Наконец, подъезжаем к знаменитому городу Чикаго, замечательному кроме всего тем, что в некоторых улицах все дома построены исключительно из белого и розового мрамора. Эти дома изготовляются на фабриках и куски мрамора, из которых они складываются, так велики, что, например, целый громадный угол дома состоит из одного куска. Три большие улицы построены таким образом. Средняя главная улица красоты неописанной; нигде, ни в Париже, ни в Лондоне, нет ни одного подобного дома. Таких огромных стекол, как в Чикаго я также нигде не видела. Каких бы размеров ни была рама, окно всегда в одно стекло. С какой быстротой строятся в Чикаго дома, можно судить из того, что в несколько дней против отеля, где я останавливалась, вырос громадный мраморный дом и мне объяснили, что все его части готовы уже были раньше на фабрике и почти весь дом перевезен на место готовым.
Наконец, я прибыла в Нью-Йорк, поражающий главным образом своим необычайным движением, — везде жизнь, суматоха, экипажи, омнибусы, пешеходы, все это куда-то спешит, несется. Конно-железных дорог в Нью-Йорке было тогда несравненно меньше, нежели в С.-Франциско. Приехала я в самое глухое время, в начале июня. Не было ни концертов, ни театров, только в громадном манеже Оффенбах давал свои оркестровые вечера. Так как делать мне в Нью-Йорке было нечего, то я поторопилась уехать в Филадельфию, где в то время была всемирная выставка.
В полной уверенности, что мне удастся привести в исполнение желание мое познакомить американцев с русской музыкой, я, приехав в Филадельфию, тотчас же начала хлопотать об устройстве концерта. Но, к несчастию, мое желание не исполнилось. В Нью-Йорке дали мне адрес капельмейстера оперы в Филадельфии; я показала ему партитуры, которые можно было бы исполнить в концерте, и он, как музыкант, желавший познакомиться с русской музыкой, рад был это сделать, но предложил мне остаться для концерта до октября, т.е. несколько месяцев, объясняя, с прискорбием, что в данное время нельзя никаким образом устроить концерт, потому что здесь находится Оффенбах, который соединил все оркестры в один и давал замечательные концерты. Затем капельмейстер спросил меня, с какой целью я хочу дать концерт, для славы или для денег. Я ответила, что главным образом для того, чтобы показать русскую музыку. Тогда он пригласил меня участвовать в его концертах, которые составлялись из разных певцов, певиц и отдельных инструментов. Прежде чем на это согласиться, я поехала в один из его концертов и увидела, что это слишком мизерно: громадный театр и в нем певец или певица, за 300, 400 долларов, поет под аккомпанемент фортепиано; к тому же все это было так рутинно, что я сочла лучшим не появляться совсем, нежели петь в такой обстановке. Нельзя было не воспользоваться пребыванием в Филадельфии, чтобы не взглянуть на выставку. Действительно было что посмотреть, но чтобы хорошенько все видеть, требовалось много времени; на каждое отделение пришлось бы посвятить по крайней мере день, а отделений были там сотни. У меня остались в памяти некоторые предметы, особенно замечательные. Например, очень меня удивила величина земляники, — ягоды положены были рядом, начиная с обыкновенной, постепенно все большего и большего размера и кончая ягодой величиною по крайней мере в апельсин, так чтобы можно было проследить из какой маленькой ягодки выведена эта большая. Поразителен был французский отдел: кружева всех возможных сортов, в том числе разные мантильи; я не могла удержаться и приобрела себе громадный карэ-платок, замечательный шантильи; приобрела его на том основании, что, как объяснили мне, плести таких кружев больше не будут. Заплатила я за него 2.500 франков. В одном из отделов было большое скопление публики; меня это заинтересовало; оказалось, что здесь раздают желающим, от выставки, за подписями директоров, удостоверение в том, что получивший его был на выставке. Мне особенно нужно было это и я с удовольствием заплатила доллар за такой лист. Деньги, вырученные за эти листы, предназначались на благотворительные дела и сбор составил, говорят, сотни тысяч. Я скоро распрощалась с Филадельфиею, хотя мне очень хотелось остаться еще, но жизнь там была так дорога, что нужно было торопиться выездом. Приехав обратно в Нью-Йорк, я поспешила взять билет на пароход, отплывавший в Англию. Мною начало овладевать нетерпение поскорее добраться до родины. Как ни хорошо, ни интересно было везде, где я побывала, но именно, во время путешествия, во всей силе сказалось чувство привязанности к родной стране.
