Проклиная память Дивеке, так бессовестно надругавшейся вместе с Торбеном над его нежнейшими чувствами, король не только не лишил своей благосклонности Сигебритту, но еще более прежнего подчинился влиянию этой фурии. Твердо уверенный, что дворяне — виновники смерти Дивеке, Христиерн объявил непримиримую ненависть и кровавое мщение всему дворянству. Сигебритта, как олицетворенная Немезида, поддерживала в сердце короля адское пламя злобы на все сословие. Государственный совет и сенат умолкли пред хриплым голосом бывшей шинкарки. Она побудила Христиерна возобновить военные действия в Швеции.
Смиряясь пред Сигебриттой, вельможи и знатнейшие дворяне (кроме ненавистного ей, истинно благородного героя, адмирала Отгона Крумпена), забыв всякий стыд, пресмыкались перед ней. Летописец Сванинг говорит, что он был свидетелем, как однажды придворные толпились на лужайке перед загородным дворцом Сигебритты, в этой прихожей под открытым небом, ожидая впуска во внутренние покои. Была сильная зимняя стужа, и посетители, цвет аристократии, чтобы не замерзнуть, постукивали каблуками об ограду и похлопывали в ладони, не хуже извозчиков. После довольно продолжительного ожидания их впустили в приемную, где с улыбкой и лестью на устах они излагали Сигебритте свои просьбы и приносили поздравления.
Стараниями Сигебритты внутренняя и внешняя торговля королевства датского достигла самого цветущего состояния в короткое время. Торговому сословию даны были многие льготы; с Англией заключен договор, имевший немалые благотворные последствия для внешней торговли. Многие негоцианты, переселясь в Копенгаген, открыли свои конторы, завели торговые суда; мещане и низший класс народа усердно занялись промышленностью, обогащаясь теперь лично для себя, а не для набивания сундуков дворян-тунеядцев. Не столько желание добра простому народу, сколько желание всего дурного дворянству руководило Христиерном И. Любовь к торговым оборотам привилась и к духовенству, ажиотировавшему индульгенциями его святейшества. Папский легат в северных государствах Европы Джиованни-Анджело Арчемболи, подарив Христиерну 1200 ренских флоринов, получил от него (хотя и отлученного от церкви) разрешение к свободной продаже индульгенций по всему королевству. Арчемболи наторговал несметные суммы, и, за исключением бедняков, вся Дания, удостоенная отпущения грехов, превратилась, таким образом, по милости папы в страну праведников. За эту стрижку овец римского пастыря Арчемболи обещал Христиерну содействие всего духовенства в задуманном им деле покорения Швеции. На первый случай Христиерн казнил шведов, подобно ему отлученных от церкви папой римским. В королевстве в это время были две враждебные партии: правителя Стенона Стурре и Эрика Тролле. Первая была партией народной, и желая примирить с ней своего врага, Стенон назначил упсальским архиепископом Густава Тролле, сына Эрика. Этим он сделал страшную ошибку: Густав вошел в тайные сношения с Христиерном. Арчемболи, прибывший в Швецию для продажи индульгенций, сообщил Стенону Стурре о предательстве упсальского архиепископа и за это получил от правителя дозволение сбывать товар ватиканской фабрикации по всей Швеции. Набив и здесь вместительный кошель своего владыки, Арчемболи возвратился в Рим, «аки пчела, медом нагруженная».
Сведав об измене Густава Тролле, Стенон созвал сенат и земскую думу; предатель, призванный к ответу, с значительным гарнизоном укрепился в своем замке, где его осадил Стенон и, взяв в плен, заточил в монастырь. Христиерн и Эрик Тролле уведомили папу Льва X об этом самоуправстве, за которое Стенон Стурре со всеми своими приверженцами был отлучен от церкви и сверх того присужден к уплате архиепископу пени в сто тысяч червонных и возобновлению его замка, разрушенного во время осады. Как бы для содействия папе, Христиерн со своими войсками двинулся к Стокгольму, но получил отпор и возвратился в Данию. Желая однако же отомстить неприятелю, он вступил в переговоры, требуя от Стенона благонадежных заложников. Доверчивый правитель послал к Христиерну на корабль десять человек дворян и в числе их Густава Вазу, будущего освободителя Швеции. Вопреки законам совести и в нарушение данного слова, Христиерн приказал заковать заложников в цепи и объявить Стенону, что все они будут казнены, если повеление его святейшества не будет в точности исполнено. Совершив этот «подвиг», Христиерн, пользуясь попутным ветром, вместе с пленниками отплыл в Копенгаген.
