1597: 10. обойщик, повешенный 4 января; 11. Шар-пантье и Делож, повешенные 10 апреля; 12. Ридикови и Арже, то же; 13. Уэн, признанный сумасшедшим; 14. монах-капуцин.
1602: 15. Ришар, обезглавленный 10 февраля; 16. маршал Бирон, обезглавлен 31 июля.
1605:17. Заговор д'Антрага и графа Оверньского. Оба были приговорены к смерти 1 февраля, но помилованы и вместо казни заточены в Бастилию.
1606: 18. Дезиль, покушавшийся на убиение короля 19 декабря, был признан сумасшедшим.
1610: 19. Мая 14 убиение короля Равайльяком. Убийца после страшных истязаний был четвертован лошадьми и сожжен 27 мая того же года.
Все эти покушения и заговоры могли бы ожесточить, однако же не ожесточили сердца Генриха IV. Неизменно ласковый и доверчивый к окружавшим, он до последней минуты был искренне любим многими извинявшими и оправдывавшими все его недостатки. Историк де Ту,[72] рассказывая о всеобщем сожалении при вести об убиении Генриха IV, приводит почти невероятный пример привязанности к королю его друга вице-адмирала Доминика де Вика, губернатора Амьена и Кале. Посетив через два дня после злодейства улицу Железных рядов, де Вик упал без чувств и через два дня скончался от горя.
С именем каждого из двух фаворитов и двух мужей Марии Стюарт сопряжена страшная кровавая драма, в которой шотландская королева играла роль таинственную, двусмысленную и доныне еще не разгаданную. Потомство до сих пор не произнесло над памятью Марии Стюарт решительного своего приговора, потому что число обвиняющих и оправдывающих одинаково, а страдальческая смерть подсудимой, обиды, оскорбления, клевета и девятнадцать лет заточения — слишком уважительные, смягчающие вину обстоятельства, чтобы не принять их во внимание. Марию Стюарт можно назвать пред судом истории «оставленной в подозрении», покуда случайная находка каких-либо еще неведомых документов не озарит светом истины личность последней шотландской королевы, если не омрачит ее памяти окончательно. До тех пор, повторяем, Мария Стюарт остается в подозрении, на поруках у поэтов и романистов.
Детство, отрочество Марии, пребывание ее во Франции и замужество с дофином Франциском II нам уже известны. Овдовев на девятнадцатом году от рождения, она, притесняемая Катериной Медичи, удалилась от двора и переселилась в Реймс к тамошнему архиепископу, дяде своему Карлу Гизу, кардиналу Лотарингскому, где провела восемь месяцев, с декабря 1560 по август 1561 года. О том, как себя вела молодая вдова в этот кратковременный период, существует два противоречивых предания. Одно говорит, что она оставалась верной памяти покойного мужа, оплакивала его неутешно, выражая свою скорбь стихотворениями, дошедшими до нас и обличающими в Марии истинное поэтическое дарование; по другим преданиям, вдовствующая королева очень скоро утешилась, и образ жизни ее в Реймсе был самый предосудительный, чтобы не сказать скандалезный… Оба предания, как две крайности, не заслуживают веры, и потому справедливее всего придерживаться мнения среднего: безутешная скорбь молодой, девятнадцатилетней красавицы по умершему мужу, с которым она не прожила и двух лет, явление ненормальное, но если бы оно так было, то едва ли Мария была в состоянии писать в это время стихи, слагая свои стенания в рифмы и, так сказать, нанизывая в узоры свои слезы. Вероятнее всего, что Мария скоро утешилась; но из этого опять еще не следует, чтобы она впала в распутство. Действительно ли сын коннетабля Монморанси красавец Данвилль или сумасброд Шателар пользовались тогда ее благосклонностью?.. И на этот щекотливый вопрос трудно отвечать утвердительно, хотя и смешно было бы требовать от молодой, страстной женщины верности мужу-мертвецу, и при жизни-то не заслуживавшему особенной привязанности. Красота Данвилля, блестящий ум, любезность вероятно вытеснили из сердца королевы призрак жалкого идиота, Франциска II, но отношения молодых людей ограничивались со стороны Марии только кокетством, столь свойственным каждой даже и не хорошенькой женщине, а Мария Стюарт была красавица.
Вскоре по прибытии последней в Реймс, Елизавета, королева английская, потребовала от Марии через своего посланника Фрогмортона /Throgmorton/ ратификации эдинбургского договора 1559 года, в силу которого королева шотландская обязывалась отказаться от всяких притязаний на короны Англии и Ирландии, то есть, другими словами, от всякой мысли наследовать престол английский в случае кончины одинокой девственницы Елизаветы. На это требование последней Мария отвечала отказом, ссылаясь на то, что договор был заключен без ее согласия: к этому она присовокупила, что после кончины Франциска II она выключила из своего герба герб Англии, тогда как Елизавета продолжает, без всякого на то права, именоваться королевой Англии, Ирландии и Шотландии. К этому заметим, что после кончины Марии Лотарингской, матери Марии Стюарт, наместником Шотландии, по распоряжениям Елизаветы, был назначен Иаков, граф Меррей /Murray/, побочный сын покойного короля Иакова V, ненавистник Марии и клеврет королевы английской.
По совещании с Гизами, по их совету, вдова Франциска II решилась ехать в свое королевство, для чего и требовала от Елизаветы беспрепятственного пропуска через ее владения, на что королева английская отвечала отказом, к тайной радости своей державной соперницы. Полюбив всеми силами своей юной, нежной души Францию, свою вторую родину, Мария готова была пожертвовать не только своей шотландской короной, но тремя коронами соединенного великобританского королевства, лишь бы не покидать возлюбленную страну, мирно жить и умереть в ней в кругу друзей, родных. Не того мнения была неутомимая политика, повелевавшая Марии неотлагательно ехать в свое королевство, раздражая ее честолюбие, обольщая в будущем обаятельными миражами власти, величия, даже, может быть, благоденствия подданных. Кардинал Лотарингский, как будто предчувствуя страшную участь, готовившуюся его племяннице, напоминал ей об опасностях предполагаемого пути; королева английская могла захватить Марию в плен на водах Ла Манша или на сухом пути, во время ее высадки на берега Шотландии. Самая эта опасность, придававшая романтический колорит путешествию королевы шотландской, казалась ей особенно привлекательной. «Едучи во Францию, — отвечала она своему дяде, — я увернулась от брата /Эдуарда VI/; теперь, возвращаясь в Шотландию, сумею увернуться и от его сестры!»
Начались приготовления к отъезду. В числе спутников Марии, кроме четырех ее тезок, Сары Флеминг-Леуистон и немногих верных служителей, находились Данвилль, пользовавшийся более или менее заслуженной репутацией фаворита королевы, и Шателар, ее отчаянный, сумасбродный обожатель. Тот же кардинал Лотарингский советовал Марии не брать с собой всех драгоценностей, предлагая ей переслать их в Шотландию после, вслед за ее благополучным туда прибытием.
— Дядюшка, — возразила ему на это Мария, — стоит ли думать о безопасности моих драгоценностей, когда я жизнь мою ставлю на карту?
Пятнадцатого августа 1561 года, несмотря на страшное ненастье, Мария со всеми своими спутниками села на корабль в Кале. В ту самую минуту, когда она всходила на палубу, в нескольких верстах от берега тонул какой-то корабль, пушечными выстрелами тщетно взывавший о помощи и вскоре скрывшийся в морских пучинах, над которыми клубились и пенились громадные ревущие валы.
— Дурное предзнаменование! — невольно прошептала Мария окружающим.
Загремели цепи поднимаемых якорей, пронзительно заскрипели блоки парусов, раздались свистки матросов, отрывистые возгласы команды, и звукам этим вторили стоны и завывание бури. Стоя лицом к берегу Франции, Мария до тех пор не спускала с него заплаканных глаз, покуда его не скрыла от них пелена проливного дождя. К вечеру непогода унялась, но ветер переменился, и корабль был принужден лавировать. Напоминая спутникам о времени идти ко сну, Мария приказала постлать себе постель на палубе, под импровизированным шатром из запасных парусов; при том настроении духа, в котором она находилась, каюта казалась ей гробом. Во всю ночь королева шотландская не сомкнула и не осушила глаз; при первых же лучах солнца, будто кровью обрызнувших клочья туч, быстро мчавшихся по лазури, Мария вышла из-под своего намета и вперила задумчиво глаза на узкую полосу земли, резко отделявшуюся от седых валов на горизонте… То были берега Франции, от которых корабль еще не отдалился настолько, чтобы вовсе потерять их из виду… Над кораблем, сверкая крыльями, парили чайки, и их унылые крики казались Марии воплями друзей, покинутых ею, но вспоминающих, может быть даже плачущих, о ней. Тогда вдохновение на несколько минут осенило скорбящую путницу, и холодной, дрожащей рукой она набросала на клочке бумаги следующие строки:
Плавание продолжалось пять дней, затрудненное бурей и английскими крейсерами, высланными королевой для поимки Марии Стюарт. Благодаря туману благополучно миновав последних, корабль едва не разбился о подводные скалы при входе в Форосский залив и наконец бросил якорь в Лите /Lieith/. После двенадцатилетнего отсутствия Марии Стюарт родовое ее наследие, королевство шотландское, показалось ей чужбиной, а явное негодование подданных и их враждебные демонстрации доказали ей, что она навсегда утратила права на народную любовь. Главной причиной неприязненных отношений народа к своей королеве было различие их вероисповеданий; протестанты не желали признать над собой власть католички или, как тогда называли Марию Стюарт, идолопоклонницы. За несколько страниц перед сим мы рассказывали читателю о неистовстве фанатиков католической Франции и о кровавых гонениях, подвигнутых ими на протестантов; в протестантской Шотландии, при прибытии в нее Марии Стюарт, происходило то же самое, с той разницей, что здесь протестанты гнали, преследовали и истязали католиков. Проповедник Нокс /Кпох/ громил с высоты своей кафедры римскую церковь и вместо приветственной речи встретил Марию Стюарт изданием в свет жестокого памфлета «Первый звук трубный против чудовищного управления царств женщинами», в котором называл королеву шотландскую новой Иезавелью. Ровно через неделю после приезда в свое королевство Мария Стюарт пожелала отслужить в дворцовой часовне благодарственное молебствие по чину римско-католической церкви — яростный народ прервал богослужение и едва не умертвил королевского духовника… При торжественном въезде Марии в Эдинбург меньшинство безмолвствовало, большинство же народной массы вопило: «Долой католичку! Долой идолопоклонницу!!» Вместо цветочных гирлянд, ковров и флагов стены домов на тех улицах, по которым двигалось шествие, были украшены картинами религиозного содержания, изображавшими в лицах все библейские сказания о божьей каре, постигшей нечестивых царей-язычников, от Навуходоносора до Антиоха Сирийского.
— Это начало, — говорила Мария со слезами на глазах, — какого же конца ожидать мне?
При всем том у нее не хватало духу мстить обидчикам, и единственным своим орудием королева избрала кротость. Желая доказать суровому Ноксу, что она нимало не оскорбляется его ядовитым памфлетом, Мария пригласила фанатика во дворец к обеденному столу; Нокс отказался. «Приходите лучше в церковь послушать моих проповедей, если желаете обратиться на путь истинный!» — отвечал этот юродствовавший оригинал, копиями которого можно назвать пуритан, через восемьдесят восемь лет возведших на эшафот внука Марии Стюарт, Карла I.
Впрочем Нокс обещал повиноваться королеве, по собственному его сознанию, «точно так же, как святой апостол Павел повиновался Нерону». Уподобляя королеву этому чудовищу, Нокс воображал сам себя чуть ли не действительно святым апостолом. Передавая в своих записках все эти выходки и хвалясь ими, как подвигами, он вменяет себе в особенную заслугу то, что его беседы неоднократно доводили королеву до слез. Этими слезами Мария Стюарт искупала злодейства своих единоверцев на европейском континенте и ту невинную кровь, которую они проливали в угоду римскому двору. И единственный ли это пример в истории страданий правого за виноватых?
Независимо от подстрекательства народной злобы и фанатизма проповедниками, подобными Ноксу, правитель королевства граф Меррей и государственный секретарь Мэйтленд, рабы Елизаветы, распускали в народе слухи, самые оскорбительные для чести Марии Стюарт, обвиняя ее в преступной связи с Данвиллем, сопровождавшим ее в Шотландию. Эти слухи принудили, наконец, Данвилля вернуться во Францию; примеру его, скрепя сердце, последовал Шателар, из любви к королеве шотландской покинувший родину. Любовь эта, воспылавшая в сердце бедняка при первом же взгляде на Марию Стюарт, в день ее бракосочетания с Франциском II, покуда была самая платоническая и выражалась единственно нежными стихотворениями, сладкими до приторности плодами вдохновения влюбленного поэта. Судя по отзывам современников, Пьер де Боска-зель Шателар /внук славного Баярда/ был сам похож на рыцаря… печального образа. Восторженный до сумасбродства, влюбчивый, отважный и вместе с тем рыцарски-благородный, он по примеру паладинов избрал себе девизом слова: «Бог, родина и дама моего сердца». Мария Стюарт, для которой любовь Шателара не была тайной, из жалости удостаивала этого обожателя своей ласки, терпеливо выслушивала его стихотворения, немножко кокетничала с ним, тайком смеясь над безумцем со своими фрейлинами, но ничем не подавала ему повода тешиться несбыточными надеждами.