Атлантический океан показался мне пустяком сравнительно с Тихим океаном. Двигаясь по морю, как будто по большой дороге, направо и налево беспрерывно встречаются разные суда и пароходы, чего в Тихом океане не было.
После благополучного плавания, наконец, мы добрались до Лондона. На пароход тотчас же явились таможенные чиновники и нас, как громом, поразило известие, что Россия объявила войну Турции. Это совершенно расстроило мои планы: я хотела проехать через Константинополь, чтобы кстати посмотреть и этот город. Теперь же, с объявлением войны, маршрут мой, конечно, должен был измениться.
Лондон мне не понравился: почему? не сумею даже этого объяснить: я приехала осенью, когда в Лондоне кончается сезон театров и концертов. На другой день моего приезда, давали второй раз «Аиду» с Патти. Я отправилась в спектакль, чтобы видеть здешний театр и составить понятие о лондонской публике; певцов же я знала почти всех. Роскошно одетые дамы приехали в ложи с букетами. Смотрю, и в первый ряд кресел пробираются дамы также с букетами. Меня очень интересовало, как будут бросать эти букеты на сцену. Каждый акт жду, что будет; но дамы продолжают держать букеты. Кончается спектакль.
Вот, думаю, теперь начнется бросание букетов; но увы! все дамы, как пришли, так и ушли с букетами. По окончании спектакля, публика вызывала артистов два — три раза и очень холодно, хотя исполнение было очень хорошее, и оркестр превосходный.
Так как сезон в Лондоне кончился, и мне нельзя было рассчитывать устроить что-нибудь, то я и поспешила через Диэп уехать в Париж.
В этот приезд мой в Париж я исключительно занялась своим туалетом, для того, чтобы, приехав в Петербург, показать моим завистникам, что до путешествия своего я никогда не могла иметь подобных туалетов.
Возвращение в Петербург, — Риск погибнуть от неосторожности пьяного извозчика. — Намерение кончить артистическую карьеру. — Приглашение участвовать в благотворительном концерте. — Репетиция в холодной зале. — Простуда. — Мои нравственные страдания. — Недоброжелательство капельмейстера Н. — Мой концерт в Купеческом собрании. — Смерть Федорова. — Странное совпадение. — Композитор Мусоргский. — Открытие курсов пения. — Кончина Мусоргского. — Переселение мое в Москву.
Слава Богу, я возвратилась домой, в Россию, тем же путем как и три года тому назад, но с спокойной душою, чувствуя, что мною сделано то, что доступно не всякому артисту, тем более русскому, на что не отважился бы даже иной иностранец, потому что каждый побоится поставить на карту свою жизнь в дальних морях и странах, и вот вдруг в Петербурге, когда все опасности дальнего путешествия миновали, пустой случай чуть-чуть не погубил меня.
Возвратившись в Петербург, я должна была устроить некоторые свои дела. Взяв извозчика, еду по Садовой и не замечаю, что извозчик пьян и не видит встречную конку. Я кричу ему «конка». Он ничего не слышит, спокойно покачивается себе; я хватаю его за правую руку и так как вожжи были у него в руках, то лошадь свернула. Если б не это, то мы столкнулись бы с конкой, потому что хотя мы и свернули, но лошадь конки коснулась уже моего плеча. Я страшно рассердилась и пришла в сильнейшее негодование на то, что, проехав благополучно кругом света и добравшись до родной страны, рисковала погибнуть от несчастного случая на улице Петербурга.
