Секретарь папы, ходивший в его спальню за заветной ладанкой, клятвенно уверял, что, приближаясь к кровати, он видел покойного папу, лежащего на ней в полном облачении, озаренного светом свеч в высоких подсвечниках, окружавших этот парадный одр. Допуская, наперекор здравому смыслу, явления призраков, мы желали бы только узнать, какой силе припишут это видение мечтатели-духовидцы?
Семейство Борджиа в Риме может служить образчиком безнравственности всех владетельных особ, а за ними — духовенства, дворянства и простонародья всех герцогств и республик Италии XVI столетия. Из последних Генуе и Венеции неотъемлемо подобает незавидное право на прозвище лупанаров, вертепов распутства всей южной Европы. Хроники и памятные записки того времени изобилуют соблазнительными рассказами о том, что творилось при дворах герцогов Сфорца в Милане, Медичи во Флоренции, д'Эсте в Ферраре, Бентивольо в Болонье, Колонна в Остии, Монте-фельтри в Урбино, Малатеста в Римини и т. д., но мы не приводим этих рассказов, щадя стыдливость читателя… Поэзия, изящные художества процветали в Италии повсеместно, но вникая пристально в эти произведения, нельзя не заметить и на них клейма разврата и цинизма. Как на представителя поэзии того времени, укажем только на Аретино /1492-1557/, имевшего тысячи поклонников, поклонниц и сотни более или менее бесстыдных подражателей. Живописцы и скульпторы, исчерпав мифологические сюжеты, преимущественно те, которые льстили современному вкусу, без зазрения совести вносили характер чувственности в изваяния и в картины духовного содержания, обнажая тела святых, преимущественно женского пола, придавая их лицам черты знаменитых прелестниц либо избирая своих любовниц в натурщицы для олицетворения мадонн…
говорит Савонаролла в поэме нашего Майкова, и эти немногие слова, вложенные поэтом в уста мученика, красноречивее целого десятка страниц характеризуют как итальянскую иконографию XVI столетия, так равно и взгляд на нее даже не фанатиков, но людей мало-мальски набожных.
Внедряясь таким образом в ту область живописи, которая для него всего менее должна бы быть доступною, разврат не миновал даже наук, особенно естественных. Первейшие врачи прилагали особое старание в изготовлении зелий: возбудительных, приворотных, плодо-убийственных и смертоносных. На все эти яды был огромный спрос, и торговля ими давала громадные барыши промышленникам. Как в любви, так и в политике яды — в Европе вообще, в Италии же в особенности — играли, как увидим, не последнюю роль. Вместе с составителями ядов и любовных эликсиров, оттесняя истинно ученых людей на задний план, горделиво выдвигались вперед астрологи, алхимики, маги, каббалисты и им подобный сброд, пользовавшийся, в Италии и повсеместно, особенной благосклонностью государей. Колумб едва мог вымолить у Изабеллы Испанской три несчастных корабля для открытия Нового Света, с его неистощимыми золотыми и серебряными рудниками, в то самое время, когда императоры, короли и герцоги тратили громадные суммы, награждая шарлатанов-алхимиков. Астролог Нострадамус был кумиром двора Генриха II во Франции и там же ученый Бернар Палисси умер в цепях, в Бастилии… Но подобных примеров в XVI веке повсюду такое великое множество, что им можно и счет потерять. Мы упомянули о них для того только, чтобы пояснить читателю, в какой мере тогда торжествовали мрак над светом, ложь над правдой, порок над добродетелью.
Как бы для полной гармонии порчи нравственной с порчей телесной, независимо от эпидемий и уже существовавших в Европе болезней, список последних увеличился еще одной гнуснейшей, с быстротой пламени распространявшейся повсюду в первые годы XVI века… Этим чудовищем (говорим о сифилисе) Европа была обязана Карлу VIII, королю французскому, или, вернее итальянской войне, им сумасбродно начатой и продолжавшейся при его преемниках, Людовике XII и Франциске I. Отклоняя от себя позорную честь ознакомления Европы с этим адским недугом, один народ ссылался на другой, придавая болезни весьма нелестное для своего соседа прилагательное. Так, испанцы называли сифилис болезнью американской, итальянцы — испанской, французы — неаполитанской, наконец, все прочие европейские народы — французской.
Из Италии мысленно перенесемся в Испанию. Она обсыхала тогда от крови мавров, вытесненных Фердинандом Католиком и супругой его Изабеллой. Для окончательной осушки и расчистки родной земли от крови еретиков и нехристей и их богомерзких учений, король и королева по настоянию духовенства учредили инквизиционные судилища, с их истязаниями и кострами. Последнее средство было признано особенно полезным для искоренения в Испании всего, что в течение восьми веков было насаждено в ней окаянными маврами, а насаждены ими были, между прочим, науки и художества. Под владычеством мавров невежественная Испания развилась, просветилась, образовалась, но восьмивековые труды просветителей обратились в прах в течение двух-трех лет. Развитый, просвещенный и образованный народ должен был смиренно протянуть голову под ярмо теократизма.
— Да воцарится же мрак пещеры отшельнической вместо света, возжженного руками нечестия! — говорила инквизиция. — Не нужно Испании другого света, кроме пламени наших костров!
И запылали костры, и в клубах смрадного дыма, затмевающего умы, возносились к небу вопли нескольких тысяч жертв мракобесия. Вместе с ними горели на кострах произведения искусств и, по мнению фанатиков, корень зла — книги!.. Омар, военачальник одного из мавританских халифов, сжег Александрийскую библиотеку, но мавры впоследствии загладили это варварство, просвещаясь сами и просвещая покоренные ими народы. Испанская инквизиция XVI столетия выжгла и выкурила из родной своей страны просвещение и образование, превратила ее в царство мрака, невежества — и с той поры погрузилась Испания в умственную летаргию, от которой не пробуждается и до сего дня.