Здесь все заложники были заключены в крепость, а Христиерн занялся деятельными приготовлениями к совершенному порабощению Швеции. Нужны были деньги. Король велел начеканить фальшивой монеты; под видом налогов ограбил Данию и Норвегию; отнял у Антонелли, брата Арчемболи, все деньги, наторгованные им от продажи индульгенций, и таким образом обошелся без обременительного для королевства внешнего займа. Подобные финансовые операции в XVI веке были повсеместно в большом употреблении, и все сходило с рук, так как люди тогда были терпеливы. 1520 год был ознаменован сбором громадного ополчения, с которым Христиерн вторгся в Швецию, и ужасной резней, кровавой баней в Стокгольме, ничем не уступающей Варфоломеевской ночи, бывшей через пятьдесят два года в Париже. До того времени на севере Европы еще не видано было такого смешения войск всяких наций и такого многочисленного флота. Под знаменами Христиерна, кроме датчан и норвежцев, были войска из Бранденбургии, Шотландии, Франции. Представителями последней были 2000 пехотинцев, предводимых Гастоном де Брезе и выбранных из полков Франциска I. Главнокомандующим был назначен адмирал Оттон Крумпен, который и выступил в поход в начале января. Участь Швеции была решена битвой при Богезунде (20 января 1520 года); Стенон Стурре был смертельно ранен; войска Христиерна подступили к Стокгольму. От имени папы король датский объявил отлученными от церкви Стенона и всех его приверженцев… Дворянство шведское заключило с Христиерном мир, подкрепленный обещанием со стороны победителя забвения прошлого и полной амнистии всем участвовавшим в восстании. Вдова Стенона Стурре Христина Гильденстиерна, восстановив крестьян в некоторых областях, тщетно пыталась свергнуть датское иго. Мятеж повсеместно был усмирен, Кальмарский союз возобновлен во всей силе, и в октябре того же 1520 года Христиерн короновался, приняв тройственный титул короля датского, шведского и норвежского. Утвердив таким образом свою власть над Швецией, Христиерн, неизменно верный идее уничтожения дворянства, решился приступить к мерам, достойным Нерона или нашего Ивана Грозного. Духовник короля Слагхек, племянник Сигебритты, человек лукавый, злой и честолюбивый, посоветовал Христиерну примирить требования политики с нарушением торжественно данного слова.
— Как король, — сказал он, — вы, государь, обещали дать всепрощение и должны сдержать свое обещание, но как сын единоспасающей католической церкви обязаны сами повиноваться велениям папы, присуждающего шведов к наказанию, вполне заслуженному.
— Слагхек! — воскликнул король, обнимая духовника. — Ты человек святой, лучший и единственный мой советник!
После коронации Христиерн, принимая поздравления от дворян, подтвердил последним все обещанные им льготы и привилегии. Пожалованная при этом грамота была скреплена своеручной подписью короля датского с приложением государственной печати. В грамоте король именовался «отцом Швеции»… Затем последователи празднества, во время которых Христиерн тайно совещался со своим духовником и ему подобными извергами о предстоящих убийствах и собрал духовный суд под председательством архиепископа Густава Тролле. Суд этот объявил, в силу папской буллы, отлученными от церкви вдову Стенона Стурре, весь сенат, гражданских и военных чиновников, принимавших участие в восстании, и всем им изрек смертный приговор с конфискацией их имущества. Осужденные апеллировали и требовали нового расследования. Христиерн, желая доказать свое беспристрастие, согласился на их просьбу, увеличившую длинный список жертв несколькими лишними именами. В одной из своих защитительных речей Христина, оправдывая память Стурре, сказала, что он, отрешив архиепископа, действовал по внушению сената, при этом вдова Стенона Стурре представила и документ за подписью сенаторов. Следственная комиссия, объявив этот акт «делом дьявольским», распорядилась арестовать и отдать под суд всех сенаторов, приложивших к нему свои подписи. Из них спасся один только Иоанн Браск, епископ Линкопинга, благодаря своему криводушию и предусмотрительности. Подписывая увольнение Густава Тролле, он, прилагая свою печать, подложил под нее клочок бумаги с надписью «по принуждению». Этот лоскут спас Браска от плахи.