Наконец, я в своем гнезде, — в Ораниенбауме. Я начала устраиваться здесь, думая совсем покончить со своей артистической деятельностью. Но не тут-то было — терпения у меня хватило только на год, или на полтора.
Кончилась война. Возвратились войска. Меня просили принять участие в концерте в пользу вдов и сирот конно-артилерийской батареи, рассчитывая, что мое имя сделает сбор, так как после путешествия я появлюсь в этом концерте в первый раз.
Как только концерт был назначен, все билеты были разобраны. На репетиции оркестром дирижировал капельмейстер Н. После репетиции ко мне подошли члены благотворительного общества, статс-дамы и фрейлины, с величайшими похвалами. Действительно, на репетиции я пела так, что сама была довольна. Но редки бывают такие удары в жизни, какой я испытала вечером в тот же день. Не замечая холода в зале, я жестоко простудилась на репетиции, тем более, что Н, словно нарочно, заставлял меня несколько раз петь «Лесного царя». От этого холода у меня сразу сделался бронхит. Репетиция происходила в Дворянском Собрании. Возвращаясь с репетиции и чувствуя какую-то неловкость в горле, я тут же сказала даме, которая со мной ехала, что с голосом у меня не совсем ладно. «Представьте, говорю я, ведь я в первый раз выступаю после кругосветного путешествия. Какой важный шаг я делаю, зная в то же время, что именно мое имя способствовало главным образом привлечению публики; три года писали обо мне, о моих успехах во время путешествия, я должна бы поэтому явиться публике в полном блеске, и вот неожиданная простуда становится препятствием, чувствую, что голос у меня садится и садится». Приехав в день концерта в Дворянское Собрание, я узнала, что концерт будет удостоен посещением Высочайших особ; прислано было распоряжение не начинать концерт до их приезда. Подбегает ко мне распорядитель, артиллерийский полковник и предлагает руку, чтобы вывести меня на эстраду. После увертюры я должна была с оркестром петь «Лесного царя». Я говорю: «Постойте немного, дайте попробовать голос». Пробую. Ни единой ноты нет! Я объясняю ему в чем дело. «Это всегда говорят так пред началом концерта», — возражает он. Выхожу на эстраду. Посыпались венки, цветы! Я же чувствую, что совершенно без голоса, чувствую даже боль! Во всю мою артистическую жизнь я не испытывала такого критического состояния как в этот раз! Это был момент близкий к помешательству. Начинаю петь и чувствую, что голос мой совершенно без всякого звука, как бы совершенно пропал! Пою и думаю, что если голос у меня оборвется, то я просто извинюсь перед публикой и уеду; но голос не обрывался, и я кончила балладу совершенно матовым звуком.
Можно себе представить, что было со мною, когда я вернулась в уборную! Цветы, венки все бросила я в угол, говоря: «На что мне все это, когда я не могла показать с каким голосом я вернулась!» Случается иногда, что после первой вещи, когда пропоешь уже немного, во второй вещи звук улучшается, и потому я решилась петь второй номер. Оказалось, пожалуй, хуже первого! В отчаянии, я поехала к моим добрым знакомым — Пеликанам, которые, зная меня, выстрадали то же самое, что и я. Тотчас же послали они за доктором Кошлаковым, чтобы определить мою болезнь. В эту же ночь сделался у меня горячечный бред, а на другой день приехал Кошлаков и, выслушав меня и осмотрев горло, сказал: «Я не могу понять как вы говорите, а не то, что петь, у вас все горло, все дыхательные пути, все заложено» и упрекнул меня зачем я решилась петь в таком состоянии. Я объяснила ему, какой это был концерт и что приходилось хоть умирать, но петь.
Началось лечение. На другой же день после концерта, в газетах поторопились сделать мне беспощадный приговор, что у меня был когда-то голос; но теперь остались одни воспоминания о нем.
Оправившись от болезни, я прежде всего поехала к Н. Так как он заправлял концертами Музыкального Общества, то я просила его разрешить мне спеть безвозмездно в одном из концертов, показаться перед высшим обществом и напомнить ему о себе. Он отказал мне наотрез.