Прибрав к рукам короля и королеву, тиранствуя над народом, само испанское духовенство, под личиной благочестия, в стенах монастырей усердно служило духу времени, то есть Бахусу и Венере. Принося в жертву фанатизму красавицу-мавританку, еврейку или свою же соотечественницу — еретичку, нередко суровый инквизитор приносил ее прежде в жертву своему сластолюбию. Пламенные объятия и бешеные ласки судьи были прологом ввержения несчастной в пламя костра или предания ее в руки палача на истязания невыносимые. Инквизитору даже не было надобности прибегать к насилию, иная жертва с радостью уступала ему, услышав из его уст клятвенное обещание пощады жизни ее собственной, или жизни матери, отца, брата, мужа… Пощады, разумеется, не было, клятвопреступления своего сам преступник не вменял себе в грех, так как обманутая не принадлежала к числу детей единоспасающей католической церкви. Когда же ведомая на казнь громогласно объявляла народу о злодействе судьи, ей не только никто не верил, но самое обвинение, как облыжное, принималось всеми присутствующими за внушения злого духа.
Франция, не взирая на разорительную войну, Англия — разоряемая Генрихом VII, королем-скрягою, Дания, угнетавшая Швецию, и Швеция, угнетаемая Данией, Австрия и Германия, волнуемые междоусобиями, Польша, Литва, наконец даже наша святая Русь — одним словом, все европейские государства являли в XVI веке самые печальные картины нравственного упадка во всех общественных сферах. Что говорят нам летописи о последних годах царствования Ивана III, великого собирателя земли русской?
Возникавшие у нас при Иване III расколы, которые можно назвать отголосками западных реформ, колебали доныне непоколебимые религиозные убеждения народа. В 1503 году в Москве над распространителями так называемой жидовской ереси совершались казни, лютостью своею нимало не уступавшие испанским аутодафе. Казнями и гоненьями достигало ли тогдашнее наше правительство благой цели охранения нравов от соблазна? Нимало. Расколы усиливались, число их последователей возрастало, на ересиархов большинство смотрело чуть не как на святых, и именно потому, что суд царский и духовный вместо шутовского колпака венчал их венцом мучеников… Большинство духовенства, за немногими исключениями, являло ли собой заблудшим овцам стада Христова благие примеры смирения, благочестия и нравственности? Отнюдь. В 1500 году царь, раздав детям боярским монастырские земли покоренной новгородской области, помыслил, что духовенству, особенно черному, неприлично владеть селами, деревнями и тем отвлекаться от служения Богу мирскими, суетными заботами. Духовенство, обсудив этот вопрос на соборе, созванном Симоном митрополитом, отвечало Ивану III горькими укоризнами, ссылаясь между прочим на татар, щадивших монастырскую собственность, и говоря в заключение, что она должна быть неприкосновенна как собственность Божия. По приговору третьего собора в 1503 год запрещено было священнодействовать тем из вдовых иереев и диаконов, которые, «забыв страх Божий, держат наложниц, именуемых полупопадьями». «Уличенные же в пороке любострастия (продолжает приговор), да живут в миру и ходят в светской одежде. Еще установляем, чтобы монахам и монахиням не жить никогда вместе, но быть в особенности монастырям женским и мужским, и прочее». На этом же самом соборе строго воспрещалось мздоимство, ибо высшие чины духовенства не гнушались взятками, даже вымогали их у подчиненных: архиепископ Геннадий явно брал деньги с посвящаемых им иереев и диаконов.
Эта распущенность в нравах духовенства, давая против него сильное орудие раскольникам, вводила в соблазн народ, подрывала в нем уважение и доверие к служителям церкви и, наконец, развращала его. Ребенок, видя примеры распутства в отце и матери, весьма часто следует им: так было и с народом, тем же переимчивым ребенком. Распри в царском семействе, вражда царицы Софии Фоминичны с княгиней Еленой Степановной /невесткою царя, вдовою старшего его сына/, их обоюдные ябеды, каверзы, наушничанья царю, его старческая или вернее, ребяческая уступчивость то одной, то другой, были явлениями, если и не новыми, то тем не менее обидными для народа, привыкшего видеть в государе и его семействе высокие примеры добродетелей и домашнего согласия. Добродетелью и строгостью правил княгиня Елена Степановна не могла похвалиться. Ветреная дочь господаря молдаванского, пренебрегая обязанностями, которые налагал на нее титул невестки русского царя, забывая, что она мать нареченного наследника престола, князя Димитрия Ивановича, вела себя далеко не так, как бы следовало. Княгиня Елена Степановна жила разгульно, имела любовников, глумилась над нашими обычаями, играла своим добрым именем и вместе с ним шапкою Мономаха, готовившейся Димитрию. Бедный юноша, еще при жизни Ивана III венчанный им на царство, был отстранен от престола, заточен в темницу, в которой, по приказанию царя Василия Ивановича, был уморен голодом или задушен. Царице Софии Фоминичне может быть труднее было бы сломить свою кичливую соперницу, если бы последняя умела держать себя с тем царственным величием, умом и тактом, которыми всегда отличалась супруга Ивана III, дочь и сестра Палеологов. Немало принесло вреда нравам предков наших, немало способствовало моральной порче народа сближение Руси с Европой.
Распахнув двери своего царства западному просвещению, Иван III не мог отделить добра от зла, пшеницы от куколя. Сперва Греция, а потом европейские державы, тесно сближаясь с Россией, вместе с зачатками образования внесли порчу в ее нравы, до того времени безукоризненные. Так в стенах одной и той же школы дети, учась добру от наставников, учатся от своих товарищей многому дурному и перенимают от них вредные привычки.