На заре 8 ноября герольды, разъезжая по городу, возвещали жителям, чтобы они не осмеливались выходить из домов на улицы. Никто не мог понять цели этой меры, хотя все жители Стокгольма предугадывали что-то ужасное. Ровно в полдень из крепости вывели заключенных на место казни; все эти заключенные принадлежали к знатнейшим семействам королевства, все они были представителями или последними отпрысками древнейших родов дворянских. В то же время жителям было разрешено выйти из домов и присутствовать при совершении казни. Среди могильной тишины датский сенатор Ликке объявил народу, что все приведенные на лобное место дворяне, чиновники и епископы виновны в ереси и для славы Божией и ради интересов церкви заслуживают казни. «Архиепископ Упсальский, — заключил Ликке, — трижды преклоняя колени перед государем, вымолил у него утверждение смертного приговора!..»
Ответом был единодушный вопль ужаса, исторгшийся из грудей десятков тысяч зрителей, но никто не мог исторгнуть жертв из рук палачей, усердно принявшихся за работу… Застучали топоры, голова за головой падала на окровавленные помосты и насчитано было отрубленных голов — девяносто четыре. Но этой цифрой побоище не ограничилось. Готовя новые казни, Христиерн объявил, что правосудие удовлетворено и что отныне прощаются все виновные, заключенные в тюрьмах, укрывающиеся от ареста, или эмигрировавшие из родных пределов.
Обольщенные этим предательским манифестом, беглецы и изгнанники возвратились в свои жилища. Все они были переловлены и без суда повлечены на казнь. На этот раз была уже настоящая бойня, понятие о которой дают летописи, говоря, что топоры тупились и палачи задыхались от утомления. В продолжение нескольких часов по уличным канавкам, проведенным к морю и озеру Мелар, журчали ручьи теплой крови, которую лакали собаки и стада свиней! Слово жалости, срывавшееся с уст жителей, слезы, являвшиеся на глазах зрителей, или выражение ужаса на их лицах — служили смертным приговором: сожалевших тут же умерщвляли; вешали слуг казненных, вешали, наконец, каждого гражданина, имевшего на одежде признаки принадлежности его к дворянскому сословию; несколько монахов было брошено в озеро Мелар связанными попарно. Казнили целые семьи, не щадя ни пола, ни возраста. Трупы Стенона Стурре и его полугодовалого сына были вырыты из могил и брошены на груды истерзанных трупов, оставленных поверх земли на съедение собакам и обреченных на смрадное тление.
Разгром Новгорода при Иване Грозном был у нас в России повторением этой кровавой трагедии, или, вернее, морового поветрия казней.
Страшно было на земле в эту эпоху, но ужас царил и на морях. Морские разбойники грабили и жгли торговые суда, опустошали прибрежные деревни. Во внутренних областях крестьяне стонали под тиранским гнетом помещиков и духовенства. Гибла Швеция, но Бог сжалился над ней, в лице Густава Вазы послал избавителя от иноземного ига. Устрашенный восстанием и успехами защитника и мстителя, Христиерн 14 апреля 1523 года бежал в чужие края просить помощи у своего шурина Карла V. Пользуясь отсутствием тирана, дядя его Фредерик, герцог Шлезвиг-Голштинский, прибыв в Данию, взошел на опустевший престол под именем Фредерика I. Желая достойно отблагодарить избравшее его дворянство, новый король восстановил все его права, дал ему новые льготы и привилегии, подписал представленную ему, самим же дворянством редактированную, грамоту. Один из ее параграфов предоставлял помещикам права смерти и живота над их крепостными; другой разрешал им же отнимать у крепостных движимость и налагать на них пени в четыре марки.
Между тем Христиерн, после долгих скитаний по чужим землям, возвратился в свое королевство, пытаясь отстаивать свои права на престол силой оружия. Побежденный и выданный Фредерику он был заточен в крепость Зондерборг, вопреки обещанию дяди водворить его на жительство в замке Фленсбург. Двадцатидвухлетнее заточение тирана, о котором мы считаем не лишним рассказать читателю, может служить могучим аргументом в защиту гуманной современной идеи о замене смертной казни пожизненным заточением. Если при описании злодейств короля Христиерна читатель чувствовал ужас и негодование — он без сомнения будет тронут рассказом о страданиях Христиерна-узника. Заживо погребенный в каменной гробнице Зондерборга, этот человек-чудовище переродился в ней и воскрес из нее дряхлый телом, но обновленный, просветленный душой, слезами раскаяния смывший со своей памяти позорное имя мучителя и снискавший имя мученика.
