— Вам что? — наконец спросил его солидный господин.
— Я так-с, — наивно ответил провинциал, едва сдерживаясь от смеха.- А как же Параша-то?
— Что? Какая Параша?
— Ха-ха-ха! Вот шут-то гороховый!.. — неудержимо расхохотался провинциал. — Ах, чтоб тебя!.. Ха-ха-ха!.. Много ли денег от выигрыша осталось? Все спустил? Ха-ха-ха!..
— Что это значит? Вы забываетесь! — обиделся господин и встал, чтобы прекратить неуместную сцену.
— Да, ну, тебя к черту! Не ерепенься! — закричал на него простодушный провинциал и насильно усадил его на прежнее
место. — Сиди! Чем хочешь, угощу!.. Ха-ха-ха! Вот умора-то!
— Милостивый государь, я прикажу позвать полицию…
— Не смеши, ей-Богу, умру!.. Ха-ха-ха!.. Вот чудак-то!..
Ишь ты какой, — сразу и не узнать тебя… Ну, и потёшил же ты! Вот так маркер! Настоящей половой! Ха-ха-ха!
— Да вы сумасшедший! — воскликнул господин.
— Ха-ха-ха! И сердишься-то как смешно!.. Ой, батюшки! Вот смехота-то!.. Ой, умру! Ей-Богу, умру!.. Мартынов, голубчик, не смеши… Лопну, честное слово, лопну… Перестань!
Тут только господин понял ошибку провинциала и сам так расхохотался, что их обоих пришлось отпаивать водой. Актеры, свидетели этого недоразумения, тоже примкнули к хохотавшим, и стены трактира наполнились таким небывалым смехом, что всё бывшие в трактире, не исключая и буфетчика с лакеями, прибежали в общее зало, с целью разъяснить происшествие, но заразительный смех актеров, провинциала и солидного господина, оказавшегося известным петербургским домовладельцем, подействовал и на них. Они тоже пришли в веселое состояние и, не понимая, в чем дело, хохотали до тех пор, пока не явился свирепый трактиросодержатель и не разогнал их по местам.
Успокоившись, компания соединилась воедино, и кутеж продолжался до позднего утра.
Другой анекдот — это острота Мартынова, к слову сказать, чуть ли не единственная. Он вообще не отличался находчивостью, а тем более остроумием…
Подходит к нему где-то в обществе незнакомый невежа-аристократ и говорит:
— Я слышал, что вы удачно копируете всех и каждого. Прелюбопытно бы взглянуть, как бы вы меня представили?
— О, это очень нетрудно!
— Будто бы?
— Стоить только выглядеть ослом…
Аристократ ретировался и на всех перекрестках разносил Мартынова бездарностью.
Директор Сабуров. — Граф Борх. — П.В. Васильев — А.М. Максимов — Случаи из его жизни. — Брошель. — В.А. Лядова. — Легенда о зубах Лядовой. — «Смерть Иоанна Грозного».
В 1858 году А.М. Гедеонов, после отпразднованного двадцатипятилетия юбилея, покинул свой директорский пост и уехал отдыхать в Париж. Директорские треволнения, очевидно, были велики, ибо Александру Михайловичу потребовался отдых в чужих краях продолжительный. В Париже он прожил безвыездно до самой смерти, случившейся в начала шестидесятых годов.
После Гедеонова директором петербургских театров был Андрей Иванович Сабуров, до этого занимавший должность управляющего дворцом великого князя Константина Николаевича и никогда ничего общего с театром не имевший. Свое непонимание театрального дела он блестяще доказал четырехлтним (во все время директорства) беспрерывным дефицитом, сформировавшимся в довольно круглую цифру. Он сделал массу довольно непроизводительных расходов, благодаря своей страсти к перестройкам и ремонтам, а также и благодаря желанно казаться много знающим, при ангажементе артистов, в особенности иностранных, которым он назначал громадные жалованья и которые, как нарочно, оказывались никуда негодными. Все это, вместе взятое, сделало то, что дирекция прибегла к экстренному займу четырехсот тысяч из удельных сумм. Главным образом этот солидный капитал пошел на совершенно бесполезную перестройку Михайловского театра и на неудачную постройку Мариинского, воздвигнутого на пепелище сгоревшего цирка, остатки которого пошли в основание театра, через что и получилась неудовлетворительность в архитектурном отношении.
Сабурову почему-то показалось, что Михайловский театр слишком мал, и он надумал его увеличить. Между тем для иностранных (с искони века предназначенных для него французских и немецких) спектаклей он был совершенно достаточен. Прославленные его удобства и замечательная акустика при перестройке пропали: внутренний вид театра получился неуклюжий, об акустике не осталось помину, так что только из первых рядов кресел стало слышно актеров, тогда как до перестройки самые последние, в галерее, места были хорошо приспособлены к тому, чтобы с них все можно было превосходно слышать и видеть. Надежды директора на увеличение сборов, которые, по его мнению, долженствовали идти на уплату долга, оказались только надеждами. Перестроенный театр стал посещаться публикой с меньшей охотой, что ужасно озадачило Сабурова.