Предлагая очерк нравственного состояния Европы XVI века, мы желали ознакомить читателя с той почвой, с теми благоприятными условиями, которые особенно способствовали появлению во многих государствах и временщиков, и фавориток, появлению, которое было тем чаще и обильнее, чем порочнее были нравы государства вообще, правителя его в особенности. Кроме нравственной порчи, этому способствовала политика того времени, принуждавшая государей жертвовать ей и ее расчетам теми чувствами человеческими, которые должны быть неприкосновенны как в величайшем монархе, так и в самом ничтожном простолюдине. Брак по расчету никогда не может быть счастлив, при этом браке та или другая сторона, муж или жена, всегда жертва. Молодой бедняк домогающийся руки старой, но богатой невесты, бедная красавица, идущая за дряхлого урода-миллионщика — как бы ни уверяли добрых людей в своем бескорыстии, едва ли найдут из сотни тысяч людей одного легковерного, который бы поддался на обман и не ответил бы на все уверения: «Полноте, не морочьте!» Того же ответа должны ждать себе нежные отцы и матери, осеняющие брачным венцом голову сына или дочери наперекор их желаниям, не взирая на их мольбы и слезы, руководствуясь единственно гнусными расчетами. Браки венценосцев XVI столетия были именно основаны на одном расчете, весьма часто обрекавшем на супружество младенцев в колыбели, отделенных друг от друга целыми морями и многими тысячами верст. Бывало и так, что невеста совершенных лет, а жених кормится грудью, или наоборот… «Соображения государственные, благо народов, слияние партий, упрочение мира!» — вот те громкие фразы, которыми политика заглушала протесты сочетавшихся браком или голос совести в тех, которые жертвовали детьми или сами отваживались на ужасное самопожертвование. Таким образом, благодаря супружеским союзам, в шестнадцатом веке все европейские государи были в кровном родстве и в то же самое время в кровавой вражде между собой. Здесь зять вооружается на тестя, там — шурин на зятя, далее за невыполнение какой-нибудь статьи рядной записи супруг позорно изгонял супругу, либо свекровь враждовала с невесткой, золовка со снохой, пасынок с отчимом. Где же тут хваленые политикой «благо народов», «слияние партий» или «упрочение мира»? Да не семейная ли вражда искони веков, со времен Каина и Авеля, была первым источником войн и кровавых неурядиц? Удельные князья в России, Тюдоры и Плантагенеты в Англии, Габсбурги и Бурбоны в Испании, Валуа и Капетинги во Франции, и так далее, и так далее — им же несть числа!..
Не оправдывая неверности супружеской, мы отнесемся к вопросу неравенства старинных политических браков только с общечеловеческой точки зрения. Младенец, жених невесты совершеннолетней, подрастал, достигал наконец возраста, когда в нем, как и во всяком человеке, пробуждались страсти, развивались чувства, и тут-то в ответ на его страстные помыслы политика указывала на женщину, которая по своему возрасту могла быть ему матерью, и говорила: «Вот жена твоя!» Допуская, что, несмотря на разность лет, избранница не сердца, но политики была мила и привлекательна — мы желали бы знать (повторяем, основываясь на чувствах человеческих), что, кроме ненависти и отвращения, мог чувствовать к своей невесте державный юноша, особенно если в кругу придворных дам или девиц сердце его уже избрало себе предмет страсти, остающейся не без ответа, более или менее искреннего. С невестой, живущей за морями, по непреложному закону природы, еще того ранее произошло тоже самое, что и с женихом. Между знатными юношами сердце ее давно отыскало того, в ком оно видело совершенное олицетворение идеала, кого можно было назвать воплощением заветнейших девичьих грез… «Вот муж твой!» — говорила и ей бесчувственная сваха — политика, показывая принцессе или царевне портрет мальчика, может быть и хорошенького, но для влюбленных глаз бедной невесты, конечно, отвратительного…
И приезжала она на чужую сторону, и в свите ее бывал тот, кого она удостоила первой своей любви. Ее с подобающими почестями встречали толпы знатнейших вельмож обоего пола, и между красавицами незнакомого ей двора находилась ее настоящая или будущая соперница. При этой обстановке, нередко с обоюдной ненавистью, шли жених и невеста к алтарю, где произносили обет брачный с совершеннейшей готовностью нарушить его при первом же удобном случае.
Такова была обстановка, при которой, посредством брачных союзов, породнились Франция с Англией, Италией, Испанией, Наваррой и Австрией; Россия с Литвой; Испания с Австрией; Швеция с Польшей и так далее. Берем на выдержку четыре примера супружеского согласия государей, по которым читатель может судить о всех прочих.
В 1496 году Фердинанд и Изабелла испанские сочетали браком дочь свою Иоанну с эрцгерцогом Филиппом Австрийским, императорским наместником в Нидерландах. Ослепленные соображениями политическими и предстоящими выгодами этого союза, король и королева упустили из виду крайнюю молодость лет, несходство характеров, умственных способностей и наружности жениха и невесты. Шестнадцатилетний Филипп был красавец собой, умен и вместе с тем влюбчив, ветрен и всего менее склонен к супружеской жизни. Иоанна была годами двумя его моложе, но не хороша собой, слабоумна и вследствие этого докучливо нежна, навязчива в ласках и бесконечно ревнива. Воспитанная матерью в правилах стеснительного этикета, ханжества и закоснелого суеверия, Иоанна в первые же два года замужества, несмотря на свою молодость, опротивела своему супругу, который не только не стеснялся соблюдением верности супружеской, но стал ветренничать еще более, чем во время холостой жизни. Жизнь молодых в Нидерландах, веселая и привольная для Филиппа, была мучением для бедной, покинутой Иоанны, тем менее любимой мужем, чем более старалась она снискать его нежность и ласку. Физически здоровая, Иоанна страдала постепенно возраставшим душевным недугом и обезумела окончательно. В Генте 24 февраля 1500 года она родила сына — славного впоследствии Карла V, умом превосшедшего своего отца, но наследовавшего от матери ее душевную болезнь, обнаружившуюся в великом императоре в последние годы его жизни. Рождение сына несколько сблизило супругов, однако не надолго… И опять начались гулянки одного и страдания другой. Желая избавиться от жены, Филипп отправил ее в Испанию, и эта разлука была для Иоанны еще прискорбнее сожительства с обожаемым мужем, прискорбного именно тем, что он даже не скрывал от жены своих любовных похождений. В 1502 году, будучи не в силах переносить разлуку, Иоанна возвратилась к Филиппу в Нидерланды. Раздосадованный этой навязчивостью слишком любящей жены, эрцгерцог, ссылаясь на ее болезнь, запер ее в уединенном дворце, кроме доктора и прислужниц, не дав ей других