Первые шесть месяцев заточения Христиерну было дозволено прогуливаться в стенах замка в сопровождении шута, привезенного им из Норвегии. Пользуясь слабым присмотром, низведенный король писал из темницы германским принцам, прося у них помощи, и за это был замурован в небольшую келью, в которую ему подавали пищу через решетчатое окно. Круглый каменный стол, скамья и две кровати составляли все убранство жилища бывшего короля. Расхаживая по комнате из угла в угол, Христиерн проводил пальцем по доске каменного стола: через двадцать лет от этих прикосновений на камне образовалась борозда в четверть дюйма глубиной. «Капля и камень долбит», — говорит пословица, но про эту борозду на камне можно сказать, что она была продолблена не рукой, а слезами Христиерна.
Карлик, его собеседник, вскоре заболел от недостатка воздуха и движения; спасением его могла быть только свобода, которой он добровольно лишился из привязанности к королю, будучи при нем тем же, чем бывает собачка в клетке у зверя, выставленного в зверинце. Христиерн уговорил карлика расстаться с ним и остался в своей келье один — наедине с неумолкавшей совестью. Дверь, на минуту отворенная для выпуска больного, снова замкнулась, была заложена камнями, и опять зашагал Христиерн по своей келье, проводя пальцем по столу, считая шаги, внимая голосу совести, тревожимый по ночам страшными сновидениями, служившими иллюстрациями к тому, что днем говорила узнику неумолимая совесть. Он потерял счет дням, и что творилось на белом свете, где и кто царствовал — ничего этого не было известно Христиерну, и только вой бури да глухой плеск моря, будто стоны убиенных, будто ропот потоков пролитой крови, изредка достигали слуха узника. Разобщенный с людьми, он чаще стал размышлять о той силе, которая свергла его с престола, о силе, в руках которой Густав Ваза и Фредерик I были только орудиями…
Он сознался, наконец, что эта сила имеет имя, что имя этой силы — Бог.
Однажды в замурованную дверь посыпались частые удары кирки и лома. В келью Христиерна впустили нового добровольного собеседника, старого солдата, когда-то служившего в королевской гвардии. Радостна была их встреча; но вскоре здоровье солдата, подобно здоровью карлика, расстроилось. Желая развлечь больного и в то же время чистосердечной исповедью облегчить свою душу, Христиерн часто беседовал с ним, сознавая свои ошибки, объясняя ему ту добрую цель общего блага, к которой он стремился ложными путями, залитыми кровью, вымощенными головами казненных. Зло, наделанное людям датским королем, нам известно; посмотрим, однако, что было им сделано доброго и полезного и насколько последнее вознаградило за первое. Что перетянет?
Дворянству и духовенству, им нетерпимым, Христиерн нанес жестокий удар двумя узаконениями: запрещением продажи крепостных и уничтожением берегового права, то есть облеченного в законную форму грабежа грузов с разбитых бурей кораблей. Управление городами было возложено на верховных судей (скультусов), назначаемых на три года. Под их председательством были учреждены суды присяжных из четырех бургомистров и семи членов ратуши. Осужденным было предоставлено право подавать апелляцию прямо на королевское имя. Для оживления внутренней торговли были учреждены ярмарки; таможенный тариф был изменен, пошлины были сбавлены, а с некоторых товаров и вовсе сняты; в трактирах и гостиницах установлена такса за постой и обслуживание приезжающих; снижены были налоги с сельдяных промышленников. Сверх всего этого Христиерн учредил почтовые сообщения, повелел заботиться об опрятном содержании обывательских домов, об уборке падали, о снабжении наемной прислуги аттестатами, о кротком с ней обхождении. Обучение детей грамоте и ремеслам было вменено родителям в непременную обязанность, для убогих и больных были учреждены богадельни и больницы… Меры, принятые Христиерном против алчности духовенства, были вполне рациональны; он преследовал странников, юродивых, вымогавших последние гроши у суеверной черни, и обязал приходских священников не отказывать бедным, нуждающимся в помощи, и исполнять требы бесплатно. Не распространяемся о многих других узаконениях Христиерна и скажем в заключение, что все вышеупомянутые узаконения, имевшие целью благо простого народа, были следствием внушений королю дочери народа Сигебритты.
