– Между нами вообще ничего не было! – воскликнул Ржевский.
– А по городу ходят слухи, что ты хочешь её увезти и жениться, – улыбаясь, сказала Софья.
– Да я…
– Говорят, – продолжала Софья, – что ты хотел увезти её прошлой ночью. Но священник, с которым ты договорился на счёт венчания, в последний момент отказался, поэтому пришлось тебе вернуть барышню домой.
– Ну, это уж совсем… – начал Ржевский, но Софья, почти смеясь, перебила его:
– Говорят, что накануне в сквере ты уговаривал её бежать из дому. Вы сидели рядом на лавочке, и ты клялся ей, что без ума от её зелёных глаз.
Ржевский вообще не помнил цвет глаз Анны, поэтому уже не знал, что возразить на такие буйные фантазии.
– В день вашей встречи, – не унималась Софья, – аптекарская дочка была в зелёной шляпке, поэтому изумрудный цвет глаз казался особенно ярок. Ты просто не смог устоять.
Ржевский плохо помнил, во что была одета Анна. Определённо он мог утверждать только, что она была одета, а не раздета. И шляпка, кажется, имелась, но вот цвет…
Поручик мысленно чертыхался, проклиная молву, а Софья веселилась:
– Любопытно, что в городе скажут теперь – после нашей встречи. Я нарочно назначила тебе свидание в людном месте, а то мне досадно, что молва болтает про тебя и аптекарскую дочку, а не про нас с тобой.
– Софи, ну зачем же? – Поручик покачал головой, а дама внезапно насторожилась:
– Ты не хочешь, чтобы про нас болтала молва? Про тебя и дочку аптекаря – пусть? Про тебя и племянницу губернатора – пусть? А про нас с тобой – нет? Почему?
Казалось, Софья готова обидеться, поэтому Ржевский произнёс, стараясь, чтобы в голосе чувствовалась страсть:
– Софи, это неразумно. Лучше, если наши имена не будут упоминаться вместе. Учитывая, что мы затеваем…
– Но теперь уже ничего не поделаешь, – возразила Софья. – Нас видели. А раньше кто-то видел твои санки возле моего дома. Видел ночью. Поэтому о нас уже говорят. Тебе это неприятно?
– Софи, – всё с той же нарочитой страстью произнёс поручик, – если бы ты назначила мне свидание не в таком людном месте, то уже давно увидела бы, что мне приятно, а что – нет…
– Саша! – Софья засияла от удовольствия. – Ты предлагаешь уединиться в оранжерее?
Ржевский опять растерялся, но, к счастью, дама сама же и возразила:
– Нет, нас могут там застать. – Она помялась. – И сегодня ночью не приходи. У меня столько хлопот! Придётся чуть ли не до утра готовиться к маскараду, который будет завтра у губернатора. Ты там будешь? – Она ахнула: – Забыла! Ты же поссорился с губернатором, и он отказал тебе от дома.
– Мне обещали достать приглашение, – возразил Ржевский.
– Тогда увидимся там, – сказала Софья. – И можем, как в прошлый раз, зайти в библиотеку, а мой муж…
– А Бенский на маскараде будет? – спросил поручик.
– Ты ревнуешь? – Софья опять вся засияла. – Да, он будет, но я тебе обещаю…
– Скажи ему, что мне понадобится его содействие. Я принесу на бал чистый яд, и там будет удобно… Ты понимаешь?
– Да! – Думая об убийстве, Софья сияла от счастья ничуть не меньше, чем при мысли о радостях любви, и это опять способствовало тому, чтобы Ржевский разочаровался.
Конечно, он не хотел этого показать, но дама как будто что-то почувствовала.
– Что с тобой? – спросила она.
– Ничего, – нарочито улыбнулся Ржевский. – Просто я чертовски замёрз.
*
Какой же русский не робеет перед полицией! Его широкой душе, любящей закружиться, разгуляться, сказать иногда «чёрт побери всё!», рано или поздно приходится столкнуться с грозной силой порядка, и встреча эта оставляет по себе такую память, что в другой раз кружишься и гуляешь с оглядкой. А даже если не случилась ещё та особенная встреча, то всё равно – слухами земля полнится, так что сама фигура стоящего в отдалении полицейского вызывает беспокойство.
Иные виды представителей власти редко вызывают внутренний трепет, но полиция заставляет трепетать всегда! И только тот, кто находится выше либо равен тому или иному полицейскому чину, чувствует себя свободно.
Как бы ни пытался полицейский проявлять дружелюбие, любезность и обходительность, русский чувствует при разговоре некую скованность, будто невидимыми кандалами, от которых никак не избавиться. А ежели русский говорит, что даже перед таким представителем власти не робеет, то он либо дурак, либо врёт бессовестно, как торговка в базарный день. А если не врёт, то надо копнуть родословную. И выяснится, что есть в этом русском французская кровь или польская, или другая бунтарская. (А может оказаться и немецкая, ведь немец не боится полиции лишь потому, что смотрит на неё с обожанием, как на воплощение порядка.)