Сабуров не был скупым: казенных денег он не жалел для иностранных артистов и, во время своих заграничных поездок, самолично приглашал таких из ряда вон выходящих, по своей непригодности, исполнителей, что стыдно было выпустить их на сцену. Во время своего недолговременного правления Сабуров отбил охоту у публики бывать в театрах. На драматическую сцену он не обращал совершенно никакого внимания, а излюбленную итальянскую оперу своим усердием привел в такое положение, что в конце-концов он чуть ли не единственным зрителем остался.
Со всеми нами, актерами, он был груб и надменен. Исключения не было ни для кого. Его олимпийское величие и неприступность, которою он окружил себя с первых же дней директорства, крайне не расположили к нему всех, причастных к театру. С видом знатока и авторитетно он делал различный нелёпые распоряжения. Звание директора театров ему очень нравилось, и он с излишком злоупотреблял им. При нем воем нам жилось плохо, одному только Павлу Степановичу Федорову было по прежнему хорошо. Он забрал Александринский театр окончательно в свои руки и был его полновластным хозяином. Это начальство, конечно, тоже не обходилось без злоупотреблений, о которых, впрочем, и вспоминать-то не стоит по той причине, что всем известны эти злоупотребления и все крепко помнят Федорова.
После Сабурова директорское место досталось графу Борху, который всего-навсего прослужил два года и ничем не улучшил положения петербургских театров. На первых порах он принялся было деятельно устранять безобразные и явные злоупотребления, но, встретив сильнейший отпор со стороны много забравших себе власти и обросших театральною тиною подчиненных, уступил и подпал под влияние Федорова и других. С отставкою графа В.Ф. Адлерберга покинул свой пост и граф Борх, а на его место явился Степан Александрович Гедеонов, сын прежнего директора Александра Михайловича. Надежд на него возлагалось много, но они не оправдались. Степан Александрович был очень деятельным и даже понимающим дело, но у него не хватило сил побороть все те беспорядки, безобразия и злоупотребления, которые получили уже права гражданства за кулисами и для искоренения которых потребовались бы терпеливые года, а не дни, полные горячности, уверенности и быстроты натиска. Все это обрастало и накапливалось десятками лет, имело несомненную устойчивость и находило в окружающем деятельную подпору; нужно было подходить ко всему этому исподволь, с дипломатическим тактом и стратегическим расчетом, а не прямо и открыто. Такие отважные предприятия никогда не могут увенчаться успехом. Хотя и существует энергичная поговорка: «смелость города берет», но она всего более применима, как на самом деле и есть, к воякам, а для канцелярских деятелей, в особенности же театрально-канцелярских, она не годна. Шансы не равны будут: солдат обыкновенно дерется с солдатом, дипломат обманывает дипломата, но если солдат пойдет против дипломата, или дипломат устроит нападение на солдата, результаты получатся одинаково плачевные для солдата. Так рассуждали наблюдатели, следившие за лихорадочною деятельностью нового директора, и они были совершенно правы: Павел Степанович и другие были дипломаты, и победить их могла только дипломатия же…
При Сабурове умер Мартынов и поступил П. В. Васильев. Еще Александра Евстафьевича не успели похоронить (14-го сентября), как на его место уже заявился Васильев, дебютировавши в самом начале сентября. Будучи летом в Одессе, Мартынов играл вместе с Васильевым, который так понравился ему, что он пообещал Павлу Васильевичу свое содействие пристроить на петербургскую сцену. И действительно он быстро выхлопотал ему дебют, свидетелем которого Мартынову уже не суждено было быть. Обстоятельства сложились так, как будто Александр Евстафьевич сам лично нашел себе преемника и передал ему свое положение, амплуа.
Васильев дебютировал в заигранной покойным комиком пьесе «Андрей Степаныч Бука» и поэтому большого успеха не имел, но публика, все-таки, оценила его дарование, которое не было, разумеется, равным или даже подходящим к таланту Мартынова, но, тем не менее, большое и выдающееся.
Павел Васильевич не был положительным новичком для театрального начальства. Он когда-то учился в Петербургском театральном училище и был исключен оттуда за неспособность к драматическому искусству! Выгнанный из школы юношей, он отправился в провинцию и в небольшой период времени выработался в большого актера.
После первого дебюта входит к нему в уборную один из бывших его преподавателей, узнавший старого своего ученика, и говорит:
— Поздравляю! Поздравляю! Эк вы выровнялись-то! Я от вас этого не ожидал!
— А я от вас всего ожидал! — ответил в тон Васильев.