Отъезд французских друзей, выжитых клеветниками Марии Стюарт из Шотландии, был тем приятнее Елизавете, что теперь ненавистная ей королева шотландская осталась вполне беззащитной, во власти Меррея и Мэйтленда. Не пренебрегая никакими средствами для унижения и пагубы Марии, коварная Елизавета наружно поддерживала с ней самые дружеские, приязненные отношения, называя Марию в своих письмах к ней «доброй, возлюбленной сестрицей» и, искусная в политике, тем успешнее вела свою жертву к несомненной гибели. Детски простодушная Мария доверилась Елизавете, совещалась с ней о государственных делах и следовала советам злодейки, советам, предательским и опасным. Ненависть Елизаветы к Марии Стюарт, независимо от какой-то естественной антипатии, была следствием зависти и ревности, доходивших до смешного. Узнав, что королева шотландская пишет стихи, Елизавета тут же ударилась в поэзию и кропала вирши, восхищаться которыми могли разве только льстецы из ее дворцовой лакейской. Мария Стюарт прекрасно играла на лютне и клавесине; Елизавета, в свою очередь, считала себя отличной музыкантшей. Ничем иным нельзя было ее так порадовать, как браня Марию или критически относясь к ее безукоризненной красоте. Когда Мельвилль, посланник королевы шотландской, представлялся Елизавете, она спросила его с притворной небрежностью и без всякого такта: «Скажите мне, кто лучше из обеих нас, я или ваша государыня?» — «Моя государыня, — отвечал Мельвилль, — первая красавица в Шотландии, точно так же, как ваше величество в Англии». — Видимо, довольная ответом, Елизавета заметила, что Мария Стюарт ниже ее ростом. «Никак нет, — возразил Мельвилль, — она несколько повыше вас…» — «О, в таком случае, она уже слишком высока!» — засмеялась королева, утешаясь этим мнимым преимуществом над своей державной соперницей. Можно сказать без малейшего преувеличения, что если бы природа оделила Елизавету красотой Марии, а последнюю некрасивой наружностью Елизаветы — она, конечно, не погибла бы на эшафоте. Всякая ненависть может быть примирима, кроме ненависти женщины безобразной к красавице или глупца к умному человеку. Не столько соображения политические, сколько боязнь стать лицом к лицу с Марией Стюарт побуждала Елизавету всячески уклоняться от свидания с ней.
По возвращении во Францию бедный Шателар почувствовал тоску невыразимую по своей ненаглядной королеве и окончательно потерял голову. Нимало не задумываясь над неприличием вторичного своего появления в Шотландии, Шателар, запасшись рекомендательными письмами от коннетабля Монморанси, пустился в путь и через неделю преклонил колено пред Марией в приемной зале замка Голируд. Для королевы каждый приезжий из Франции был дорогим гостем, а потому и неудивительно, что она приняла Шателара с самым дружеским радушием. Этот прием показался влюбленному несомненным знаком взаимности, и Шателар из прежнего скромного воздыхателя вдруг сделался дерзким и предприимчивым. Отложив на время поэзию, с ее сонетами, эклогами и мадригалами, поэт предался более прозаическим замыслам и на первый случай отважился поздним вечером забраться в спальню королевы. Более огорченная, нежели обиженная этой дерзостью, Мария Стюарт приняла во внимание молодость сумасброда и простила ему это увлечение, которое, несмотря на неудачу, могло набросить весьма неблаговидную тень на ее репутацию.
Шателар, глубоко тронутый великодушием королевы, дал ей честное слово сдерживать свою любовь в пределах благоразумия и действительно несколько времени был скромен, почтителен и преодолевал свою страсть, насколько у него хватало силы воли; силы же этой хватало весьма ненадолго. Шателар не искал случая увидеться с королевой наедине, случай этот по роковому предопределению представился сам. Зимой 1563 года он вместе с придворными Марии Стюарт сопровождал ее в северные области королевства. На ночлеге в местечке Бернт-Айленд, пользуясь благоприятной обстановкой, Шателар опять спрятался за альковом спальни королевы за несколько минут до ее прихода… На этот раз безумцу, невидимо присутствовавшему при ночном туалете своего кумира, удалось увидеть Марию Стюарт во всем блеске ее обаятельной красоты, чуть не в том виде, в котором Венера появилась из пены морской… Мог ли в эту минуту двадцатипятилетний, воспаленный страстью Шателар помнить данное королеве честное слово; мог ли сознавать, на что он решается? Позабыв весь мир, видя перед собой только прелестнейшую, обожаемую женщину, он бросился к ее ложу и разбудил спавшую бешеными лобзаниями. На отчаянный крик Марии Стюарт к ней прибежали прислужницы и ее демон Меррей, для которого настоящий случай был истинным торжеством, так как подавал едва ли не основательный повод к бесславию Марии… Она, сгорая от стыда, не вымолвила ни слова в защиту Шателара, да и что могла бы сказать королева в его защиту? Она могла простить преступнику его вторичное покушение как женщина, но как королева была обязана отдать его в руки правосудия. Шателара увели под стражей; Меррей назначил особую следственную комиссию для обсуждения этого темного и скандального дела. Опомнившийся Шателар на всех допросах остался верен своей роли рыцаря-паладина, готового сложить голову за даму своего сердца; он не только не оговорил королеву, но, чтобы выгородить ее, наговорил на себя много лишнего. Основываясь на его показаниях, судьи готовы были признать его не за влюбленного, увлекшегося страстью, но за злодея, умышлявшего на жизнь королевы… Обвиненный и уличенный в оскорблении величества Пьер Шателар был приговорен к смертной казни обезглавливанием. Внук рыцаря без страха и упрека доказал несомненную законность своего происхождения, до последней минуты сохраняя невозмутимое присутствие духа. Перед казнью он декламировал «Оду к смерти», сочинение Ронсара, а восходя на эшафот, воскликнул, обращаясь к Марии:
— Прости, прекраснейшая и жесточайшая из всех государынь в мире!
Казнь Шателара дала новую работу языкам клеветников и не менее ядовитым и продажным перьям памфлетистов. Тем и другим не стоило большого труда уверить подданных Марии Стюарт, будто Шателар, ее любовник, пал жертвой ее предательства, и из уст в уста ходила молва о том, как королева, сама назначив свидание бедному молодому человеку, призвала своих служителей и безжалостно выдала им Шателара как преступника, а потом возвела его на эшафот. Королева-девственница Елизавета, в то время бывшая в весьма интимных отношениях с Робертом Додлеем /Dudley/, графом Лейчестером, была жестоко возмущена мнимым коварством и, как она выражалась, распутством королевы шотландской. Возмущаясь в кругу приближенных и вместе со своим фаворитом злословя Марию, английская королева писала ей в ответ на уведомление о покушении Шателара самое милое, дружественное письмо, с выражением душевного сочувствия этой неприятности и с присовокуплением совета подумать о замужестве. Совет этот был вполне основателен, так как и сама Мария Стюарт, на двадцать первом году от рождения, не располагала обречь себя на вдовство и одиночество. Простирая свою любезность и внимательность к Марии до крайнего предела, Елизавета взяла на себя даже роль свахи, предложив в мужья королеве шотландской того же графа Лейчестера, своего фаворита. В то же время желая смягчить этот жестокий удар самолюбию молодой вдовы-красавицы, Елизавета предложила Марии Стюарт признать ее своей наследницей. Усложненный этот вопрос королева шотландская передала на обсуждение своего дяди, кардинала Лотарингского, и по его совету отвергла предложение Елизаветы… Вместо пути примирения обеих королев, хотя грязного и позорного, теперь между ними образовалась непроходимая бездна. Елизавета, недавняя сваха, в отплату Марии за ее отказ стала всячески интриговать, и весьма успешно, для расстройства предполагаемого брака и отдаления искателей руки шотландской королевы. Ей удалось отклонить от сватовства за Марию эрцгерцога австрийского Карла, сына императора Фердинанда. Испанский король Филипп II имел намерение женить на Марии своего сына, инфанта дона Карлоса, но передумал по проискам Елизаветы. От предложения ей в супруги Антония Бурбона, короля Наваррского, королева шотландская отказалась сама, по той причине, что не имела желания идти замуж за человека, разведенного с первой женой.[74]
В этот самый 1564 год в Шотландию с блестящей свитой прибыл граф Моретти /Moretti/, сардинский посланник. В числе его спутников был некто Давид Риццио /или Риччио, как его называют в некоторых хрониках/, человек уже не молодой, некрасивый собой, горбатый; но умный, ловкий, отлично образованный, превосходный композитор, певец и игрок на лютне. Таланты и богатые способности Риццио обратили на него особенное внимание Марии Стюарт, которая предложила ему место придворного капельмейстера, им с благодарностью принятое. В короткое время итальянец сумел до такой степени заслужить расположение королевы, что она пожаловала его в свои статс-секретари по части дипломатических сношений с Францией. В часы, свободные от занятий, Риццио занимал свою государыню любопытными и остроумными рассказами о своей далекой родине, играл на лютне, пел… словом, был настоящей душой придворного общества и небольшого кружка приближенных королевы. Мария привыкла к нему, полюбила его, хотя и вовсе не в том смысле, как тогда говорили при дворе Елизаветы, где, не теряя времени, объявили Риццио фаворитом Марии Стюарт. Остановимся на минуту на этом странном обвинении, фактически не опровергнутом и основанном более всего на догадках и предположениях. Некрасивый и немолодой, но умный и талантливый человек может, без сомнения, увлечь и обольстить молодую красавицу, всего чаще невинную и неопытную. Самый разительный пример этому видим в Мазепе и его крестнице Матрене /у поэтов — Марии/ Кочубей. Явление бесспорно безобразное, но возможное. Предполагая в Давиде Риццио ум, любезность, увлекательность, способные заставить собеседников, или правильнее собеседниц, забыть о его безобразии, мы не можем, однако, допустить в Марии Стюарт, женщине опытной, умной и образованной, увлечение, на которое может быть способна только неопытная девочка. Несомненно, что Риццио был влюблен в Марию, но из этого еще не следует, чтобы она, первая красавица своего времени, за которую тогда сватались короли, наследники престолов, чтобы она, говорим мы, бросилась в объятия заезжего чужеземца, искателя приключений. Марию Стюарт враги ее обвиняли в связи с Данвиллем и Шателаром; допустим эти связи, которым главным оправданием может служить то, что Данвилль и Шателар оба были молодые, красавцы, а последний вдобавок еще и поэт, пылкий, восторженный юноша. Если же отношения Марии к Данвиллю и Шателару были безгрешны, тем более кажется невероятной, даже неестественной, ее связь с Давидом Риццио. Если ее не могли пленить красавцы, мог ли очаровать ее уродец? Таковы умозаключения, к которым приходишь, рассматривая этот вопрос с логической точки зрения; но… но главное затруднение в том, что в делах любви логика и здравый смысл не всегда руководят поступками женщины, и нередко случается, что молодая красавица влюбляется в урода, как говорится, ради прихоти или разнообразия, именно потому, что это урод. Мария Стюарт жила триста лет тому назад, но, дочь своего века, это была женщина со всеми слабостями, свойственными и женщине современной… Шекспир, великий знаток сердца человеческого вообще, женского в особенности, представил нам в своей прелестной шутке «Сон в летнюю ночь» красавицу Титанию, страстно обнимающую осла Основу. Неотесанный неуч с ослиной головой кажется ей первейшим красавцем в мире. Что если подобные же минуты бывали и с Марией Стюарт во время фаворитизма Риццио, не неуча, не невежды, но умного, талантливого, образованного и только безобразного?
На этот вопрос, прислушавшись к собственному своему сердцу, может дать ответ только женщина.
Многочисленные враги Марии Стюарт, не зная меры своему злословию, объявили, будто ее замужество с Генрихом Стюартом Дернлеем было необходимо для скрытия неизбежных последствий ее связи с Давидом Риццио; будто Иаков Стюарт был сыном этого музыканта, а не Генриха Дернлея. Эта обидная генеалогия Иакова, наследовавшего английский престол после Елизаветы, впоследствии подала повод Генриху IV, королю французскому, к шутке, не совсем приличной, но не лишенной остроумия. «С какой это стати, — сказал он как-то, — короля Иакова называют в Англии вторым Соломоном? Одним только на Соломона и похож, что Давидом звали его отца, который подобно царю-псалмопевцу отлично играл на арфе!»
Генрих Стюарт Дернлей /Darnley/, на которого пал выбор королевы шотландской, был сыном графа Леннокса и Маргариты, сестры короля Генриха VIII. Красавец собой, но с душой низкой, коварной, способный на всякое злодейство, он был тремя годами моложе Марии Стюарт и доводился ей двоюродным братом. При первом известии о предполагаемом бракосочетании шотландской королевы, Елизавета приказала заточить старого графа Леннокса в башню Тауэр вместе с его младшим сыном и конфисковала их имущество. Это бедствие, постигшее семейство Дернлея, не изменило намерения Марии Стюарт, отпраздновавшей свадьбу свою 29 июля 1565 года и вознаградившей своего мужа за потерю имущества титулом короля.
Риццио, зная низкий характер Дернлея и предвидя, что он, сделавшись королем, не будет довольствоваться одним титулом, а захочет быть королем на самом деле, безуспешно старался отклонить Марию от подарка короны своему мужу. Кроме того, итальянцем руководила еще эгоистическая мысль сохранить за собой место секретаря и советника Марии и отстранить от всякого вмешательства в государственные дела любимцев Генриха Дернлея. Последний, до сведения которого было доведено о происках Риццио, возненавидел его, а дерзость и высокомерие, с которыми итальянец трактовал придворных, навлекли на него и с их стороны непримиримую ненависть.[75] Первые пять месяцев супружества прошли для Марии Стюарт в непрерывных тревогах и беспокойстве по случаю возмущения, имевшего целью низвержение ее вместе с мужем с престола. Меррей, поставивший себе целью всей жизни всячески вредить Марии и, если возможно, погубить ее, был главой восстания. Королева поручила своему мужу силой оружия смирить мятежников, но на это у него не хватило ни способностей, ни решимости; сама Мария принуждена была сесть на коня и с мечом в руках предводительствовать преданными ей войсками. Мятежники были разбиты наголову и отброшены к английской границе, за которой скрылся их предводитель Меррей. В начале 1566 года благодаря энергии и разумной распорядительности Марии спокойствие в государстве было водворено, и королева вместе со своим мужем переехала в Голируд. Здесь-то, в стенах этого дворца, уцелевшего до нашего времени, разыгралась та страшная драма, рассказ о которой передаем читателям из подлинных писем Марии Стюарт к архиепископу Глазго, своему посланнику в Париже.
Мария Стюарт, больная и на седьмом месяце беременности, 9 марта 1566 года, часу в одиннадцатом вечера, ужинала в своем кабинете рядом со спальней. За столом вместе с королевой сидели фрейлины и Риццио, камер-лакеи прислуживали. В конце ужина в комнату вошел Дернлей и поместился рядом с королевой; вслед за ним на пороге потайной двери в полумраке явилась свирепая фигура лорда Рутвэна /Ruthwen/. He обращая внимания ни на королеву, ни на короля, Рутвэн повелительным тоном приказал Риццио встать из-за стола и идти за собой.
— Вы приказали Рутвэну придти сюда? — спросила Мария мужа.
— Нет, — отвечал тот, пожимаясь и усаживаясь поглубже в кресло.
Королева приказала лорду выйти вон, но этот палач вместо того бросился на Риццио, который, вскочив со своего места, спрятался за кресла Марии. Рутвэн, опрокинув стол, перегнулся через плечи королевы и ударил итальянца кинжалом; потом, схватив за ворот, поволок его в кабинет, куда прибежали прочие убийцы, сообщники Рутвэна. Одному из них Дернлей подал собственную свою шпагу, и через несколько минут вместо Риццио на полу королевского кабинета лежал труп, покрытый пятьюдесятью шестью ранами… Рутвэн, обрызганный кровью, сверкая глазами, крикнул королеве, что смерть музыканта — мщение ей за ее тиранства и привязанность к католицизму. За убийцами ушел Дернлей, видимо довольный; фрейлины и прислужники разбежались, и всю ночь Мария Стюарт провела скованная ужасом, в креслах, рядом с комнатой, на полу которой лежал изувеченный труп Риццио.
На другой день в Эдинбург вступили отряды мятежников, предводимые Мерреем, и королева с мужем бежала в замок Дунбар, куда последовали за ней преданные ей вельможи. Народ не пристал к мятежникам, как они рассчитывали, несмотря на старание их сообщника Рутвэна. Изъявив покорность королеве, злодеи удалились в Англию, а Мария со всем двором возвратилась в Эдинбург, где 19 июня разрешилась от бремени сыном Иаковом. Страшное впечатление, произведенное на Марию Стюарт видом обнаженных мечей в ночь убиения Риццио, отразилось впоследствии на характере короля Иакова, который, как известно, при виде обнаженного оружия падал в обморок. Бешенству Меррея, графа Лейчестера, и Елизаветы при известии о рождении сына у королевы шотландской, не было границ. В королеве английской, независимо от досады, говорила зависть, свойственная женщине, навеки лишенной отрады быть матерью.[76] «Она — мать, — говорила Елизавета, — а я одинокая, как дерево бесплодное!» Зависть и злоба не помешали ей, однако же, написать к Марии Стюарт любезное поздравительное письмо и предложить ей быть восприемницей новорожденному. Меррей, менее скрытный, преследовал супруга королевы самыми оскорбительными нападками и довел, наконец, Генриха Дернлея до того, что тот требовал от жены немедленного изгнания неугомонного негодяя. Не взирая на очевидность черноты души своего побочного братца, королева шотландская его щадила, стараясь примирить с ним своего недостойного мужа; именно — недостойного, потому что в это самое время Дернлей, отшатнувшись от жены, проводил все дни в распутствах и пьянстве.
Обряд крещения принца Иакова в замке Стирлинг был причиной новых столкновений протестантов с католиками. Меррей с шайкой своих разбойников, издеваясь над обрядами католической церкви, объявил, что не намерен присутствовать в языческом храме, как он называл королевскую часовню. Графиня Эрджил, заменявшая Елизавету при воспринятии младенца от купели, была по решению англиканской консистории приговорена к торжественному покаянию… Все эти обиды болезненно отозвались в сердце Марии Стюарт, и, по целым дням заливаясь слезами, она молила Бога о единственной милости — скорейшей смерти. Даже чувства матери, впервые ею испытываемые, не могли утолить скорби несчастной женщины, разочарованной в жизни, в людях, в собственных своих чувствах; она увидела и поняла, что окружена злодеями, предателями и неблагодарными. Тот, от которого она вправе была ожидать слова сочувствия и утешения, Дернлей, уехал к своему отцу, графу Ленноксу, в Глазго, где вскоре по прибытии заболел оспой. Послушная первому побуждению своего доброго сердца, Мария Стюарт решилась было ехать к мужу, но потом, в виду опасности заразы, не лично для себя, но для сына, отказалась от этого намерения и осталась в Эдинбурге. Желая однако же облегчить страдания больного, Мария послала к нему в Глазго докторов и прислужников; первые исправно доносили ей о ходе болезни, за которой она следила с непритворным участием. Когда опасность миновала и Дернлей стал поправляться, Мария, не обращая внимания на лютую зимнюю стужу и глубокие снега, отправилась к мужу верхом, сделав пятьдесят миль по трудным и опасным дорогам. Прибыв в Глазго, она распорядилась приготовлением покойного крытого экипажа для перевозки в Голируд выздоравливавшего мужа, но поместила его не во дворце, а в особом доме, принадлежавшем старшине коллегии Св. Марии, где окружила Дернлея всевозможными удобствами и ежедневно его навещала. Вечером 9 февраля 1567 года она довольно долго беседовала с мужем, была как-то особенно ласкова, внимательна, а при прощании крепко поцеловала и надела ему на палец драгоценный перстень. На просьбу Дернлея посидеть у него еще подолее, Мария отвечала, что спешит во дворец на свадьбу одной из своих фрейлин. Супруги расстались…
Часу во втором ночи, в той части города, где находился дом, в котором помещался Дернлей, раздался оглушительный взрыв, яркое зарево, стремительные клубы дыма и яркого пламени сверкнули на сумрачном небе. Горожане и посланные из дворца поспешили на место катастрофы и нашли груды дымящихся развалин. Жилище супруга королевы было взорвано на воздух; опаленные взрывом трупы Дернлея и верного его слуги были найдены в саду с несомненными признаками удавления. Чьих рук могло быть это кровавое дело? Мария Стюарт обвиняла Меррея, который вместо всякого оправдания бежал во Францию; отец Дернлея, граф Леннокс, Елизавета, а с ними и большинство народа обвиняли Марию! На этот раз все ее поступки, предшествовавшие умерщвлению Дернлея, были действительно двусмысленны и загадочны. Зачем она по прибытии с мужем из Глазго не поместила его во дворце, а в отдельном доме; чему приписать особенную нежность и ласки, высказанные королевой своему мужу за несколько часов до его страшной смерти; с какой целью был ему подарен перстень, если не для того, чтобы по нему узнать труп, даже обезображенный? Наконец, каким родом, под самый тот дом, который Мария наняла для мужа, был подведен подкоп? Вот вопросы, на которые позднейшее потомство ждет и еще может быть будет долго ждать ответов. Не можем не указать еще на одно весьма странное обстоятельство, на исторический факт, через тридцать девять лет /в 1606 году/ занесенный на страницы истории Англии. Говорим о пороховом заговоре против Иакова I, сына Марии Стюарт, которому Кэтсби с сообщниками готовил ту же самую участь, которой подвергся Дернлей. Подражали заговорщики 1606 года убийцам мужа Марии Стюарт, или между ними находился кто-нибудь из прежних заговорщиков?
В последний год супружества Марии Стюарт, ознаменованный домашними несогласиями, изменой и предательством ее мужа, характер королевы шотландской заметно изменился к худшему. Доныне мягкое, незлобливое ее сердце ожесточилось, и Мария Стюарт, конечно, могла решиться на преступление. Однако всматриваясь во все подробности дела, мы видим странную смесь обдуманности закоснелого злодейства с ребяческой не-. опытностью и опрометчивостью. Зачем было Марии Стюарт, если действительно она убийца своего мужа, прибегать к сообществу злодеев, подводить подкопы, чтобы взорвать на воздух вместе с домом трупы удавленных, Дернлея и его слуги? Марии, ежедневно навещавшей мужа, легче чем кому-нибудь другому было возможно умертвить его, не навлекая на себя ни малейшего подозрения, она могла подкупить доктора, навещавшего ее мужа, отравить его или просто уморить не кстати данным лекарством. Она везла Дернлея пятьдесят миль, и во время этого пути, конечно, неоднократно представлялась возможность к умерщвлению, которое самые подозрительные люди могли бы приписать простой случайности… Темное, загадочное дело! Еще один довод в пользу Марии Стюарт. Набожная до крайности, почти до фанатизма, королева шотландская в последнюю минуту жизни, у подножия эшафота, на пороге вечности, торжественно заявила о своей невинности в убиении Дернлея. Оправдываться, конечно, может и закоснелый убийца на суде при допросах, даже на эшафоте; в последнем случае именно в том преступлении, за которое его намереваются казнить. Это оправдание можно назвать последними вспышками угасающей надежды. Но Марию Стюарт казнили не за убиение мужа, и ее оправдания в этом преступлении не спасли бы ее головы. Зачем же Марии Стюарт было бы отягощать душу свою, предаваемую в руки Бога, лишним грехом — ложью?
Оставив сына своего в замке Стирлинг, Мария после убийства Дернлея на время удалилась в Эдинбург и несколько дней провела в отшельническом уединении. Это была ошибка непростительная, на которую злодеи королевы шотландской указывали, как на несомненный знак ее соучастия в преступлении. Мария оплакивала мужа, молилась об успокоении его души, и эти слезы были названы слезами раскаяния, а отчуждение от общества людей — следствиями угрызения совести. Таково, впрочем, неизбежное положение каждого человека, заподозренного в преступлении: если он молчит, судьи говорят, что он не находит даже слов для оправдания; если же обвиняемый кричит и заверяет в своей невинности, те же судьи замечают, что невинность не нуждается в многословии. Из Эдинбурга Мария отправилась в Стирлинг для свидания с сыном, но во время пути на нее напало восемьсот вооруженных всадников, предводимых графом Босфэлом, звероподобным кальвинистом, личным врагом королевы. Захваченная в плен этим разбойником, она была привезена в его замок, где Босфэл предложил ей на выбор смерть или выход за него замуж; это было насилие, облекаемое в законную форму. Не столько страх смерти, сколько мысль о счастии сына побудили Марию отдать свою руку извергу, не без основания подозреваемому в убиении Дернлея, после смерти которого не прошло еще и трех месяцев. Брак Марии был торжеством для Елизаветы и ее министров Эллиса и Сесила! Действительно, им ли бы не торжествовать и не разглашать во все концы Европы, что королева шотландская отдала руку убийце своего мужа! Нужно ли иных доказательств тому, что убийство совершено по ее желанию? Мария Стюарт стала притчей всей Европы; имя ее сделалось синонимом всех возможных бранных эпитетов, и не было государя, который бы произносил это опозоренное имя без негодования. Нашелся ли бы тогда сумасброд на свете, который при виде женщины покоренного города, насилуемой пьяными солдатами, сказал, что она их любит, а между тем Мария Стюарт в объятиях Босфэла была не точно ли такая же несчастная жертва, но что говорили о ней современники, что говорят потомки, что сказал Шиллер в своей бессмертной трагедии![77] Шотландцы, проклиная королеву, подняли знамя мятежа и осадили Марию и Босфэла в замке Борсвик.
После отчаянной защиты Босфэл бежал на острова Оркадские, откуда пробрался в Норвегию; королева же, переодетая мальчиком, бежала в Дунбар, где и попала в плен к мятежникам. Меррей для пущего позора пленницы приказал везти ее в Эдинбург с торжеством, вполне достойным гнусного распорядителя. Марию посадили на лошадь, которую вели под уздцы при ругательствах нескольких тысяч народа и звуках музыки; впереди несли штандарт с нарисованными на нем изображениями убитого Дернлея и полуторагодовалого короля Иакова, стоящего на коленях с воздетыми к небу руками, будто взывая об отмщении. Штандарт несли так, чтобы он во все время шествия был перед глазами Марии. Несколько раз она лишалась чувств, отворачивалась, рыдала, умоляла о пощаде; от слез, смешанных с пылью, лицо ее было покрыто грязными пятнами, которые можно было принять за следы от комьев грязи, которые чернь кидала своей королеве вслед. После этого поругания Марию заточили в замок Локлевен, где Меррей отдал ее под надзор своей матери Маргариты, дочери графа Ирскина /Erskine/, бывшей любовницы Иакова I.[78] Эта старая, полоумная мегера, обходясь со своей пленницей как нельзя хуже, называла ее не иначе как незаконной похитительницей престола, в то же время величая себя супругой покойного ее отца, а сына своего, изверга Меррея, законным королем шотландским. Здесь же мятежники подали Марии для подписи два акта, которые она подписала, даже не читая. По первому, она отрекалась от престола в пользу своего сына, малолетнего Иакова VI; по второму, утверждала правителем королевства графа Меррея. Все имущество бывшей королевы было разграблено; драгоценности и столовое серебро были у нее отняты; наконец, католические часовни при дворцах разрушены и осквернены. Королева провела одиннадцать месяцев в темнице, в течение которых Елизавета, чудовище лицемерия, писала ей письма, наполненные утешениями, выражениями соболезнования и приглашениями переселиться к ней в Англию. Освободителем несчастной узницы, к стыду совершеннолетних, явился пятнадцатилетний мальчик Уильям Дуглас. Он похитил Марию из темницы и привез в Гамильтон. Здесь на призыв королевы отозвалось до шести тысяч преданных ей смельчаков, они поклялись отстаивать ее до последней капли крови. Несмотря на единодушие и храбрость, эта горстка воинов принуждена была уступить численности и была рассеяна Мерреем при первой же схватке с его войсками в Лэнгсайде. Лишенная последней опоры, Мария осталась на произвол судьбы, в безотрадном раздумье, куда ей бежать, где искать приюта, где преклонить свою развенчанную