Чистый русский, обладающий хоть малой толикой ума, всегда перед полицией робеет. Как бы ни был он храбр и отважен, при виде полицейских что-то с ним делается, и сам он не вполне понимает, что именно. Будь он хоть газетчик или известный литератор (а эта братия всегда отличалась особенной лихостью и презрением к чинам), всё равно движения его оказываются скованными, и сердце холодеет.
Даже если русский – человек порядочный, и никаких грешков за ним не водится, он всё равно чувствует себя перед полицейским, будто перед строгим взором архангела, держащего карающий меч. Кажется русскому, что вся его жизнь в руках этого существа.
Эх, отчего же ты, русский человек, не можешь подобно французу или поляку с презрением смотреть на любое проявление власти над тобой? Дай ответ. Не даёт ответа. Молчит. Опасается.
Лишь со временем, если завяжется у русского дружба с таким архангелом, то есть станут они равными, исчезнет робость и скованность, но никак не сразу.
Вот почему поручик Ржевский в кабинете начальника тверской полиции чувствовал себя скованно и в разговоры не встревал – только слушал. Помнится, он и с Тайницким поначалу чувствовал себя стеснённым, а ведь Тайницкий, хоть и служил в Министерстве внутренних дел, к полиции не имел прямого отношения. Потребовалась не одна встреча и не один разговор по душам прежде, чем к Ржевскому в обращении с этим чиновником вернулась естественная, природная наглость. А теперь – целый кабинет, полный полицейских чинов: начальник полиции, частные приставы, квартальные надзиратели!
Возможно, на совете генералов поручик ощущал бы себя свободнее, но об этом с уверенностью судить не мог. На совете генералов Ржевский никогда не был. Не приглашали.
И всё же нынешнее собрание было весьма похоже на совет генералов. Два десятка человек в зелёных мундирах и белых штанах столпились вокруг стола, где был разостлан наскоро нарисованный план губернаторского дворца, словно карта для будущей баталии.
Начальник полиции, будто орёл, расправивший крылья, стоял по центру, широко расставив руки, которыми опирался о край столешницы, и зорко смотрел по сторонам. Правда, на этом сходство с орлом заканчивалось, ведь был он так упитан, что никак не смог бы подняться в небо, окажись у него крылья. Фамилию он носил подходящую его комплекции – Пузевич.
Пузевич был из тех начальников, которые внушают робость не только сторонним наблюдателям вроде Ржевского, но и чинам нижестоящим.
Если такой начальник ходит по своим владениям и начинает спрашивать о делах, то всё от волнения приходит в беспорядок. Даже самые разумные и говорливые подчинённые не могут связать трёх слов. Важные бумаги, лежавшие только что на видном месте, исчезают неведомо куда. Ни одно поручение, даже самое простое, не может быть исполнено, хотя именно сейчас все хотят показать усердие. Начальник громко сетует, что окружён бездарями и лентяями. «Сегодня же к вечеру всё исполнить и подать мне письменный отчёт!» – кричит он и хлопает дверью. Но стоит такому начальнику уйти, как всё устраивается само собой. Нужные слова, которые никак не находились для устного ответа, находятся для письменного отчёта. Бумаги, только что исчезнувшие, обнаруживаются. Поручения, несколько минут назад встречавшие множество препятствий, исполняются без малейших затруднений.
Ржевский, не имея опыта кабинетной службы, не мог этого угадать. Видел лишь, что все молчат, а говорит один только Пузевич и ещё – Тайницкий. Их разговор казался беседой двух мудрецов, полной прекрасных изречений, но в этой беседе поручик понял лишь то, что касалось непосредственно маскарада.
Главное – следовало сделать так, чтобы свидетели присутствовали в любой части здания, где могла случиться попытка отравления Тутышкина – конечно, мнимого отравления. Ведь вместо яда Ржевский должен был принести на маскарад солонку с безвредным порошком, чтобы вручить её Бенскому, заставить действовать и таким образом дать возможность попасться с поличным.
В роли свидетелей готовились выступить частные приставы, а также квартальные надзиратели, которых Пузевич собрал на этом совещании. Квартальных поручиков приглашать не стали, потому как они – люди совсем уж простые, мало отличные от будочников, а у губернатора публика отборная. По этой же причине не пригласили жандармскую команду. Жандармы – простые солдаты. А начальник команды – Шмелин – хоть и светский человек, но ради него одного не стоило посвящать жандармов в тайну.
Конечно, на маскараде отсутствие светских манер мало бросается в глаза (там в шутку могут и по морде дать, и с лестницы спустить), но всё же надо уметь себя вести, а то сразу привлечёшь внимание, и Бенский мог бы заподозрить неладное.
Частные приставы и квартальные надзиратели, понимая всю важность своей миссии, обещали не оплошать, но выглядели растерянными, поэтому Пузевич дал им несколько особых наставлений:
– Шампанское огурцом не закусывайте. А если вздумаете сморкаться, то в уборной, ведь иные из вас, в частности Трубников и Дудкин, так громко сморкаются, что способны оркестр заглушить. К дамам близко не подходите, а то ещё на платье наступите. И даже не дышите на них, а то кое-кто из вас, в частности Эротин, так вздыхает, что у дамы волосы на голове шевелятся, и не от страха, а оттого, что такими вздохами можно паруса надувать.