Первое время Васильеву было тяжело. Мартынов был еще жив в памяти каждого, и выступать в его ролях была большая смелость и риск. Нужно было быть действительно очень даровитым, чтобы взять на себя такие ответственный роли, как покойного комика, однако Васильев не падал духом, трудился неустанно и в конце концов приобрел себе положение, симпатии публики и если не заменил Мартынова, то, все-таки, был лучшим из всех, бравшихся за Мартыновский репертуар.
Во многих ролях Павел Васильевич был самостоятелен и незаменим. Например, кто лучше его изображал Любима Торцова в комедии «Бедность не порок»? Кто был хорошим Расплюевым после Садовского? Во многом ли уступал он Мартынову в «Женихе из долгового отделения»? Был ли лучше его Подхалюзин в комедии «Свои люди — сочтемся», или дьячок Вербохлестов в сценах Погосского «Чему быть, того не миновать»? Все это говорит в пользу артиста, которым дирекция не умела дорожить. Павел Васильевич покидал казенную сцену, уезжал в провинцию и опять, по зрелом размышлении, был возвращаем дирекцией, а в 1874 году он окончательно вышел в отставку и уже более на петербургской сцене не появлялся, хотя со стороны дирекции и были сделаны первые шаги к примирению, но Васильев оказался непоколебимым.
В 1861 году умер от чахотки Алексей Михайлович Максимов, более четверти века несший на себе все ответственный роли любовников, фатов (в то время называвшихся повесами) и вообще молодых людей. Он был очень талантлив, и его смерть была чувствительна для театра. На замену его не явился никто, и амплуа, так называвшееся максимовское, раздробилось на нескольких исполнителей, которые заставляли горько оплакивать смерть этого хорошего человека, хорошего товарища и хорошая актера. Алексей Михайлович был крайне разнообразен, в его репертуаре были роли совершенно непохожие одна на другую, как, например: Хлестакова, Чацкого, Молчалина, Гамлета, Ноздрева в «Мертвых душах», Яго в «Отелло», Лепорелло в «Каменном госте», Фердинанда в «Коварстве и любви», Кина, Фигаро и проч. И замечательно, что во всех ролях он был хорош.
Максимов молодость свою провел бурно. Его почему-то обожали купеческие сынки, спаивавшие его и подбивавшие на разгульную жизнь. Вечные кутежи способствовали развитию чахотки и свели в могилу этого замечательная артиста. Несмотря на свою, по-видимому, безобразную жизнь, Алексей Михайлович был глубоко-религиозным человеком. У него был излюбленный монастырь, стоящий близь Новгорода, на берегу Волхова, в который он делал вклады и был самым усердным и частым его гостем. В этот монастырь Максимов уезжал обыкновенно на весь великий пост, уделял время посетить его летом; вся монашествующая братия его знала и относилась к нему с почтением за его религиозность, с виду вовсе не свойственную служителям театра, который, по суеверным понятиям народа, не более как «утеха черта», бесовское наваждение и т.д. в этом же роде.
Алексей Михайлович был незаурядным анекдотистом и крайне счастливым на приключения. Про него всегда ходила за кулисами и в публике такая масса рассказов, что упомнить хотя бы десятую часть их не было никакой возможности, что очень жаль, так как большинство из них характерны и обрисовывают Максимова со всеми его слабостями рельефно.
Особенно забавен один факт, приключившийся с ним в молодости, вскоре по выходе из театральная училища, когда он был уже отмечен начальством и публикой, как талантливый актер, и имел выдающейся успех.
Будучи незанятым в каком-то спектакле, Максимов находился в «публике». В один из антрактов он пошел в курильную комнату, помещавшуюся возле буфета, чтобы затянуться «жуковым». Спокойно уселся в кресло, набил табаком трубку и стал поджидать кого либо с раскуренной уже трубкой, чтобы воспользоваться огнем и раскурить свою.
Через несколько минут входит пожилой человек невзрачного вида и в потертой одежде. Максимов принимает его за буфетного лакея и важно приказывает:
— Эй! Подай мне огня!
— Сию минуту, — отвечает вошедший и скрывается за дверьми, из-за которых почти сейчас же возвращается, но уже с зажженной бумажкой.
Алексей Михайлович не торопясь раскурил свою трубку и сказал:
— Спасибо, любезный.
Мнимый лакей бросил бумажку на пол, затоптал ее и, к удивлению Максимова, опустился на соседнее кресло. Алексей Михайлович хотел было сделать ему внушение за неприличное поведете, но тот предупредил его, смело сказав:
— Эй, подай мне стакан воды!
Максимов тут только понял, что прислуживавший ему человек — не лакей. Он опешил, растерялся, но, быстро оправившись, вскочил с места и побежал в буфет. Возвратившись через мгновение со стаканом воды на подносе, он с почтительным видом встал перед незнакомцем и услужливо проговорил: