Прошли считанные дни, а вокруг могилы уже появилась ограда и черная мраморная доска, на которой я впервые прочла ее девичью фамилию — Рапопорт.
Сам Мессинг впал в состояние глубочайшей депрессии и подавленности. Ему не под силу было даже поднять телефонную трубку, он мог с трудом одеться или приготовить себе что-нибудь поесть.
Вот ведь и здесь тайна! На сцене он мог давать невероятные приказания другим, волевым усилием заставлял их исполнять свое желание, а сам с собой становился немощным! Тягостно было видеть его таким.
Так продолжалось девять месяцев. Тяжело было находиться у них дома. Давила тишина и безмолвие. Казалось, Мессинг уже навсегда вышел из строя.
Чтобы жизнь прошла интересно и не бесполезно, человек посвящает себя многим вещам. Но я думаю, что наиболее часто человек отдает себя воспитанию детей или любимому делу. Наличие хотя бы одного из этих пунктов не только приносит человеку удовлетворение и ощущение полезности, но и помогает легче переносить жизненные невзгоды, материальные трудности, быстрее придти в себя после болезни и любых бед, встречающихся на пути.
У Мессинга не было детей, так что оставалась лишь одна надежда — его любимая работа.
Первые несколько месяцев после смерти Аиды Михайловны никто даже не пытался заговорить с ним об этом.
К этому времени сестре Аиды Михайловны — Ираиде Михайловне пришлось взять на себя хозяйство в доме. Эта очень волевая, много испытавшая на своем веку, редко улыбающаяся женщина, с несколько надменным лицом, никому не показывала своих переживаний в связи со смертью сестры и делала все, чтобы вернуть Мессинга к жизни.
Через полгода после смерти Аиды Михайловны, она начала заговаривать с Вольфом Григорьевичем о работе. Он в ответ болезненно морщился и, почти плача, говорил: «Я не могу! Я не могу! Я ничего не чувствую!» День за днем очень деликатно мы обе возвращали его к этой теме, пытаясь вернуть ему веру в свои собственные силы.
На это ушло еще месяца три и, в конце концов, жизнь и наши усилия победили — Вольф Григорьевич сам стал говорить о работе.
Надо заметить, что на протяжении тех 9 месяцев я ни разу не видела Мессинга-телепата. Казалось, это умерло в нем. Но поскольку его способности были не профессиональной выучкой, а природным даром, то они лишь временно были заторможены в его мозгу под давлением более сильной доминанты — смерти жены.
Итак, Мессинг решил вернуться к работе. Но была еще другая проблема: кем можно было заменить Аиду Михайловну как ведущую? Ираида Михайловна и сам Мессинг предложили эту функцию мне. Я колебалась: «Может, и вправду выйти на сцену?» По своим данным я будто бы подходила. Но, в конце концов, я отказалась, хотя и была беззаветно предана этой семье. Отказ я мотивировала тем, что всецело поглощена репортерской работой. Это было правдой — к ней меня влекло даже сильнее, чем к медицине. Да и находиться постоянно в гастрольных поездках я тогда уже не могла: у меня появился второй сын.
Как-то, готовя репортаж в одном из детских домов города Баку, я познакомилась с мальчиком-сиротой, который сам попросил меня стать его матерью. Вот так случай сплел житейский сюжет, и я усыновила мальчика. Владимир стал моим вторым, и притом старшим, сыном.
После моего отказа вспомнили о давней знакомой Мессингов — Валентине Иосифовне Ивановской и предложили эту миссию ей. Она вполне отвечала сценическим требованиям: стройная, прекрасного сложения, с удивительно крепкой нервной структурой, что немаловажно для помощницы Мессинга — человека горячего и вспыльчивого. К тому же у нее была прекрасная дикция.
На том и порешили. Но необходимо было «поставить ее на ноги», то есть научить азам сценической пластики и поведения, элементарному актерскому мастерству. Пока Ираида Михайловна готовила Ивановскую к работе на сцене, окончательно пришел в себя Вольф Григорьевич. И ровно через год Мессинг снова вышел к зрителям!
С новой ведущей я познакомилась позднее, я тогда отдыхала у Черного моря. Дело в том, что незадолго до возвращения Мессинга на сцену я, выполняя в горах Тянь-Шаня задание издательства, случайно оказалась в зоне добычи урана и облучилась. Врачи-гематологи предписали мне немедленное лечение на курорте морского побережья Кавказа, хотя на мой вопрос, что может дать море при таком заболевании, ни один из них вразумительно ответить не смог. Ведь вся медицина — это искусственное управление организмом. Беда только в том, что оно неточное. Непредвиденная болезнь при полном благополучии моего здоровья так меня ошарашила, что распространяться о ней, да еще Мессингу, совсем недавно пережившему свое горе, я не считала нужным.
Бархатный сезон на взморье уже прошел, но бабье лето еще дарило тепло, и даже в последний месяц осени — в октябре — можно было купаться.
Я сидела на пригорке у пляжа, ни о чем не думая, как вдруг услышала мелодичный женский голос:
— Вольф Григорьевич, выходите сюда, здесь самое солнечное место!
Никому другому такое имя не могло принадлежать, Я вздрогнула, оглянулась и увидела выходящего из гостиницы Мессинга.
Оба мы были рады встрече, и тогда-то он и представил мне свою новую ведущую. Функции ее на сцене были те же, что у Аиды Михайловны: выйдя к зрителям, представить Вольфа Григорьевича, объяснить смысл его опытов, по ходу выступления давать комментарии. Но обязанности ее были в действительности гораздо шире. Она заключала контракты на выступления, покупала билеты на самолеты и поезда, бронировала места в гостиницах, готовила, если они не обедали в ресторане. Женой его она не была.
Им еще предстояло пробыть в Сочи три дня, дать два выступления, так что у нас нашлось время для общих прогулок и бесед.
Недавнее потрясение, связанное со смертью супруги, заметно состарило его, весь он переменился, казалось, не только внешне, но и внутренне. Но это был тот же Мессинг, в котором мощно пульсировала его необъяснимая сила. К нему вновь стали обращаться больные или считавшие себя таковыми, и в обоих случаях он находил нужное «лекарство» — внушение словом. Позже я была очевидцем многочисленных таких исцелений.
Подходили последние часы нашей сочинской встречи. Валентина Иосифовна предложила Мессингу заранее попрощаться со мной, так как их отлет в Москву предстоял ранним утром. Но Вольф Григорьевич сказал, что предпочитает провести со мной весь вечер. Теплая ласковая погода располагала к прогулке. Мы бродили по сочинской набережной. Багрово-фиолетовое закатное небо стало темно-синим, почернело море, и от воды потянуло прохладой. С набережной мы вышли на бульвар, разговор как-то не клеился. Я решила нарушить молчание и спросила, не хочется ли ему в Москву. Я давно научилась улавливать его настроение без слов и видела, что какие-то тягостные мысли угнетают его. Он решительно ответил: «Нет!»
Лишь позднее я поняла причину этого нежелания вернуться домой. Сестра покойной жены создала в доме нервозную обстановку, непрестанно повторяя Вольфу Григорьевичу, что теперь вся его жизнь и заботы должны быть сосредоточены на могиле Аиды Михайловны.
Слов нет, память о самом близком человеке и его могила священны. Но Ираида Михайловна раздувала этот культ покойной до чудовищных размеров, требуя от Мессинга ежедневного посещения кладбища. Сама она каждый день ходила на могилу сестры. Это не могло не выводить Вольфа Григорьевича из душевного равновесия, и мне до боли было жаль его. Упрекнуть его в невнимании к памяти жены никак было нельзя. Уже через год после ее смерти Аиде Михайловне был поставлен красивый памятник — на постаменте черного гранита белый мраморный бюст покойной. На губах навеки застыла мягкая, добрая улыбка. Посещая кладбище, Мессинг часто приглашал знакомого кантора петь Кадыш у могилы.
И здесь, в Сочи, он отдыхал сейчас от домашнего кошмара. Ему хотелось видеть окружающий мир, который как бы заснул для него на долгое время. И, несмотря на постоянные боли в ногах, ходил, любовался природой, которая в Москве уже не радовала глаз, а здесь в Сочи все еще было, как летом.
Мне уже было пора отправляться спать, но я понимала, что оборвать вечер нельзя, что Мессингу нужна разрядка. Может быть, ему помогало даже мое молчаливое присутствие. И покидать его мне не хотелось.
…Значит, я тебе рассказывал, что очутился среди трупов в морге, — неожиданно обратился он ко мне, словно мы только что прервали его давнишнее автобиографическое повествование. Это было сказано так быстро и невнятно, что я не сразу сообразила, что он имеет в виду. И вдруг до меня дошло! Я не могла поверить. Прошло семь лет с того вечера, когда впервые, вот так же неожиданно, он сам мне предложил рассказать о себе. Обычный человек не может — это уже доказано — все происходящее с ним помнить. Как же объяснить память Мессинга?
…Студенту-практиканту я обязан тем, что остался жив, но в сознание меня привел лишь на третьи сутки профессор Абель, врач-невропатолог. Ему же я обязан и другим — именно ему принадлежит заслуга открытия моих способностей, о которых ты хорошо теперь знаешь.
