- Дисциплина у вас, как видно, хорошая: проехали мы - и незаметно, сколько тут всего нарыто. Наверно, и с воздуха ничего не видать.
- Пленные в голос показывают: русские зарываются, значит, к долгой обороне готовятся, - улыбнулся довольный Пронин. - Но вообще налетов мы не очень боимся - зениток сверхдостаточно. За одну минуту можем произвести тридцать четыре тысячи зенитных выстрелов, так что прямое бомбометание на плацдарме исключено.
- Богато живете! Москву меньше зенитчиков защищало!
Установленные по квадратам сотни танков, пушек, машин, десятки тысяч солдат заполняли, казалось, каждый метр, исключая дороги. Под любым деревом была зарыта пушка, или танк, или боеприпасы, и когда наверху, покрякивая, словно ночная утка, пролетал снаряд, невольно думалось: "Попадет, промахнуться здесь невозможно". Плацдарм напоминал мне персидский ковер, где не бывает места без узоров и полосок: так и здесь нельзя было найти кусочка, не перекопанного землянками, траншеями и котлованами. Когда я сказал об этом Пронину, он ответил поговоркой солдат плацдарма: "Если наши траншеи вытянуть в линию, дойдешь до Берлина и еще вернешься обратно". И это не было преувеличением!
По дороге к командиру дивизии, с участка которого Темник должен был начать ввод бригады в прорыв, Катуков возбужденно обсуждал все данные, сообщенные Чуйковым:
- Двести двадцать стволов на километр фронта! Выходит, по орудию на каждые четыре метра! Не считая эрэсов. На каждый квадратный метр участка противника приходится по три килограмма снарядов! На каждый километр фронта - тридцать пять танков, это не считая двух наших танковых армий! Дивизия занимает всего три- пять километров по фронту, боевой порядок - два-три эшелона! Ну, набрали силушки!
- А помнишь, Ефимыч, харьковское наступление весной сорок второго года? Двадцать-тридцать стволов на километр да пять-десять танков - и то благом считалось. Дивизия, бывало, держала по тридцать-сорок километров фронта. Да и какая была та дивизия. Эх!
Землянка командира дивизии надежно укрыта на опушке леса. Землянка теплая, уютная, обжитая. Чувствуется - люди здесь живут несколько месяцев. Но собравшиеся офицеры мысленно уже покинули ее: разговор идет только о движении вперед.
Та же уверенность в успехе владеет комдивом. Он деловито договаривается с Темником о расположении танковых колонн: "Ваш передовой отряд пойдет сразу за моим третьим эшелоном, вот отсюда". Палец отмечает пункт, потом командир показывает маршруты в минных полях, подробно объясняет расположение частей противника. "Надо все посмотреть своими глазами",- говорит Катуков, и хозяин ведет нас всех на свой НП. По дороге оглядываемся по сторонам: танки, пушки, машины, боеприпасы - все аккуратно побелено, закрыто сетками под цвет снега, и "рамы" (самолеты-разведчики "фокке-вульфы") спокойно скользят наверху, не замечая ничего. Иногда постреливают отдельные наши огневые точки, которые немецкие наблюдатели засекли и сосчитали еще в сентябре. Идем по траншеям. Политработники проводят беседы, солдаты читают газеты, книжки, кто-то с аппетитом ест наваристый суп, - в общем, первая линия живет по обычному распорядку, введенному с первого дня пребывания на плацдарме. И чем ближе к переднему краю, тем больше все стихает, замирает, только стереотрубы непрерывно поворачиваются и наблюдатели зорко ловят малейшее движение противника.
С любопытством мы разглядываем окопы и траншеи гвардейцев 8-й армии.
- Далеко не матушка-пехота сорок первого, сорок второго, - будто подслушал мои мысли Михаил Ефимович. Здоровые, одетые в новую одежду, обутые в целые, добротные сапоги, имеющие на вооружении и автоматы, и снайперские винтовки, солдаты радуют нас. Черенки лопат отполированы руками до блеска. Вид у пехотинцев чистый, свежий. Главное - каждый излучает бодрость! До них еще не доведен приказ о наступлении, но "солдатское радио" работает, опытный солдат сорок четвертого года чует, что не сегодня-завтра - вперед!
На НП изучили маршруты, по которым пойдут танки. Темник и Гусаковский обо всем договорились с командиром дивизии армии, в полосе которых предполагалось наступать. Пора было возвращаться в штаб 8-й гвардейской армии. Там нашлось еще несколько дел; командующий артиллерией И.Ф. Фролов в последний раз уточнил вопросы артобеспечения в момент ввода в прорыв, я договорился с Прониным о необычном использовании мощных громкоговорящих установок.
- Просьба к тебе, Алексей Михайлович: в ночь нашего выхода на плацдарм пусти по МГУ музыку. Одну ночку не поагитируем их - урон не очень большой получится...
- МГУ орет так, что и танков не слышно, - понял замысел Пронин. - Целую ночь им "Катюшу" крутить буду: фрицы Дунаевского и Блантера любят, все на свете прозевают.
Наступила последняя ночь перед прорывом, темная, тихая. Загорались иногда цветные ракеты, да с передовой, не умолкая, разносились "Катюша", "Вечер на рейде", "Огонек". На плацдарме никто не спал. Командиры и политработники пошли по окопам и батареям - доводить приказ до бойцов, беседовать о предстоящем бое, проводить под покровом темноты последние партийные и комсомольские собрания. Офицеры сверяли часы. От солдата до генерала - у всех на душе тревожно и напряженно. Сотни тысяч воинов нетерпеливо ждали "первого салюта". Еще не брезжил рассвет, а в окопы уже принесли щи посытнее: сегодня солдатам предстоит много работы.