собеседников и почти уволив безумную от своих посещений. В этом плачевном положении застала Иоанну весть о кончине ее матери Изабеллы /14 ноября 1504 г./. По закону Иоанна должна была наследовать престол, который она, по слабости ума и сердца, предоставила Филиппу, довольствуясь титулом соправительницы — вместе с прозвищем Безумной /la Loca/. Здесь, в Испании, Филипп придерживался той же келейной системы лечения жены от помешательства. Он был слишком честен, чтобы отравить жену, но недостаточно великодушен, чтобы не желать ее смерти, для ускорения которой, может быть, и обходился с Иоанной без малейшего сострадания. Судьба, однако же, судила иначе: скорбящая Иоанна пережила своего мужа, в августе 1506 года умершего вследствие изнурения всякого рода распутствами. Лишившись единственного своего сокровища, Иоанна от помешательства тихого, перешла к яростному, которое могло только служить доказательством той неограниченной любви, которой она любила недостойного мужа. Он, живой, почти не принадлежал ей — Иоанна овладела им мертвым. Уверяя окружавших парадный одр, что Филипп жив, что он спит, королева, не отходя от него ни днем, ни ночью, осыпала труп поцелуями и расточала ему нежнейшие ласки. При вмешательстве духовенства, употребив силу, у несчастной Иоанны отняли мертвеца для погребения. Уступив требованиям религии, королева на другой же день приказала вырыть похороненного из могилы и с этой минуты года два не разлучалась с ним. Положив его на пышную, парадную постель, Иоанна беседовала с ним, как беседует ребенок со своей куклой. В случае поездки в какой-нибудь город королева везла с собой в траурной карете этот набальзамированный труп, останавливаясь с ним на ночь в монастырях, где над ним служили литии и панихиды. Эти разъезды королевы с мертвецом, особенно в ночную пору, достойны кисти художников, изобразивших танец смерти /Гольбейна и Клаубера/, или пера Бюргера, воспевавшего невесту мертвеца, Ленору… Но, еще того более, несчастная Иоанна заслуживает сожаления потомства как жертва нелепой политики своего времени. Сорок девять лет тяготилась она жизнью и скончалась в Тордезилье 13 апреля 1555 года семидесяти трех лет от роду.
Другой пример, из нашей отечественной истории — замужество Елены, дочери царя Ивана III. В январе 1495 года, желая упрочить мир с Польшей, царь выдал дочь Елену за Александра, царя польского и великого князя литовского. Здесь главным источником несогласия супружеского было различие вероисповеданий. Отец и муж ссорились, и Елене, ставшей между двух огней, пришлось в угоду тому и другому страдать, скрытничать, жертвовать собой. Отец желал сделать ее орудием своей политики и вследствие этого требовал с ее стороны содействия замыслам, всегда противоречившим интересам Польши. Муж заставлял Елену быть безмолвной свидетельницей оскорблений русских послов, глумления над обрядами нашей церкви и самых дружеских сношений с врагами России. Родственная связь двух враждебных царств, узлом которой была несчастная Елена, не только не принесла никакой пользы, но еще хуже прежнего восстановила один народ против другого, еще пуще разожгла ненависть вековую и непримиримую. Как бы в обмен на Елену, княжну русскую, коварная Литва дала России другую Елену, беглянку, удостоенную царем Василием Ивановичем избрания в супруги и впоследствии подарившую ему сына и наследника, обессмертившего себя прозвищем Грозного… Не литовская ли кровь говорила в нем в те минуты (слишком частые), когда он пил русскую боярскую кровь, не брезгуя впрочем и простонародной? Женитьба царя Василия на Елене Глинской была делом вопиющей несправедливости и, еще того хуже, скандалом, возмутившим духовенство, бояр и даже безответный народ. Не говорим уж о том, что брак этот был морганатический. В старину великие князья избирали себе жен из боярских семейств, но до царя Василия ни один не отваживался брать себе в жены девицу из семейства изменников и беглецов, обесславившего себя на своей родине. Страстно влюбленный в Елену, царь пожертвовал ей женой, Соломонией Сабуровой, с которой в полном согласии прожил двадцать лет. Ссылаясь на неплодие царицы, Василий решился развестись с ней. Бояре-льстецы, кроме князя Симеона Курбского, одобряя это намерение, отвечали ему, что «неплодную смоковницу посекают и на месте ея садят новую, в вертограде». Ни один из них не возвысил голоса в защиту доброй, кроткой Соломонии, ни один, при этом сравнении жены царской с неплодной смоковницей, не сказал царю, что эта смоковница, не давая ему плодов, двадцать лет укрывала его под своей сенью, под которою он всегда находил тихую отраду и успокоение от трудов государственных. Митрополит Даниил и придворный синклит одобряли преступное намерение царя, против которого восстали однако инок Волоколамского монастыря Вассиан /сын князя литовского Ивана Патрикеева/ и Максим Грек, монах афонский, знаменитый переводчик Толковой Псалтири и исправитель древних переводов множества духовных книг. Памятником его великодушной защиты царицы Соломонии осталось «Слово к оставляющим жен своих без вины законные». Сторону царицы принял и простой народ, из среды которого многие, знакомые с церковными книгами, ссылались на Номоканон, на слова апостолов, на заветы Спасителя…
Очарованный своей прелестной литвинкой, заглушив в себе голос совести, царь сумел отделаться от непрошенных советников. Князь Симеон Курбский был удален от двора, Максим Грек, обвиненный митрополитом в еретических толкованиях священного писания, был заточен в один из уединенных тверских монастырей… Что же касается до народного ропота, царь знал, что он умолкнет сам собой, что те самые, которые осуждают его за развод с Соломонией, будут первые веселиться на его свадьбе с Еленой — и говор недовольства сменится радостными кликами. Трудней всего было сладить с бедной царицей. Ей предложили добровольно отказаться от мира и обречь себя на монашеское житие, царица не согласилась. Ее насильно вывели из дворца, постригли в Рождественском монастыре под именем Софии /18 сентября 1526 г./ и увезли в Суздаль. Когда, при совершении обряда пострижения царица сопротивлялась и, вместо чтения молитв или произнесения монашеских обетов, молча плакала, боярин Иван Шигона угрожал ей побоями… Надевая рясу инокини, бывшая царица Соломония сказала: «Бог видит и отплатит гонителю моему!» Вскоре приверженцы ее распустили слух, будто она, постриженная во время беременности, родила в монастыре сына Георгия и тайно воспитывала его в надежде, что он в свое время явится в могуществе и славе. Слух этот, очевидно вымышленный, постепенно затих, об инокине Софии позабыли… Пережив мужа и Елену Глинскую, она скончалась в 1542 году 18 декабря и была погребена в Суздале, в Покровском девичьем монастыре.