Я пришел в сознание, но еще лежал с закрытыми глазами. В голове была ватная пустота и гулкие бессвязные звуки. Вдруг в моей голове «появились» чьи-то слова: «Надо заявить в полицию и потом найти для мальчика приют».
Я открыл глаза. На краю койки сидел мужчина и белом халате, с очень добрыми глазами и прощупывал пульс на моей руке. Это был Абель. Тихим, еще слабым голосом я попросил: «Пожалуйста, не зовите полицию и не отправляйте меня в приют».
Глаза мужчины округлились, рот приоткрылся, но он быстро взял себя в руки и спросил: «А разве я это говорил?»
«Не знаю», — ответил я. И добавил: «Но ведь вы так подумали».
Так произошло открытие телепатических способностей Мессинга.
Доктор Абель пригласил своего коллегу профессора-психиатра Шмидта, который обследовал меня, давая мне простые мысленные приказания: «Открой рот, закрой глаза, подними руку» и т. д.
А на следующий день они проводили со мной уже более сложные опыты. Моим индуктором была жена Шмидта, а задания в чем-то походили на то, что я делаю сегодня в моих «Психологических опытах».
Доктор Абель много занимался со мной, ища новые вариации моих телепатических возможностей. Он же учил меня контролировать свою волю и психику, учил уверенности и самообладанию. Вот с тех самых пор главным рычагом моей воли стали слова: «Я — Вольф Мессинг!»
Позже Абель познакомил меня с первым в моей жизни импрессарио. Это был ловкий и недобрый бизнесмен. Опутав меня невероятным количеством бумаг и подписей, он крепко держал меня в руках, в то же время выставлял себя в качестве благодетеля, желающего только моего благополучия. А правда такова, что импрессарио всегда нещадно эксплуатирует свой «товар». Не избежал такого хода вещей и я, ибо мой импрессарио всегда зарабатывал несравненно больше меня. Но я был без средств и друзей, а потому не жаловался на такой оборот жизни. Хуже другое. Мой первый владыка продал меня, словно собственного раба, в берлинский паноптикум, сорвав, надо полагать, солидный куш.
Сейчас это может показаться невероятным, но в то время живые люди выставлялись напоказ в качестве экспонатов. Причем, экспонаты-уродцы ясно сознавали, что их показывают за деньги праздной публике.
Так, в одном помещении была выставлена на показ толстая женщина, обнаженная по пояс, с большущей бородой. Зрителям даже дозволялось подергать ее за эту бороду, дабы убедиться в ее подлинности.
Другим «номером» программы паноптикума являлись сиамские близнецы, две сросшиеся боками сестры. Они перекидывались с глазевшими на них молодыми людьми шуточками, часто далеко не невинными. Развлекал толпу зевак безрукий человек, который ловко тасовал ногами колоду карт, сворачивал сигарету-самокрутку, чиркал спички и прикуривал.
В четвертом отделении три дня в неделю показывали находящегося на грани смерти «чудо-мальчика» — Вольфа Мессинга.
В пятницу утром до открытия паноптикума я ложился в хрустальный гроб и к приходу зрителей должен был привести себя в каталептическое состояние.
Пробыл я у них что-то около полугода, чуть ли не половину этого времени пролежал в холодном прозрачном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки. Для привыкшего к постоянной голодовке и лишениям мальчишки это казалось баснословно большой суммой. А мой щеголеватый проныра-импрессарио получал за меня ежедневно тридцать марок…
Вольф Григорьевич вынул из серебряного портсигара сигарету, прикурил, сладко затянулся, обдал меня облаком сизой отравы. Но я не смела сказать ни слова, чтобы не сбить настроение и не прервать рассказ.
— …У меня, таким образом, оставалось четыре свободных дня, и я старался их использовать с максимальной пользой для себя: все время отдавал психологическим этюдам-экспериментам. Ежедневно отправлялся на берлинский рынок, «включал» свои «подслушивающие антенны», стараясь проникнуть в мысли торговцев, «подслушать» их сокровенные тайны. Заботы о хозяйстве, интрижки соседей, мечтания о женихах — все это «транслировали» мне белокурые головки молоденьких крестьянок, «излучали» почтенные бюргерши.
Но мне хотелось не только «прослушивать» их, но и проверить, насколько правильно я настраивался на их мысленные импульсы и насколько правильно мое восприятие. И тогда я подходил к рыночным столам и, пристально глядя в глаза, проникновенно говорил: «Не волнуйся, милая Гретхен… Не думай об этом… Все будет хорошо, доверься судьбе… Ганс вернется к тебе».
Возгласы удивления, смущение убеждали меня, что я не ошибался. И при помощи таких «тренировок» я упражнялся более года. А потом импрессарио перепродал меня в варьете Зимнего Сада — Винтергартен.