— Подите прочь! — крикнула им узница, когда они в первый раз после ее ограбления подошли к окну. — Мне нечего подать вам; теперь я сама такая же нищая, как вы!
Двадцать пятого сентября 1586 года по королевскому повелению Мария Стюарт была отвезена в замок в Норфсгемптоне. Здесь пленнице дозволили некоторые удобства; четырем ее фрейлинам и старому Мельвиллю /бывшему посланнику английского двора/ разрешено было находиться при ней. Вместе с тем, как бы для намека о готовившейся для нее участи, стены спальни Марии обили черным сукном, а пологу у кровати, тоже черному, придали вид надгробного балдахина. Узница настоятельно требовала, чтобы дело ее о соучастии в заговоре было рассматриваемо в государственном совете. Требование отвергли и разбирательство дела препоручили комиссии из двадцати лордов под председательством канцлера. Главными уликами были признаны письма королевы шотландской к Бебингтону, почерк которых был действительно ее собственный или превосходно подведенный под ее руку. Но что же именно из двух? Это не решено. Мария Стюарт признала подделку за работу своих секретарей, которые, из желания добра ей же самой, писали без ее ведома к Бебингтону. Ноу и Кюрль /под пытками, правда/ утверждали, что письма были писаны собственной рукой королевы, что она имела непосредственные сношения с заговорщиками.
На этот раз самый ревностный защитник Марии Стюарт мог бы стать в тупик, особенно после оглядки на события всей ее предыдущей жизни. В каждом грязненьком или кровавом деле, в котором, по всем признакам, королева шотландская принимала участие, она при первом же слове обвинения спешила заявить о своей неприкосновенности к делу и совершенной невинности: она права и чиста, всегда и во всем.
Ее обвиняют в связях, сначала с Данвиллем, потом с Шателаром, там с Давидом Риццио. «Клевета, — отвечает Мария Стюарт на эти обвинения. — Данвилль был мне только друг, Шателар — безумец, которому я не подавала ни малейшего повода поступить со мной так нагло, что же касается до бедного Риццио, он был моим секретарем и верным советником».
Муж Марии Генрих Дернлей, с которым она была не в ладах, удавлен и взорван на воздух. Действия королевы, предшествовавшие катастрофе, весьма подозрительны. «Этому несчастному делу, — отвечает она, — я ни душой, ни телом не причастна!»
Через три месяца после смерти мужа она выходит за Босфэла, одного из его убийц. В ответ на всеобщее негодование, она стонет, заливаясь слезами: «Это насилие!»
В замке Локлевен Мария подписывает акт об отречении от престола в пользу своего сына и через несколько времени на требования Елизаветы подтвердить его права она говорит: «Была и пребуду королевой шотландской!»
Наконец, ей предъявляют письмо, ее рукой писанное к заговорщику Бебингтону. «Знать не знаю, ведать не ведаю, — показывает Мария на допросах, — письма поддельные».
Если весь ряд этих обвинений — клевета, напраслина, насилие, ложь, подлог, тогда королева шотландская просто праведница, жертва какой-то таинственной судьбы; если же обвинения справедливы — Мария Стюарт преступница, подобных которой мало отыщется в истории, и тогда эшафот был самым законным возмездием ей за все злодейства.
Не потому ли она кажется нам ангелом, что соперница ее Елизавета так похожа на демона?
В последние месяцы 1586 года, Шатонеф и Белльльевр, нарочный посол Генриха III, неутомимо хлопотали об освобождении Марии Стюарт и едва могли добиться аудиенции у королевы английской. В течение шести недель, со дня на день, Елизавета отклонялась от личных объяснений. Сначала она сослалась на опасения заразы, так как Белльльевр прибыл с континента, на котором тогда свирепствовали повальные болезни; потом королева выразила боязнь, нет ли в свите посланника наемных убийц; наконец, после всех уверток и уловок, она приняла Белльльевра. Эту аудиенцию можно назвать смешной эпизодической сценой в кровавой трагедии. Объясняясь с послом, Елизавета говорила на каком-то смешанном языке, то по латыни, то по-французски; на ее лице ясно отпечатлевались все волновавшие ее чувства. После бледности она вдруг покрывалась пятнами или ярким румянцем, составлявшим как бы отлив рыжих волос дочери Генриха VIII; ястребиные ее глаза попеременно щурились, с выражением томной неги, или, воспаленные зверской яростью, выходили из орбит. Говорила она разными голосами, то громовым мужским басом, то звонким сопрано, переходя от гневного крика к вкрадчивому шепоту. Наговорила Елизавета французскому посланнику очень много, но все-таки ничего положительного ему не сказала. На другой же день в Лондоне разнеслась весть о том, что Мария Стюарт, бывшая королева шотландская, приговорена парламентом к смертной казни. На это радостное известие весь город отозвался праздничным колокольным звоном, а к вечеру озарился иллюминациями, по распоряжению полиции и тайных агентов Елизаветы; она же сама в эти минуты называла членов палаты варварами, выказывая негодование на бесчеловечный их приговор…
— Это ангел, а не женщина! — пел умиленный хор придворных.
— Ее ли не оскорбляла Мария Стюарт, умышлявшая на ее корону и жизнь, и она же, кроткая, незлобливая, сожалеет о злодейке!
Слухи о приговоре достигли до Марии, и она написала Елизавете последнее письмо, в котором просила оказать ей только две милости: в случае казни дать ей католического духовника, а после смерти отослать ее тело для погребения во Францию. Елизавета, говорят, прослезилась, читая письмо, но не дала на него никакого ответа. Может быть, она еще думала помиловать Марию или, и того верней, хотела ее помучить ожиданием. Белльльевр почти насильно проник во дворец; просил, умолял, грозился; напоминал, что казнь Марии может послужить поводом к войне между Францией и Англией. Последняя угроза рассмешила королеву, так как в то время Генрих III сам не имел возможности у себя дома сладить с Лигой. «Не наживайте себе еще новых врагов, — писала ему Елизавета, — и, не мешаясь в дела чужого королевства, подумайте лучше о своем собственном и послушайтесь доброго совета: не ослабляйте поводьев, если не желаете, чтобы мятеж, как бешеный конь, вышиб вас из седла!» Желая отомстить французским посланникам за их докучливость, Елизавета расставила им западню, в которую они однако же не попались. Лорд Стаффорд, по секретному ее повелению, освободил из тюрьмы содержавшегося там преступника и подучил его, явясь Белльльевру, выдать себя за приверженца Марии Стюарт и предложить ему тайно убить Елизавету. Гнусное предложение подосланного было отвергнуто с негодованием, и сам посланник довел о том до сведения королевы. Раскинутая ему сеть порвалась, как легкая паутина…
Без утверждения /warrant/ королевы приговор парламента не мог быть приведен в исполнение; Елизавете же непременно было желательно свалить юридическое убийство Марии Стюарт на других. Опять она ухватилась за мысль, нет ли какой возможности тайным убийством предупредить явное, и с этой целью поручила секретарю своему Дэвисону переговорить с упрямым Паулетом. На этот раз, как и в предыдущий, тюремщик отказался наотрез быть убийцей, прибавив, что ни за какие блага в мире не решится на дело, противное совести.
— Как, однако, этот старый дурак надоел мне со своей совестью! — сказала Елизавета, когда Дэвисон передал ей ответ Паулета.
Твердой, бестрепетной рукой она подписала смертный приговор Марии Стюарт, покуда еще все недействительный без приложения государственной печати. Подправив кой-где буквы подписи и прибавив лишний штрих к росчерку, Елизавета, покусывая перо, устремила свой пронзительный взгляд на Дэвисона с торжествующей улыбкой.
— Кончено, — сказала она, — как гора с плеч долой! Снеси приговор Уолсингэму, пусть приложит печать…
Дэвисон, взяв роковую бумагу, пошел к выходу; королева, смеясь, его воротила.
— Знаешь, что я думаю! — сказала она. — Старик Уолсингэм болен: ну что как, увидя приговор, он умрет с горя? Ты, пожалуйста, приготовь его к этому страшному известию.
Чтобы читателю понятна была вся соль этой милой шутки, мы должны сказать, что канцлер Уолсингэм был заклятый враг Марии Стюарт.
Часу в десятом вечера, когда Мария готовилась лечь в постель, прислужницы доложили ей о приходе графа Кента и королевских комиссаров. Одевшись наскоро, узница вышла к ним.
— Приговор ваш утвержден, — объявил ей граф Кент самым спокойным голосом. — Завтра он будет исполнен. Приготовьтесь к смерти.
— Слава Богу! — воскликнула Мария с неподдельной радостью, наконец-то я буду спокойна и вполне счастлива.
— Можете утешаться и той мыслью, — заметил граф Кент, — что ваша смерть послужит залогом спокойствия двух государств и водворения истинной религии в Великобритании!
— Да, мысль утешительная, — в раздумье повторила Мария. — Не как преступница, но как мученица сложу я мою голову на плаху за веру моих отцов.
Комиссары, сопровождаемые Паулетом, удалились, и едва замкнулась за ними дверь, как страшные рыдания огласили комнату Марии. Бывшие при ней прислужницы, ее фрейлины, четыре Марии, упав к ее ногам, покрывали их слезами и поцелуями.
— О чем вы плачете? — твердо произнесла Мария. — Радуйтесь со мной вместе окончанию моих страданий здесь и началу бесконечного блаженства там.
Она удалилась в свою молельню, где провела два часа и откуда вышла, видимо, усталая и ослабевшая. «При слабости тела, когда оно удручено, — заметила она присутствовавшим, — ослабевает и дух. Бессоница может окончательно изнурить меня, отдых необходим; но прежде дайте мне чего-нибудь закусить!»
Узнице подали немного жаркого, приправленного вином, и покушав с обычным аппетитом, она легла на постель и погрузилась в непродолжительный, но крепкий сон, во все время которого ее приближенные молились, заглушая рыдания, чтобы не потревожить последнего сна их королевы. Зимняя ночь долга; она кажется еще длиннее во время бессонницы, беспричинной или насильственной у одра больного. Между тем подруги Марии молили Бога о продлении ночи, вопреки законам природы; друзей королевы ужасала мысль, что с каждой секундой она теперь, покуда еще полная жизни, приближается к гробу, в который будет положена, не сраженная недугом по воле Божией, но обезглавленная, убитая по злобе людской, по прихоти женской.
Немедленно по своем пробуждении Мария написала письма к Генриху III и к недостойному своему сыну. В первом она, благодаря короля за его защиту и участие, просила его не оставить своими милостями ее верных друзей и прислужниц, разделявших с ней заточение. Окончив письма, Мария занялась приготовлением одежды и уборов для утра; приказала достать из шкафа черное бархатное платье, длинный белый вуаль и головную гребенку в виде короны; она осматривала все эти вещи с таким спокойствием, как будто дело шло о поездке во дворец, на праздник.
Ночное небо из непроглядно темного заметно становилось серым; холодное, пасмурное утро 18 февраля 1587 года безжалостно заглянуло в окна темницы, которой было суждено через два часа опустеть, как клетке, из которой птичка упорхнула на волю или, лучше сказать, истерзана кошкой. Мария Стюарт в это время взяла со своих тезок клятву, что они немедленно после ее казни уедут во Францию.
— Там поплачут обо мне, — сказала она слегка изменившимся голосом, — поплачут, когда душа моя будет уже блаженствовать!
В молельне королевы на аналое стояло распятие слоновой кости, лежали ее четки, молитвенник и священная облата /hostia/, присланная Марии папой Пием V несколько лет тому назад, которую она сохраняла именно для смертного своего часа. Мысленно исповедуя свои грехи пред изображением распятого Спасителя, Мария приобщилась этой облатой святых его тайн…
В самую эту великую минуту стук в двери и скрежет отодвигаемых засовов возвестил присутствовавшим о приходе новых посетителей, на этот раз за жертвой, обреченной плахе. Фрейлины и прислужницы Марии растерялись и упали духом до такой степени, что не могли решиться впустить стучавшихся у дверей комиссаров;[79] Мария отворила им сама. На этот раз комиссаров было более, нежели несколько часов тому назад.
Кроме Паулета и графа Кента, между ними был англиканский пастор Флетчер.
— Могут ли мои фрейлины и прислужницы сопровождать меня до… — она приостановилась, — туда, куда вы меня поведете? — спросила Мария графа Кента.
— Я бы не советовал вам брать их с собой, — отвечал тот. — Их слезы и стенания расстроят вас.
— Даю вам слово за добрых подруг моих, что они не будут плакать и, искренно жалея меня, не захотят меня расстраивать.
— С этим условием пускай идут!
— Благодарю вас за себя и за них, — ласково сказала Мария. — Теперь позвольте мне собраться…
Она взяла распятие и молитвенник. Граф Кент с ядовитой усмешкой произнес при этом:
— Идолопоклонница!
Ответив ему величественным взглядом и вытянувшись во весь рост, Мария почти грозно сказала:
— Прошу не забывать, граф, что вы говорите с бывшей королевой Франции и Шотландии, внучкой вашего короля Генриха VII и двоюродной сестрой королевы Елизаветы. Где католический духовник, о котором я просила?
— Вы можете обойтись без него, — отозвался Кент.
— Я здесь, — вмешался Флетчер. — Мои молитвы могут точно так же…
Мария даже не взглянула на него и сама сделала первый шаг к выходу. Шествие тронулось; за королевой следовали комиссары и Паулет, а за ними уже фрейлины и прислужницы. Было тут еще одно живое существо, тщетно порывавшееся за королевой; существо, в котором чувства жалости было несравненно более, нежели в Елизавете, ее комиссарах и во всех именитых членах парламента… То была комнатная собачка Марии Стюарт, оставленная за дверьми каземата. Ее жалобный вой и лай несколько времени провожали Марию, покуда она по коридору не дошла до спуска с лестницы, ведшей в нижний этаж темницы. На площадке, истерически рыдая и ломая руки, стоял дряхлый старик Андре Мельвилль. Не имея сил выговорить слова, он почти без памяти опустился на колени перед королевой.
— И ты здесь, мой старый друг? — сказала она, силясь поднять его. — Рада тебя видеть и попрошу сослужить последнюю службу. Подай мне руку и помоги спуститься с лестницы.[80]