голову. Всего прежде она вспомнила о своей милой Франции, но там властвовала ее ненавистница Катерина Медичи и бесхарактерный Карл IX, в северных областях Европы происходили волнения; в Германии Мария не могла рассчитывать ни на радушный прием, ни на содействие… Самыми существенными препятствиями к бегству королевы в чужие края были не столько ограниченные денежные ее средства, сколько отсутствие кораблей в ближайших портах. Находясь в Киркедбрайте, на границах английского королевства, Мария Стюарт на рыбачьей лодке переправилась через Солуэйский залив и 16 мая 1568 года высадилась в Уоркингтоне, в графстве Кумберлэнд. Она надеялась на великодушие Елизаветы, введенная в обман ласковым тоном писем, которыми удостаивала ее королева английская. Мария была встречена во владениях своей соперницы с подобающими почестями, и вслед затем местопребыванием ей назначен был город Карлайл, где к ее жилищу был приставлен вместо почетной стражи сильный караул. Отсюда изгнанница написала королеве английской трогательное письмо, в котором просила ее, как родственницу и добрую соседку, дозволить ей прибыть в Лондон. «Готова увидеть вас, — отвечала ей Елизавета, — но прежде всего вы должны оправдаться во всех возводимых на вас обвинениях!» Через несколько дней после того Марию, пленницу, по королевскому повелению перевезли в замок Болтон. Старый граф Леннокс подал Елизавете прошение о предании Марии Стюарт суду за убийство его сына; Меррей переслал статс-секретарю Сесилу шкатулку с бумагами королевы шотландской и в числе их копии с ее писем к Босфэлу и какие-то неблагопристойные, эротические стихотворения. На основании этих данных следственная комиссия, созванная в Йорке, не только не признала Марию виновной в убийстве мужа, но убедилась, что душой заговора был ее обвинитель Меррей. В этом смысле был составлен доклад Елизавете, которая, досадуя на судей, созвала в Уэстминстере, у себя под боком, новую комиссию, составленную из людей, менее добросовестных и более послушных ее распоряжениям. Меррей подал апелляцию на решение Йоркской комиссии и получил в виде вознаграждения пять тысяч фунтов стерлингов. Королева шотландская, со своей стороны, протестовала против неуважения ее прав и требовала себе депутатов из среды вельмож Шотландии. Дело усложнилось и затянулось. Желая ускорить развязку, Елизавета предложила Марии свое посредничество между ею и инсургентами, с тем чтобы она отреклась от престола. Мария отвечала, что она была и пребудет до последней минуты королевой шотландской. Ее упорство разжигало ярость и бешенство Елизаветы, которая, не довольствуясь душевными страданиями своей жертвы, присоединила к ним мучения физические, из опасения бегства или похищения перевозя Марию Стюарт из одной тюрьмы в другую. В конце года, не взирая на жестокую стужу, Марию перевезли в Тьюттбюри; оттуда в замок Уинкфилд, где ее отдали под надзор лорда Шрьюсбюри /Shrewsbury/ и его жены. Лорду было дано секретное поручение, прикинувшись влюбленным в пленницу, вовлечь ее в интригу, а жене его при удобном случае уличить Марию в распутстве… Кроме того, караульному офицеру Рольстону было повелено целомудренной королевой английской обольстить, если возможно, Марию Стюарт. Не знаем, верить ли безусловно словам бедной пленницы, но именно в это же время Мария послала Елизавете формальную жалобу на леди Шрьюсбюри, покушавшуюся на отравление узницы.
Бедственная участь последней обратила на себя внимание человека доброго, благородного, задумавшего освободить Марию; человек этот был старый герцог Норфолк, не видавший ее в глаза, но искренно ей преданный. Наивернейшим путем для спасения Марии, по мнению герцога, могло быть ее замужество с ним и выход дочери его замуж за малолетнего короля Иакова. Это кровосмесительное упрочение династии могло успокоить Шотландию и примирить враждовавших королев. Восхищенный этим планом герцог Норфолк имел неблагоразумие сообщить о нем Меррею, этому холопу, шпиону Елизаветы. Верный себе самому, Меррей немедленно сделал донос, и Норфолк как государственный изменник был заточен в Башню. Этим предательством Меррей сослужил Елизавете свою последнюю службу; через месяц, 23 января 1569 года, в небольшом городке Линлифсгоу /Linlithgow/ он был застрелен Иаковом Гамильтоном Бофсуэлло /Bothwelldugh/ за то, что осмелился обесчестить его жену. Боясь наказания, Гамильтон бежал во Францию, куда прибыл именно во время кровавых распрей католиков и протестантов. Вожаки первой партии, не зная о настоящей причине убийства Меррея и предполагая, что Гамильтоном руководил фанатизм, привлекли его на свою сторону и предложили точно так же умертвить адмирала Колиньи.
— Убью непременно, — отвечал Гамильтон, — если только ваш адмирал осмелится точно так же оскорбить меня, как Меррей!
Елизавета оплакала убиенного своего клеврета и на его место правителем Шотландии назначила графа Леннокса, которого убили в 1571 году при осаде Стирлинга. Два года продолжались кровавые усобицы между приверженцами пленной Марии и ее сына. Беспощадная к первым, Елизавета приговорила к смертной казни герцога Норфолка и графа Норфсомберленда /1572 г./. Третий доброжелатель Марии граф Уэстморлэнд был осужден на изгнание. Пользуясь всеобщим негодованием, возбужденным в Европе Варфоломеевской ночью, Елизавета распустила слух, будто в этих злодействах принимала тайное участие ее пленница, за которою присмотр был усилен. Опять несчастную Марию перевели в новую темницу, замок Шеффилд, где в самом жалком помещении ей дали одну только служанку и тревожили днем и ночью перекличками дозорных. Елизавета потешалась страданиями Марии, она играла ею, как кошка пойманной птичкой. Все старания Фенелона, французского посланника, о смягчении участи пленной королевы остались безуспешными; умилостивить Елизавету было так же трудно, как усовестить разъяренного каннибала. Дочь Генриха VIII и Анны Болейн доказывала всему свету несомненность своего происхождения от этих двух чудовищ и бешенством своим возбудила омерзение даже в Катерине Медичи! Желая погасить в порядочных людях малейшую искру жалости к Марии, королева английская заказывала, печатала и распространяла множество пасквилей и самых гнусных памфлетов насчет своей пленницы. Между продажными борзописцами, не щадившими для ее бесславия ни желчи, ни грязи, особенно отличался наставник юного короля Иакова, некто Бечанан /Buchanan/, когда-то облагодетельствованный Марией Стюарт. Брошюры этого пасквильного автора были отосланы Елизаветой во Францию для надлежащего распространения, но здесь они по повелению Катерины Медичи были сожжены.
Раболепствовавший перед Елизаветой парламент предложил ей применить к Марии Стюарт указ об оскорблении величества /bill of attainder/, но королева английская великодушно отклонила это предложение… Понятен ли читателю иезуитизм этой женщины? Она желала от всей души гибели Марии Стюарт, денно и нощно мечтала о возведении ее на эшафот, но в то же время хотела остаться чистой и незапятнанной в глазах современников и потомства; хотела умертвить королеву шотландскую на законном основании. Отвращая от Марии людей чужих, ей сострадавших, Елизавета, поручив воспитание ее сына лорду Рутвэну, Бечанану и другим им подобным злодеям, сумела внушить Иакову ненависть к матери не менее той, какую питал к королеве шотландской Меррей.
До сих пор крепкое здоровье Марии от огорчений, частых разъездов и неудобств тюремного заключения, наконец, ослабело до такой степени, что она слегла. С той мыслью, что она уже на смертном одре, Мария /8 ноября 1582 года/ писала к Елизавете письмо, в котором обстоятельно изложила ей все события своей жизни и представила все доводы, которые могли служить ей к оправданию. В это же самое время доктора, лечившие пленницу, испрашивали у Елизаветы разрешения их больной пользоваться водами Бокстона; к голосу врачей присоединились испанский и французский посланники. Их вмешательство показалось Елизавете подозрительным, и лорду Шрьюсбюри она поручила не терять Марии из виду во все время ее пребывания на водах.
Самым великодушным из всех европейских государей оказался в это время король французский Генрих III, и посланник его Мовиссьер был особенно настойчивым в ходатайстве об облегчении участи шотландской королевы. Напоминаем читателю, что Мария была двоюродной сестрой Генриха Гиза, врага короля французского; лигеры колебали его трон, междоусобия раздирали Францию, и при всем том Генрих III непритворно жалел пленницу Елизаветы и сделал для нее все, что мог. Королева английская, письменно уверяя его в своем сострадании к Марии, уклоняясь от решительного ответа, продолжала издеваться над королевой шотландской по-прежнему. Доведенная до последней крайности страдалица написала к ней письмо, стоившее ей немало слез, так как в нем Мария торжественно отрекалась от престола в пользу своего сына, умоляя свою мучительницу единственно об освобождении и дозволении навеки удалиться во Францию. Это письмо осталось без ответа. Французскому посланнику было передано, что королева английская охотно согласилась бы на просьбу своей пленницы, но безопасность государства запрещает оказать ей милосердие, так как она мятежница. На тайном совете, созванном Елизаветой для решения участи королевы шотландской, граф Лей-честер предложил развязаться с Марией Стюарт посредством ее отравления. Это предложение доказывало, что семнадцать лет тому назад злодей с этой же самой целью сватался за королеву шотландскую. Гнусное предложение Лейчестера было, однако, отвергнуто государственным секретарем Уолсингэмом. Покуда шли эти переговоры, пленницу перевезли опять в Тьюттбю-ри, где для ее жилища назначили две сырые, низенькие каморки, в которых не согласился бы жить самый последний поденщик. Надзор был доверен сэру Эмиасу Паулету, в 1559 году бывшему посланником при французском дворе, где его видела Мария Стюарт, тогда юная новобрачная. С годами этот человек из ловкого царедворца превратился в угрюмого, брюзгливого нелюдима, неумолимого формалиста, бездушного автомата, соединившего однако в своей особе жестокосердие палача с благородной прямизной. Этот новый тюремщик Марии Стюарт под окнами ее темницы в одно прекрасное утро повесил католического священника за то, что тот назвал королеву шотландскую мученицей и пожалел о ней. Дважды в сутки утром и вечером, Паулет навещал свою узницу, шарил в ее комнате по всем углам, осматривал стены, постель королевы, самые платья, ей принадлежавшие. Малейшая просьба пленницы была для Паулета вопросом государственным, решение которого он ни под каким видом не осмеливался взять на себя. Жалуясь на неудобства своей новой тюрьмы, Мария просила, между прочим, дать ей постель помягче; Паулет отказал ей и в этой безделице. Совещания Елизаветы с Уолсингэмом и Лейчестером окончились; тот и другой решили, что смерть Марии Стюарт — необходимость, и Паулету был прислан приказ умертвить пленницу. Старик отвечал, что он может быть тюремщиком, но не палачом. Лейчестер прислал к нему несколько подкупленных солдат для убиения пленницы; Паулет вытолкал их вон из своей комнаты при первых же словах о цели их посещения. Видя, что тайное убийство невозможно, Уолсингэм решился ждать повода к законному приговору Марии Стюарт к смертной казни, в полной уверенности, что ждать не придется долго. Шпионы, рассеянные по городам Англии и Шотландии, прислушивались к народной молве и зорко следили за теми, которые осмеливались выражать свое сожаление об участи королевы шотландской. Некто богатый землевладелец графства Дерби, Антоний Бебингтон, католик по вероисповеданию и ревностный приверженец Марии Стюарт, составил обширный заговор в ее пользу, имевший целью убиение Елизаветы и возведение на английский престол освобожденной из заточения королевы шотландской. Увлекаясь этой мечтой, или вернее химерой, Бебингтон привлек к себе множество своих единоверцев, в особенности же из среды лиц духовного звания. В числе заговорщиков был священник Гиффорд, который, рассудив, что доносчик никогда ничего не потеряет, довел о замыслах Бебингтона до сведения Уолсингэма. Некоторые из заговорщиков, вовремя уведомленные, спаслись бегством; сам Бебингтон с двенадцатью товарищами был схвачен, и все они, после непродолжительного следствия, были казнены. Смертью их поспешили именно затем, чтобы отнять у Марии Стюарт возможность сослаться на их показания, так как ее обвинили в соучастии и организации этого заговора, о котором она имела понятие единственно по слухам. По повелению Елизаветы у пленницы были захвачены все бумаги, находившиеся при ней в темнице; секретарей ее, Кюрля и Ноу, арестовали, и судилище началось.
Мария, как и в первый раз, объявила членам следственной комиссии, что не признает над собой власти законов английских; что о заговоре Бебингтона ничего не знает; что бумаги, по которым ее уличают, все до единой, подложные; что, наконец, показания против нее обоих секретарей вынуждены у них невыносимыми пытками. Шатонеф, посланник Генриха III, взяв на себя защиту Марии Стюарт, добился аудиенции у Елизаветы. Королева выслушала его с глубочайшим вниманием, вполне согласилась со всеми его доводами в пользу своей жертвы; сказала, что искренне ей сочувствует, рада сделать все, что только возможно, для ее спасения и в заключение прокляла безжалостные законы своего государства. Шатонеф обратился к сыну Марии, укоряя его в равнодушии.
— А мне до нее какое дело? — отвечал Иаков. — Пусть моя мать то и пьет, что для себя заварила!
Этот жалкий выродок был прав… Действительно, несчастная его мать испивала тогда чашу горестей, окончательно отравленную и переполненную его варварским ответом. Воспитание, конечно, могло испортить сердце Иакова, но надобно было и от природы иметь богатые задатки чудовищных пороков, чтобы выговорить о родной матери эти ядовитые слова. В ответ на них из-под сводов темницы несчастной мученицы глухо прозвучало проклятье.