Наш КП находился в двух шагах от командного пункта Чуйкова. Это был небольшой блиндажик, времянка, отрытая кое-как, на одни сутки. Харчевин установил тут печурочку: зима холодная! И хотя Михаил Ефимович сидел в валенках и неразлучной бурке, он подсел поближе к огоньку.
Последний раз ночью проверялся каждый винтик, каждая деталь в сложном механизме армии.
Восемь тридцать! Мы у Чуйкова. Будто сразу колебнулась, колыхнулась земля от ударов тяжелой артиллерии: тысячи снарядов рассекли туманный воздух - и бой за прорыв начался!
Командующий артиллерией генерал Н.М. Пожарский напоминал мне дирижера огромного симфонического оркестра, только палочку ему заменяли рации и телефонные аппараты, выстроившиеся в ряды, а симфония, которой он дирижировал, была не только слышна, но и видна. Змеи огненного вала, изогнувшись, прыгнули вперед. Короткий приказ - и они оттянулись немного обратно, прогладив полосу траншей. Огонь как бы отплясывал там, над головами врагов, повинуясь приказам Пожарского, прорывавшимся сквозь этот дьявольский грохот. Все небо расчертили полосы пламени - это эрэсы выжигали уцелевшие объекты. Потом смертоносное пламя мгновенно перелетело дальше, и в ту же секунду тысячи солдат поднялись и побежали вперед. Их "ура" не слышно, оно смешалось с ревом снарядов, с фантастическим танцем огня, пожирающим все на их пути. "Пошли гвардейцы!" упоенно кричит им вслед Чуйков.
- Пора в передовые отряды, Ефимыч!
Бригада Гусаковского уже стоит в колонне. Головной батальон Карабанова пристроился сразу за третьим эшелоном пехоты: пойдет след в след. Помазнев ведет нас туда, где идут собрания коммунистов и комсомольцев.
- Члену партии Константинову поручается измерить глубины реки Пилицы, доносится голос секретаря. - Подготовьтесь как следует, все-таки январь месяц. Командиру отделения коммунисту Никитину поручается первому форсировать реку. Никитин, вам известно, что на том берегу Пилицы сильно укреплено?
- Так точно. Доверие партии оправдаю!
- Комсомольцу Василию Погромскому,- слышится неподалеку, - поручается водрузить на том берегу Пилицы вымпел ЦК комсомола...
Помазнев рассказывал о плане партийных поручений на период боя. Каждый коммунист получил конкретное задание. Членам партии доверили самые трудные и самые опасные дела - в этом заключалась их единственная фронтовая привилегия.
Резолюция собрания была короткой: "Считать задачей парторганизации в политическом обеспечении боя личным примером воодушевлять состав на героизм".
Встретили Гусаковского.
- Горючего хватит?
- Полная заправка.
- Людей покормили?
- Сейчас начинаем.
Рядом с Гусаковским Бабаджанян. Волнуется, всю ночь провел на плацдарме. На вопрос о состоянии частей четко докладывает: корпус сосредоточивается на плацдарме, к выполнению боевой задачи готов!
Танкисты уходили в далекий рейд, и нам хотелось провести с ними последние часы перед боем. Пусть своими глазами увидят, поймут, что теперь они, передовые - самые дорогие люди в армии, что, как бы далеко ни умчались, Военный совет не забудет, пришлет на выручку главные силы.
Бойцам приносят завтрак в ведрах, старшина тащит на шее фляжки с "огненной влагой" - законные солдатские "сто грамм".
- Товарищ генерал, может, с нами? - гостеприимно, но чуточку смущенно приглашает командир взвода из батальона Карабанова.
- А как же иначе!
- Товарищ командующий! - голос из соседней роты. - У них каша холодная, просим к нам, у нас - лучше...
- Уши у тебя холодные, - парирует первый. - Каша - первый сорт!
Наступают последние минуты.
- Задача понятна?
- Так точно, товарищ командующий. Бить фашистов, гнать, главное - без передышки, окружить и уничтожить,- предвкушает победу танкист.
- Не давать технику увозить! - добавляет другой.
Последние рукопожатия и поцелуи. Обнимаем своих дорогих гвардейцев, как собственных сыновей, посылая в бой и, может быть, на смерть... Мешаются соленые слезы, дрожат от волнения губы, крепко сжимают в объятиях сильные мужские руки. И, как бы стыдясь своих чувств, проведя рукавом по глазам, танкисты птицей взлетают на танки и скрываются в люках. Скоро, скоро в бой!
Подъезжая к бригаде Темника, издали увидели танкистов, выстроившихся у своих машин. Темник и Ружин обносили знамя бригады. Вот они подошли ко второму батальону. Комбат Жуков медленно и очень громко произносит:
- Клянемся, что мы, идя в бой, будем драться до последнего дыхания, пока сердце бьется в груди, а глаза видят врага.
- Клянемся! - повторяет гвардия.
- Клянемся тебе, Родина, что сполна рассчитаемся за сожженные города и села, за сожженных в дьявольских печах, отравленных в душегубках, расстрелянных и замученных жен и детей, братьев и сестер, отцов и матерей. Смерть немецким захватчикам! Да здравствует победа!
Темник и Ружин проносят знамя перед рядами. Внезапно один рядовой сделал два шага вперед, взял рукой полотнище и вырвал ниточку бахромы. Бережно сложил и спрятал на груди.
- Достану в Берлине!