Тут я еще более уверилась, что он с умыслом заставлял меня по несколько раз повторять на репетициях в холодной зале «Лесного царя».
После отказа Н. я должна была восстанавливать доверие публики в небольших залах, где опять загремели рукоплескания и изливались восторги.
Я решилась устроить свой собственный концерт в Купеческом Собрании с оркестром, в котором дирижировал Римский-Корсаков. На этот раз, Бог помог мне, наконец, совершенно овладеть публикою, которая восторженно принимала меня. В то же время произошел поражающий факт, о котором расскажу кстати.
Я верю в Провидение, так как в жизни моей было много событий укрепивших эту веру. Когда я вернулась из путешествия, мне сообщили, что Федоров, начальник репертуара, мой злейший враг, очень болен; но все-таки исполняет свою должность. И вот вышло странное совпадение: тогда существовало правило, что афишу для напечатания должен был подписывать начальник репертуара; когда принесли Федорову мою афишу для подписи, то он, говорят, страшно встревожился. Что чувствовал он? Сознавал ли все свои притеснения относительно меня, чувствовал ли злобу ко мне, только это так подействовало на него, что моя афиша была последняя, которую он подписал; на другой день он умер, и концерт мой пришелся как раз накануне его похорон. Все дивились этому совпадению; нужно же было ему, моему злейшему врагу, умереть ни раньше, ни позже!
Теперь мне остается рассказать историю возникновения моих курсов пения. Еще ранее, чем была поставлена опера «Борис Годунов», я познакомилась с композитором Мусоргским, который бывал у меня. Заметя в нем многие странности и, вместе с тем чрезвычайно симпатичные черты во всех отношениях, и как художника и как человека, мне всегда хотелось поближе сойтись с ним.
По возвращении моем из путешествия, мне удалось, встречаясь с Мусоргским у наших общих хороших знакомых, у которых он даже жил, мало-помалу сблизиться с ним. Он стал приручаться, и сознался, что, веря разным слухам, боялся меня, а теперь убедился, что слухи эти были совершенно лживые. Мусоргский был такой человек, какого, я думаю, другого не найдешь на свете. Он так любил людей, что не мог себе представить и допустить в ком-нибудь что-нибудь дурное. Он судил обо всех по себе.
Кто знал хорошо Мусоргского, тот не мог не видеть, что это был выходящий из ряда человек, не признававший интриг, не допускавший, чтобы человек образованный, развитой, мог иметь желание нанести другому вред или сделать какую-нибудь гадость. Одним словом, это была личность идеальная. Когда он писал «Хованщину», то часто бывал у меня; напишет номер и тотчас же является ко мне в Ораниенбаум и указывает какого исполнения желает. Я пою — он восторгается. Таким образом он писал «Хованщину».
Скоро он убедился, что я вовсе не такая дурная женщина, какой рисовали меня мои враги, и когда я пожелала сделать артистическую поездку по России, он охотно присоединился ко мне и мы путешествовали вместе. Между прочим, в Малороссии он заимствовал много малороссийских мотивов. Последнее лето перед смертью он жил у меня на даче, где кончал «Хованщину» и «Сорочинскую ярмарку». Тут мы сговорились открыть сообща курсы. Он возлагал большие надежды на это дело, рассчитывая на возможность существовать, так как средства его были очень и очень ограниченные.
Но в первый год к нам явилось также очень ограниченное число учеников. Это огорчило его; но мы оба предались самым ревностным образом нашему делу, надеясь, что дружными трудами привлечем к себе учеников. На курсах наших вводились совсем новые приемы: так, например, если было два, три, четыре голоса, то Мусоргский писал для них дуэт, терцет, квартет, для того, чтобы ученики сольфеджировали. Это очень помогало в нашем преподавании. Видя, как успешно я ставлю голоса, он поражался этим.
Все говорило, кажется, в пользу нашего дела, но сезон еще не кончился, как Мусоргского постигла смерть. Очень вероятно, что на него влияло все — и нравственное возбуждение и материальные лишения. Он бедствовал ужасно. Так, например, однажды он пришел ко мне в самом нервном, раздражительном состоянии и говорит, что ему некуда деться, остается идти на улицу, что у него нет никаких ресурсов, нет никакого выхода из этого положения. Что было мне делать? Я стала утешать его, говоря, что хотя у меня нет многого, но я поделюсь с ним тем, что имею. Это несколько успокоило его. В тот же день вечером, мне нужно было ехать с ним вместе к генералу Соханскому, дочь которого училась у нас и должна была у себя дома петь в первый раз при большом обществе. Она пела очень хорошо, что вероятно подействовало на Мусоргского. Я видела, как он нервно аккомпанировал ей. Действительно, все нашли, что для столь короткого времени ее учения, она пела очень хорошо. Все остались довольны, мать и отец ее очень благодарили нас. После пения начались танцы, а мне предложили играть в карты. Вдруг подбегает ко мне сын Соханского и спрашивает, случаются ли припадки с Мусоргским. Я отвечала, что сколько знакома с ним, ни разу этого не слыхала. Оказалось, что с ним сделался удар. Доктор, который был тут же, помог ему и когда нужно было уезжать Мусоргский совершенно уже оправился и был на ногах. Мы поехали вместе. Подъехав к моей квартире, он стал убедительно просить позволить ему остаться у меня, ссылаясь на какое-то нервное, боязливое состояние. Я с удовольствием согласилась на это, зная, что если бы с ним опять что-нибудь случилось, на его одинокой квартире, то он мог остаться без всякой помощи. Я отвела ему кабинетик и заставила прислугу караулить его всю ночь, приказав, в случае если бы ему сделалось дурно, тотчас разбудить меня. Всю ночь он спал, сидя. Утром, когда я вышла в столовую к чаю, он вышел также очень веселый. Я спросила его о здоровье. Он благодарил и отвечал, что чувствует себя хорошо. С этими словами, он оборачивается в правую сторону и вдруг падает во весь рост. Опасения мои были не напрасны — если бы он был один, то непременно задохся бы; но тут его повернули, тотчас же подали помощь и послали за доктором. До вечера были еще два таких же припадка. К вечеру я созвала всех его друзей, принимавших в нем участие, во главе их Владимира Васильевича Стасова, Тертия Ивановича Филиппова, и других, которые его любили. С общего совета решено было: в виду предполагавшегося сложного лечения и необходимости постоянного ухода, предложить ему поместиться в больницу, объяснив, как это важно и полезно для него. Ему обещали устроить в больнице отдельную прекрасную комнату. Он долго не соглашался, желая непременно остаться у меня. Наконец, его убедили. На следующий день его отвезли в карете в больницу. Сперва он начал поправляться, но потом ему сделалось хуже и хуже и он скончался.
После смерти Мусоргского, мои курсы продолжались. Нашим преподаванием мы достигли того, что на другой сезон явилось несравненно более учеников и учениц; и я переменила квартиру, в которой устроила сцену. Дело у меня пошло удачно и о моих курсах начали говорить. Я надеялась вполне на успех их в Петербурге; но многие уверяли меня, что в Москве еще большая потребность в таких курсах, и я после некоторого колебания переехала в Москву. Действительно, в Москве я нашла более женских голосов свежих и неиспорченных, тогда как в Петербурге ко мне являлись преимущественно ученицы большею частью с испорченными голосами, выправление которых гораздо труднее обработки свежих голосов.
Д. Леонова.
Как память, так и физическое развитие (по словам матушки) шли у меня необыкновенно быстро. Шести месяцев я уже могла стоять на ногах, а семи месяцев ходить.
Так назывался он прежде. Теперь заштатный зеленецкий Троицкий монастырь. Находится он в Шлиссельбургском уезде.
Может быть, г.Стелловский поступил так потому, что боялся перепечатки этой оперы.
Конечно, кто был в Екатеринбурге, тот знает, что эти дома отличаются своим гостеприимством.
Теперь через Нижний Тагил и Кушву проходит железная дорога, о чем тогда и помышления не было.