По благословению митрополита, через два месяца после пострижения Соломонии царь Василий праздновал свою свадьбу с Еленой Глинской, ей было восемнадцать лет, ему — сорок восемь. Желая заслужить наибольшее внимание от своей супруги, Василий (по свидетельству Герберштейна), молодился, стал брить бороду и прибегать к косметическим средствам. Если в сердце Елены не было искренней любви, зато было достаточно лукавства и лицемерия, чтобы притворными ласками своими окончательно овладеть царем. Он умер в полночь 4 декабря 1533 года. Следовавшая за гробом царица Елена заливалась слезами, причитывала и голосила. Ее сопровождал, в числе прочих, статный красавец князь Иван Федорович Телепнев-Оболенский, на следующий же год совместивший в лице своем временщика и фаворита, замаскированных почетнейшими должностями.
Современник царя Василия Ивановича, французский король Людовик XII явил собой тоже неутешительный пример старческой влюбчивости и неравного по летам брака. Разведясь с первой своей супругой Иоанной за ее неплодие, Людовик 8 января 1499 года женился на Анне Бретанской, вдове короля Карла VIII, и прожил с ней четырнадцать лет в самом добром согласии. Уступая мужу во многих душевных качествах, Анна, женщина умная и с тактом, умела привязать его к себе и заслужить от Людовика самое искреннее уважение. Как королева, она снискала любовь народную, употребляя доходы со своего бретанского герцогства на вспомоществование бедным и многим благотворительным учреждениям. На свой собственный счет она снарядила двенадцать больших кораблей для войны христианских держав против турок в 1501 году; придала много блеска двору королевскому и первая из королев окружила себя знатными девицами со званием фрейлин или почетных девиц королевы /Filles d'honneur de la reine/. Умалчиваем о ее намерении отстраниться от Франции во время трудной болезни Людовика, когда интересы политические заглушили в ней чувства жены; как бы то ни было, до конца своей жизни она была любима, уважаема Людовиком, глубоко огорченным ее кончиной 21 января 1513 года.
Глядя на скорбь короля, на его скромный, пожилому вдовцу приличный образ жизни, трудно было допустить, чтобы он решился сочетаться браком в третий раз… Однако политика, эта безжалостная сваха государей того времени, судила иначе, и в последние два года царствования Людовик XII сделался жертвой хитро сплетенной интриги политической, бросившей его в объятия женщины молодой, красивой, страстно любившей… другого.
Герцог Лонгвилль, пленник Генриха VIII, короля английского, живя при его дворе, еще при жизни Анны Бретанской задумал расстроить союз короля с императором австрийским и королем испанским и сблизить его с Францией. Союз родственный казался Лонгвиллю самым лучшим к тому средством. Людовик овдовел, а у короля английского была сестра Мария, красавица, кокетливая, сводившая с ума всю придворную молодежь, но в кругу ее особенно отличавшая Карла Брендона, герцога Сюффолка. Этого молодого человека, в короткое время получившего должность егермейстера и графский титул, рекомендовала королю бывшая его кормилица. Генрих VIII полюбил Брендона за те качества и дарованья, благодаря которым, чаще нежели истинными дарованиями и умом, человек пронырливый может достигнуть богатств и почестей. Брендон был красив собой, ловок, прекрасно танцевал, фехтовал на рапирах, дрессировал для охоты собак и соколов, отлично умел играть в шары /jeu de paume/ и был поэтому бессменным партнером Генриха VIII. Любовь принцессы Марии к баловню счастья не была тайной ни для короля, ее брата, ни для двора; о свадьбе молодых людей поговаривали именно тогда, когда пленный герцог Лонгвилль вел с королем переговоры о возможности заключить с Францией честный мир и родственный союз выдачей Марии за вдовствующего Людовика XII… Дело обделали так скоро, что через две недели мир между Англией и Францией был подписан, Людовик XII, благодаря описаниям прелестной невесты, переданным ему искусным пером Лонгвилля, и ее портрету, писаному еще того искуснейшей кистью, влюбился в Марию, и она с многочисленной свитой отправилась в Булонь, где должен был ее приветствовать от имени короля молодой герцог Ангулемский. В числе спутников невесты находился отставной ее жених, граф Сюффолк, хотя и принужденный отказаться от руки принцессы, но не отказавшийся от надежды быть счастливым соперником ее престарелого супруга. Герцог Ангулемский, со своей стороны, влюбился в Марию при первой встрече и готовился уже затмить в ее глазах и вытеснить из ее сердца бедного Сюффолка, но вовремя был остановлен бывшим при нем протонотариусом Дюпоном. Доводы последнего были неопровержимы по своей логичности. Франциск Ангулемский, в случае кончины бездетного короля, должен был наследовать престол. Детей у Марии от короля, по уверению его лейб-медика Франсина, быть не могло; если же они будут от герцога Ангулемского /в случае, если его ухаживанья за королевой увенчаются успехом/ — то ему, отдаленному от престола, останется только грустное утешение — быть отцом будущего короля, но вместе с тем и верноподданным своего детища. Предпочитая венец королевский венцу своих страстных желаний, Франциск умерил свои восторги и обратил особенное внимание на опаснейшего соперника себе и бедному королю — на графа Сюффолка. Уверив его в своем искреннем расположении и готовности содействовать со временем в его нежных отношениях к Марии, Франциск упросил графа теперь уважать в ней королеву, не домогаться крайней ее благосклонности и по мере сил охранять от дерзкого домогательства молодых вельмож. Эта позорная сделка удалась Франциску как нельзя лучше. В чаянии будущих благ граф Сюффолк из любовника Марии превратился в усерднейшего ее шпиона, кроме его ревнивых глаз за королевой следили еще две зоркие пары: статс-дама баронесса д'Омон и Луиза Савойская, мать Франциска. Они не упускали королевы из виду ни днем, ни ночью.
Бедный Людовик XII, не подозревая происков, вполне уверенный в любви своей молодой жены, играл ту жалкую роль, которая вообще суждена влюбленным старикам. Изнуряемый страстью, преодолевая дряхлость, он в угоду жене старался первенствовать на частых празднествах и в забавах двора, не соблюдая тех гигиенических правил, которые должны были бы служить законом в старческом возрасте. Одного года невоздержанной жизни достаточно было, чтобы лишить Францию в лице Людовика XII — отца отечества… Он умер 1 января 1515 года, завещая престол Франциску, бывшему герцогу Ангулемскому. Вдовствующая королева не замедлила замужеством с графом Сюффолком, щедро награжденным новым королем… Иоанна Грей, в 1554 году казненная по повелению Марии Тюдор, была родной внучкой Марии, вероломной супруги короля французского.
Часто женщина меняется,[3]
Сумасброд, кто ей вверяется.
Это двустишие короля-сластолюбца, бывшее любимой поговоркой державного автора, — самый приличный эпиграф к рассказам о любовных похождениях, из которых была соткана вся его жизнь. В наше время, когда история низводит многих героев поважнее Франциска I с их высоких пьедесталов, этот «король-рыцарь», «отец словесности» не может иметь в глазах потомства той обаятельной прелести, которую еще не так давно придавали ему снисходительные историки, особенно романисты. Право на звание «рыцаря» у Франциска I неотъемлемо в таком только случае, если это слово принять в прямом смысле, то есть для означения одного из тех средневековых изуверов, развратников, невежд и кровожадных самодуров, которые грабили евреев по городам, купцов по большим дорогам и ни за что ни про что вешали несчастных вассалов на зубцах стен своих феодальных замков. Такого рыцаря Франциск I действительно напоминает многими своими подвигами, упущенными из виду авторами-панегиристами. Знаменитая его фраза, которой он извещал Луизу Савойскую о взятии его в плен при Павии /24 февраля 1525 г./, «Все пропало, кроме чести!» может служить доказательством узкости взгляда короля французского на честь вообще, а на честь своего государства в особенности.
Куда как прилично щеголять этой фразой королю-пленнику, купившему свободу постыднейшим миром. Происки Франциска для достижения престола, о которых мы только что рассказали, тоже не аттестуют его с выгодной стороны. Его раздумья над вопросом, брать ли Карла V в плен /в бытность его в качестве гостя во Франции/ или не брать, тоже едва ли достойны истинно честного человека.
Что касается до прозвища «отца словесности», приличествующего скорее Людовику XI, нежели Франциску I, мы имеем смелость предполагать, что последнему оно дано было в насмешку. Назвали же одного из Птолемеев филопатером /отцелюбцем/ в память его отцеубийства! Хорош был Франциск, отец словесности, именным указом от 13 января 1535 года запретивший печатать книги под страхом смертной казни, учредивший инквизиторскую цензуру, наполнявший тюрьмы учеными, литераторами, а 2 августа 1546 года сжегший славного книгопродавца и типографщика Стефана Доле /Dolet/ на костре, сложенном из его изданий! Истинно «отеческое» наказание. Впрочем подвиги мракобесия «отца словесности» стоят подробного обзора, и нижеследующие факты говорят сами за себя.
В двадцатых годах шестнадцатого столетия учение Лютера проникло во Францию. Премудрая Сорбонна по рассмотрении новой доктрины всеторжественно предала проклятью ее основателя 15 апреля 1521 года. Не разделяя этого мнения, защитниками лютеранства явились епископ Вильгельм Брисонне и доктора той же Сорбонны Жак Фабри, Вильгельм Фарель, Марциал Мазюрье и Жерар Рюффи, а некоторое время и мать короля — Луиза Савойская.
Город Мо сделался рассадником нового вероисповедания во Франции, нашедшего себе явных последователей в Париже, Маконе, Труа, Шартре, Олероне, Орлеане, Байонне и Бове. Здесь одним из первых лютеран был Оде де Колиньи, кардинал Шатильонский.
Антоний Дюпре, бывший для Франции тем же, чем был для Испании Торквемада, то есть палачом-фанатиком, видя, что проклятие Сорбонны не только не пресекло зла, но как будто послужило к его усилению, настоял на том, чтобы парламент наложил запрет на печатание переводов книг священного писания, как книг вредных, способствующих распространению вольнодумства! Какой мерой меряете, той же мерой и воздастся вам. В ответ на безбожное постановление парламента житель Мо, некто Жан Леклерк в присутствии многочисленных зрителей разорвал папскую буллу и, схваченный за это, вместе с сообщниками был привезен в Париж.
Отсюда, после трехдневного бичевания палачом, виновные были отвезены обратно в Мо, где им наложили клеймо на лоб. Леклерк, бежавший в Мец, был пойман и сожжен живым на медленном огне после адских истязаний: его щипали раскаленными клещами, отрубили обе кисти рук и вырвали ноздри. Другой жертвой французской инквизиции в Париже был молодой ученый Жак де Павань, прозванный Жакобе: 29 марта 1525 года его, обличенного в лютеранской ереси, сожгли на Гревской площади.
Два следующих года парламент ограничивался изданием указов против еретиков, постановив между прочим: за дерзкие суждения о религии наказывать виновных урезанием языка, за несоблюдение постов подвергать тюремному заключению. За последнее преступление был посажен в тюрьму поэт Климент Маро /Marot/, камердинер короля Франциска. Его освободили благодаря ходатайству сестры государя, Маргариты Наваррской, сочинительницы знаменитых сказок и тайной последовательницы Лютера. В 1533 году, после смерти матери своей Луизы Савойской, Франциск I, будто справляя поминки, явился во всем блеске изуверства и языческой нетерпимости. Метра Александра из Эвре сожгли на Моберской площади, хирург Жан Пуантель подвергся той же участи с урезанием языка, Сорбонна отдала под суд Маргариту Наваррскую за сочиненную ею книгу «Зерцало грешной души» /Miroir de Fame pecheresse/, наполненную, по мнению сорбоннских богословов, вредными мудрствованиями. Воспитанники Наваррской коллегии разыграли в домашнем театре диалогический пасквиль, в котором сестра короля была выведена в виде фурии. Ректора университета Николя Копа и одного из студентов парламент призвал к ответу за то, что они возвысили голос в защиту Маргариты. Предвидя развязку их процесса в петле или на костре, виновные бежали: ректор — в Базель, а студент — в Сентонж. Это был Кальвин. Попытки Маргариты укротить фанатическое бешенство Франциска были бессильны пред наветами кардинала Турнона и безграмотного изувера Анн Монморанси. 13 января 1535 года король опозорил себя знаменитым именным указом, воспрещавшим печатать и издавать книги под страхом виселицы. Через восемь дней, января 21 того же года, Франциск потешил свой любезно верный город Париж небывалым зрелищем аутодафе.
По главным улицам прошла огромная процессия, в которой несли святыни столицы: мощи св. Женевьевы и св. Маркела, жезл Аарона, скрижали Моисея, сохранившиеся в Святой часовне /Sainte Chapelle/. Все участвовавшие в процессии шли босые со свечами в руках. При прохождении ее через мост Нотр-Дам с соборной колокольни выпустили стаю голубей с ленточками, на которых был написан стих из 101-го псалма: те погибнут, а ты пребудеши /ipsi peribunt, tu autem permanebis/. Отслушав обедню, его величество изволили обедать у епископа, причем изволили осыпать жестокими упреками членов парламента за поблажки еретикам и излишнее к ним снисхождение и за успехи лютеранства. Выговоры свои король заключил, во-первых, строжайшим приказом — еретиков не щадить, а во вторых — фразой, что он готов отсечь любой из членов собственного тела, если бы тот оказался зараженным ересью. Жаль, никто из присутствовавших не осмелился заметить Франциску, что о заразах души или тела следовало бы говорить кому другому, но уж отнюдь не ему. Речь короля была шутовской интермедией, предшествовавшей кровавым драмам, разыгранным одновременно в разных концах Парижа и достойно заключавшим день торжества фанатизма. Шесть жертв было принесено римскому Молоху.
На Гревской площади, на медленном огне, сожжен молодой лютеранин Варфоломей Милан — больной и расслабленный.
У Трагуарского креста возведен на костер Николя Валетон, сборщик податей в Нанте.
Той же участи подверглись на рыночной площади суконщик Жан Дюбур, на кладбище св. Иоанна — купец Стефан Делафорж.
Содержательница детской школы Лякателль сожжена на площади Гашетт.
Каменщику Антонию Пуалю раскаленным железом выжжен язык, а сквозь щеки продернута железная палка.
Являлись ли тени этих страдальцев королю в те минуты, когда он блаженствовал в объятиях герцогини д'Этамп или Дианы де Пуатье?
Через восемь дней после аутодафе, 29 января того же 1535 года, обнародован указ — возводить на костер укрывателей еретиков, и указу этому дана обратная сила. Учреждены Инквизиция и Огненная палата /Chambre ardente/ при парламенте. Верховным инквизитором назначен Матфей Орэ, монах якобинский, председателем суда — Антоний Муши, прозывавшийся Демохаресом и оставивший по себе вечную память в народе словом mouchad /шпион, сыщик/, которым с тех пор на французском языке означают лиц, служащих в этой государственной должности. Ученые и литераторы бежали толпами вон из Франции. В числе их были Роберт Оливетан, Климент[4] Маро, Клавдий де Фос, Иаков Канне, Амио, переводчик Плутарка, и многие другие. Запрещены и сожжены в великом множестве сочинения Эразма Роттердамского, Меланхтона, Кальвина и вообще книги богословского и философического содержания… Доносы, шпионства, обыски, казни пятнают летописи 1540–1545 годов. В южной Франции свирепствовал тогда фанатик монах Рома, напомнивший жителям времена гонений альбигойцев. В 1546 году из 50 лютеран города Мо приговорены к костру четырнадцать человек. Получив известие, что лютеране укрываются в Лотарингии, ревностный поборник папских интересов Франциск I убеждал лотарингских герцогов не давать еретикам ни приюта, ни пощады!
Так относился король-рыцарь к великому, неприкосновенному вопросу совести. Совместите в этом железном сердце — с этими зверствами, достойными Нерона, нежность, любезность, любовь к искусствам и сочувствие к трудам ученых? Одно с другим как-то плохо ладится, а между тем именно таким являлся Франциск I в те минуты, когда из рук иезуитов попадал в объятия женщин, которым на свою поговорку, приведенную нами вместо эпиграфа, вверялся постоянно.
Первой фавориткой короля, предшественницей герцогини д'Этамп, была графиня Шатобриан. Дочь Феба Грайлльи, герцога Фуа, она на тринадцатом году от рождения вышла замуж за графа Шатобриана и в течение семи лет мирно и счастливо жила с ним в его родовом имении в Бретани. Король Франциск при восшествии на престол изъявил желание, чтобы знатные господа являлись ко двору постоянно со своими женами. «Двор без женщин, — говаривал женолюбец-король, — то же, что год без весны или весна без цветов!» Получив приглашение, граф Шатобриан — может быть, в смутном предчувствии позора — решился ехать один. Зная однако же, что отсутствие его жены будет замечено королем, что оно даст повод к расспросам и настоятельным требованиям, граф пред отъездом в Париж заказал два совершенно одинаковых перстня: один из них он взял с собой, другой оставил жене, строго наказав ей ехать в столицу в том только случае, если к письму будет приложен его, графа, перстень. Молодая красавица, сожалея о разлуке, сама не выказала ни малейшего желания хотя бы мельком взглянуть на Париж и на пышный двор молодого короля, о котором ходило в провинции множество чудесных слухов. С детства приученная к мирной жизни у домашнего очага, графиня предпочитала всяким развлечениям и веселью тихое свое уединение.
