышло так, что в глубоком тылу я неожиданно стал приобщаться к фронтовым будням. Мне приходилось выступать перед частями, которые сразу после концерта отправлялись на фронт, либо выступал я в цехах заводов, когда зрители мои вместо театральных кресел сидели на ящиках с минами и снарядами. Что ж, я тогда даже возгордился: не вышел в лихую годину Вольф Мессинг в тираж, нужен он еще людям. Солдаты-зрители не могли не понимать, что многие из них завтра не вернуться из боя, но на моем выступлении их не покидало чувство здорового оптимизма. И когда кто-то вызывался быть моим индуктором, то почти каждое второе свое пожелание они сводили к какому-нибудь шутливому заданию. И я сам старался поддержать в них этот живительный дух.
Я до сих пор храню толстую пачку пожелтевших бумаг в моем архиве, где, кроме солдатских и офицерских писем, есть и почетные грамоты командования, которые часто составлялись так, будто я был на самых передовых боевых позициях. Я безмерно гордился этим, как вкладом в борьбу с фашизмом.
Не скрою, оплачивались мои выступления по самой высокой актерской категории, и я располагал значительными денежными сбережениями, часть которых захватил с собой из Польши и обменял в Советском банке. Расходы мои всегда были невелики — я вел почти аскетический образ жизни. К тому же в то время я не имел семьи. Хотя знаешь, Таня, мне не приходилось встречать в жизни человека, который бы пожаловался на избыток денег. Я это совсем не ради бахвальства. Я действительно никогда не поклонялся золотому тельцу. Так что в моем положении эмигранта самым разумным было отдать свои сбережения на нужды армии. Такие поступки тогда широко рекламировались для поднятия патриотизма. Я решил, что лучше всего вложить деньги в самолет.
Я обратился к правительству с просьбой удовлетворить мое желание. И получил телеграмму — ответ за подписью самого Сталина:
«Товарищу Вольф Мессингу. — Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Вольф Мессинг, за вашу заботу о воздушных силах Красной армии. Ваше желание будет исполнено. И.Сталин.»
Первую боевую машину я подарил в 1942 году, а более усовершенствованный истребитель передал авиационному полку два года спустя. Как-нибудь покажу тебе экземпляр многотиражной газеты тех лет «Летчик Балтики». В ней есть большая статья героя войны, летчика — капитана К.Ковалева, в которой он рассказывает о встрече со мной. Что ж, встреча эта памятна и мне. Но не могу без улыбки вспоминать, с каким трудом далось мне составление дарственного текста для фюзеляжа самолета. Ведь не писать же краской неграмотно составленный мной текст! Но меня отредактировали, и надпись выглядела так:
«Подарок профессора В.Г.Мессинга балтийскому летчику Герою Советского Союза К.Ковалеву. За победу над фашизмом!»
В том же 1942 году с гастролями я побывал в Ташкенте, где меня ожидало приятное знакомство с писателем Алексеем Толстым, или как его называли за глаза-с «красным графом». До этого я знал его по книгам и пьесам. Уже после знакомства, когда наметились кое-какие успехи в русском языке, я немедленно прочел его книгу «Хождение по мукам», но пьесы по его произведениям я смотрел еще в Москве. «Хождение по мукам» оказалась близка мне по сюжетной канве: я и сам-то с детства прошел тернистый путь. Сродни мне оказался и мятущийся дух героев романа.
В годы войны, хоть Москва и продолжала быть эпицентром жизни государства, но культурная и научная элита разъехалась из Москвы, растеклась по окраинам России. В Ташкенте тогда было особенно много представителей интеллигенции. К моему приходу в особняк Толстого там уже сидели за чайным столом писатель Корней Чуковский, жена Максима Горького, знаменитый актер Берсенев, неизвестные мне музыканты. Квартира Алексея Толстого являла собой клуб избранных. Я провел там для гостей импровизированный сеанс своих опытов. Но слух о моем приезде вышел из этого замкнутого кружка, и через три дня моими зрителями были рабочие вывезенного из Воронежа завода, кажется, строительного.
Все годы войны я выступал, в основном, перед невзыскательной, но искренне принимавшей меня аудиторией. Да для меня и не важна была в то время интеллектуальность зрителя. Гораздо важнее было не оставить в людях чувства подозрения, что перед ними шаман или ловкий надуватель.
В 1944 году в Новосибирске после моего выступления ко мне за кулисы пришла молодая женщина. И сразу быка за рога:
— Вы знаете, мне кажется, что вступительное слово перед вашим выходом нужно читать по-другому… Ну, хотя бы в иной манере.
Меня заинтриговала такая прямота и полное пренебрежение к моей известности.
— Ну, что ж, — сказал я, — попробуйте вы, если можете. Следующее мое выступление через два дня. Успеете подготовиться?
— Думаю, что да, — ответила незнакомка.
Накануне выступления я встретился с ней снова.
Мне понравилась ее манера говорить: четкая, сдержанная, без намека на внешний эффект. В ней самой чувствовалась большая внутренняя культура.
— А у вас есть длинное платье для выступления? Что-нибудь вроде вечернего туалета?
Казалось, она сама была заинтересована работать со мной и должна была бы во всем соглашаться. Но ответила она гордо, даже вызывающе: