– Слушай-ка, дружище, а кабак где-нибудь поблизости есть? – спросил поручик, когда санки остановились возле дверей дома, на который указал Акакий.
– Есть, – отозвался пассажир.
– А где?
– Налево свернуть и два перекрёстка проехать. Будет ещё один пустырь, а на краю пустыря – кабак.
– А хороший кабак или паршивый? – продолжал спрашивать Ржевский.
– Не знаю-с, – ответил Акакий. – Я там ни разу не был. Но сослуживец мой из соляного отделения, который комнату на одном со мной этаже снимает, говорит, что хозяин кабака – мошенник.
– А может, проверим, правду ли твой сослуживец говорит?
– А может, я того?
– Успеешь ещё дома насидеться. Я угощаю.
И вот санки подъехали к кабаку, рядом с которым по сравнению с близлежащими улицами было весьма многолюдно. Несколько человек разной степени весёлости толпились у двери с красноречивой надписью «в ход». В этот ход и направился Ржевский со своим новым знакомым.
*
Сколько бы ни уверяли газеты, что в Твери благодаря заботливому градоначальнику даже ночью светло как днём, уличное освещение всё же не сравнится с комнатным. Вот почему лишь в кабаке поручик разглядел, что его подопечный, облачённый в салоп, посинел от холода.
Действовать надо было незамедлительно, так что Ржевский, усадив Акакия за свободный стол и плюхнувшись рядом, громко крикнул:
– Эй, хозяин! Водки!
Водка в штофе скоро явилась. А к ней – горячие закуски, но Акакия из всех блюд больше всего впечатлила миска, куда горкой была навалена варёная картошка, исходящая паром. Осторожно подвинув миску к себе, новый знакомец Ржевского принялся греть над ней руки.
Акакий, помня о том, что за угощение платит не он, постеснялся попробовать даже одну картошечку, а богиня Фортуна, которая в этот раз явилась внезапно и без зова, умилилась такой скромности. Именно тогда, когда поручик разливал водку по рюмкам, богиня толкнула его под руку, так что рюмка Акакия сама собой наполнилась до краёв, но ни капли не пролилось мимо. «Редкая удача!» – сказали бы завсегдатаи кабака.
Ваньке, который уселся за тем же столом с краю, водки не досталось. Фортуна ему никогда особо не благоволила, да и Ржевский держался мнения, что возница, если ещё предстоят разъезды, обязан быть трезвым.
– Дружище, а как же ты живёшь на двадцать четыре рубля в год? – спросил поручик у Акакия. – Может, тебе везёт в карты?
– Нет, я в карты не того, – пробормотал Акакий, разглядывая полную рюмку и в волнении примериваясь, как бы так отпить, чтобы ни капли не пропало, раз уж выпало счастье.
– Тогда, наверное, ты умеешь брать деньги в долг и не отдавать?
– Да, долги у меня того, – согласился собеседник, всё так же примериваясь к рюмке. – Я сапожнику Семёну уже полгода копейку должен, с тех пор как сапоги у него смазывал. Но может, он уже и забыл… А ещё я прачке Агафье недоплатил десять копеек ещё с того месяца.
– А прачка старая или молодая? – спросил Ржевский.
– Да, она – того.
– То есть молодая?
– Да, не старая, – сказал Акакий, отламывая от лежащей рядом краюхи кусочек хлеба и аккуратно окуная в рюмку, чтобы часть водки впиталась.
– А раз молодая, может, тебе её того? – предложил Ржевский. – Тогда она наверняка долг простит.
Акакий смутился:
– Прачку – того?
– Того.
– Нет! Как можно-с! Да и к чему оно? У меня долгов всё равно много. Я цирюльнику Тихону уже три месяца должен. Он меня в долг постриг, а скоро мне снова стричься. Вот я и думаю, чтобы долг не платить…
– Ну, Тихона вряд ли можно того, – заметил Ржевский.
– Нет! Никак нельзя! Но есть у меня бритвочка. Я думал голову не постричь, а побрить. После этого волосы скоро отрастут и будут ровные, как после цирюльника. Сорок копеек выгода!
Ржевский, который даже в самые трудные времена не считал копейки, слушал с удивлением.
А Акакий меж тем разговорился:
– Зато я за комнату деньги вношу исправно: хозяйка довольна. Только вот она хочет на пять копеек цену поднять. Говорит, что рубль двадцать пять в месяц – больно дёшево. А я думаю: если на пять копеек больше, это ж прям того!
– А может, тебе хозяйку – того? Даже если она старая, но за рубль двадцать пять в месяц… – Ржевский не договорил.
– Нет, нельзя. Она строгая, – ответил Акакий, уже успев съесть хлеб, пропитанный водкой и, кажется, слегка захмелев. Мысль о внебрачной связи уже не вызывала у него смущения.
– Неужели ты не можешь найти себе более доходное место службы? Ведь двадцать четыре рубля…
– Это совсем того, – подхватил Акакий. – А заработок есть. Я не только для соляного отделения пишу. Я и для частных лиц переписываю, если наймут. Вот сегодня был у поэта, который хотел набело свои вирши переписать.
– И сколько ты заработал?
– Пока нисколько. Поэт говорит, что деньги после. Сейчас у него нету, а будут, когда он вирши свои в журнал отправит.
– Боюсь, дружище, он тебе не заплатит, – сказал Ржевский. – Поэты сами вечно нуждаются.
– Заплатит, – уверенно возразил Акакий. – Денег получит и заплатит.
– А если вирши в журнал не возьмут?
– Возьмут, – так же уверенно объявил Акакий. – Тот поэт сам мне сказал, что эдакие стихи в любом журнале примут. Поэтому он мне их не дал с собой, чтоб я дома переписывал. «При мне, – говорит, – переписывай. А то возьмёшь, – говорит, – и от своего имени в журнал».
– И оттого ты так поздно домой возвращался?
– Да.
– Тогда хорошо, что у тебя денег при себе не было, а то бы их отняли. С такими доходами, как у тебя – хоть самому выходи грабить прохожих.
– Как можно! – в который раз возразил Акакий.