Граф прибыл ко двору, представился королю один, чем навлек на себя от Франциска весьма любезные упреки, перемешанные с выражениями желания познакомить его с графиней и не лишать двор такого бесценного украшения. Уклончивые ответы графа, его оправдание отсутствия жены тем, что она большая нелюдимка, почти дикарка, только пуще подстрекали любопытство короля, разжигаемое и рассказами придворных о красоте графини. Не осмеливаясь быть явным ослушником монаршей воли, граф неоднократно писал к жене приглашения от своего имени, не прилагая к ним перстня, и, согласно наставлению мужа, графиня каждый раз отвечала ему самым холодным отказом. Ее упрямство удивляло весь двор и не на шутку печалило короля, догадавшегося, что между мужем и его прелестной женой есть какая-то тайна, заграждающая ей путь ко двору… Нашлись услужливые люди, которые из бескорыстной подлости, из желания разрушить семейное счастье графа, предложили королю проникнуть в эту тайну и во что бы то ни стало выманить затворницу из ее добровольного или насильственного заточения. Орудием к достижению цели избрали слугу графа Шатобриана, вместе с ним прибывшего из бретонского захолустья. Слуга этот оказался такой же продажной душонкой, как и королевские клевреты. Они поняли друг друга… Ловко выведав от графа тайну его перстня, слуга, по наущению придворных господ, передал им неприметно для бедного мужа талисман, охранявший его супружеское счастье: с заветного перстня была заказана копия, которую невозможно было отличить от оригинала. Вскоре после того, по просьбе Франциска, граф писал к жене, и на этот раз к его посланию был приложен перстень, переданный заговорщиками курьеру.
Не подозревая этой интриги, графиня Шатобриан прибыла в Париж — к радости короля и к совершенному отчаянию мужа. Не объяснив жене пружин адской западни, в которую она попалась, негодуя на нее, на короля, на весь свет, граф Шатобриан возвратился в свой замок, будто в опустелое гнездо, оставив графиню в жертву королевскому сластолюбию. Впоследствии он может быть и раскаивался в своей запальчивости, но было уже поздно, и имя графини Шатобриан позорно красовалось на первой странице скандальной хроники царствования Франциска I. Ее появление при дворе произвело огромный эффект: люди, не знавшие того пути, каким она была вызвана из Бретани, приписывали ее отказы тонко рассчитанному кокетству. По красоте, любезности и изяществу манер графини невозможно было думать, что она действительно могла иметь склонность к уединенному, затворническому образу жизни. Одна только мать короля, Луиза Савойская, смотрела на графиню не совсем благосклонно, угадывая в ней опасную соперницу в смысле влияния, которому фаворитка подчинила короля в короткое время.
Графиня предлагала мужу свое покровительство: предложение, как и следовало ожидать, было с негодованием отвергнуто. Братья графини были не таких строгих правил и не отказывались от почестей, купленных ценой бесчестия сестры. Старший, Лотрек, был произведен в маршалы и послан главнокомандующим в Миланское герцогство, только что завоеванное Франциском. Вступление его в эту должность было ознаменовано отторжением испанскими войсками от папских областей герцогства Урбино. Папа Лев X, обвиняя в этом своих союзников французов, отказался от их неловкого содействия. Оставив вместо себя в Милане Телиньи — человека более достойного и даровитого, маршал Лотрек отправился во Францию для весьма выгодной женитьбы. Телиньи мог бы исправить многие ошибки маршала, если бы по проискам графини Шатобриан не был заменен младшим ее братом Лекю, бывшим прежде епископом Эрским. Заменив рясу воинскими доспехами, Лекю вследствие этого не превратился ни в воина, ни в искусного политика. Более заносчивый, нежели храбрый, он, кроме того, отличался непомерным корыстолюбием. Радея о пользе собственного кармана более, нежели о выгодах своего отечества, Лекю просто грабил дворян и землевладельцев герцогства Миланского, взыскивая с них за малейшую ошибку /а чаще и совершенно безвинно/ огромные штрафы и конфискуя их имущества в свою пользу. Все это сходило ему с рук безнаказанно, благодаря заступничеству фаворитки. Когда же Франциск, выведенный наконец из терпения, решился отозвать Лекю — та же графиня Шатобриан выхлопотала, чтобы Лотрек опять занял должность наместника миланского. Государственная казна была истощена до невозможности, и несмотря на это, Лотрек непременным условием принятия должности наместника полагал выдачу ему на военные издержки 300000 экю. Невзирая на возражения государственного казначея барона Санблансе /Sanblancay/, Франциск приказал прислать эту сумму Лотреку посредством векселей на Геную.
Прибытие Лотрека в Милан, как бы в предзнаменование будущих бедствий, было отмечено взрывом порохового погреба /вследствие удара молнии/, произведшим смятение между горожанами и гарнизоном. Лотрек казнил родственника папы маркиза Паллавичини почти без суда, по подозрению в сношениях с неприятельскими войсками. Французский гарнизон грабил окрестных жителей и многими бесчинствами возбуждал в итальянцах крайнее негодование, наемные швейцарские войска, выйдя из повиновения, требовали уплаты жалованья, задерживаемого Лотреком. Нужда в деньгах день ото дня становилась настоятельнее, а денег не высылали. Швейцарцы передались неприятелю, имперские войска почти без труда овладевали городами и крепостями Миланского герцогства. Без денег, почти без войска, теснимый неприятелем, Лотрек в сопровождении двух слуг бежал во Францию и явился в Мелен, где в то время находился король. Франциск, негодуя на маршала, не удостоил его особой аудиенции и принял как подсудимого, потребовав в заседание Государственного совета.