Предоставляем самому читателю ответить на вопрос: много ли добра и зла королевству датскому принесло ее могучее влияние на Христиерна? Подобно королю французскому Людовику XI, он одной рукой душил олигархию, другой расточал и сеял благодеяния простому народу. Эти посевы могли бы сторицей вознаградить державных сеятелей, если бы не орошали их человеческой кровью и не утучняли почвы трупами ослушников.
Сострадалец Христиерна, старый солдат угасал, снедаемый чахоткой, и вскоре узник навеки расстался с ним и опять погрузился в страшное одиночество. Он просил дать ему хотя бы собаку, чтобы в присутствии бессловесного, но живого существа найти утеху. Ему отказали. Он просил бумаги и перьев, но и того не дали. Томимый скукой Христиерн заговаривал с тюремщиком, подававшим ему пищу через оконце. Тюремщик молчал, так как ему под страхом смертной казни было запрещено говорить с узником. Желая хоть чем-нибудь пополнить тоскливое, вечно досужее время, Христиерн нацарапал ногтем на стене изображение копенгагенского дворца с отчетливостью искуснейшего гравера. Год уходил за годом. Король Фредерик скончался 29 марта 1533 года. Ему наследовал Христиан III. В двенадцатый год своего воцарения он вспомнил об узнике Зондерборгской крепости и озаботился о смягчении его участи. В один из тех дней, в которые Христиерн был погружен в мрачное раздумье, его пробудили удары в стену и стук падающих камней. Торопливость каменщиков ужаснула затворника, и ему пришла в голову мысль, что наступил его последний час. Чувство жизнелюбия проснулось в шестидесятидевятилетнем старце, однако же, преодолевая страх, он ждал развязки, по-видимому спокойно.
— Свобода, свобода, государь! — вскричали каменщики, вбегая в келью.
— Свобода? Мне?
— Да, король приказал освободить вас!
Несколько минут Христиерн стоял неподвижно, потом медленно опустился на колени и рыдая стал молиться, как, конечно, не молился никогда в жизни. Для предохранения его глаз, приученных к сумраку тюрьмы, от влияния дневного света Христиерну завязали глаза; посоветовали во избежание удушья при выходе на вольный воздух заслонить себе рот рукой. Таким образом вывели живого мертвеца из зондерборгской гробницы. Новым его местопребыванием назначен был городок Каллунельборг на северо-западной окраине Зееланда, где отведен был для его жилища замок с прекрасными садами и живописными окрестностями. Прогулка и охота были ему дозволены, но приставленные надзиратели отвечали головой за малейшую попытку Христиерна к побегу.
Куда ему было бежать, кто мог бы принять участие в забытом, развенчанном короле? Однажды, гуляя, он спрятался от своих надзирателей в кусты, желая подшутить над ними. Наделал он им тревоги, и они сбились с ног, отыскивая мнимого беглеца, который смеясь вышел из своего убежища. Это была шалость, свойственная седому ребенку, так как Христиерн достиг уже старческого возраста, называемого детством вечности. Он любил беседовать с соседними поселянами; его занимали полевые работы, простые рассказы о быте любимого им сословия. Девять лет прожил он в Каллунельборге, где и скончался 4 февраля 1559 года, семидесяти восьми лет от роду.
После смерти государя и великого князя Василия Ивановича (4 декабря 1533 года) у нас в России была точно такая же неурядица, как во Франции при Франциске II или в Англии при Эдуаре VI. Именем наследника-младенца управляли царством сначала его мать, государыня Елена Васильевна Глинская, а после ее смерти — быстро сменявшие друг друга — временщики, бояре-крамольники, раболепной угодливостью развившие в младенческом сердце будущего Грозного порочные наклонности, своими интригами и злодействами посеявшие в том же сердце ненависть к боярству, впоследствии выразившуюся неслыханными злодействами. Гонитель, совмещавший в лице своем должности неумолимого судьи, а подчас и палача, Иван Грозный, подобно Христиерну II Датскому и Людовику XI Французскому, был демократ в душе и сочувствовал народу. Простые люди русские отвечали ему взаимностью, доказательством которой служат, во-первых, предания о царе, в которых он является чаще героем, нежели тираном; во-вторых, самое его прозвище Грозного, так верно его характеризующее. Народ уподобил своего царя грозе Божией: она ужасом леденит сердце человека, но в то же время освежает воздух, оживляет растительность, разгоняет гнилостные, удушливые испарения. Так понимал русский народ своего царя Ивана Васильевича, но это уподобление его божьей грозе, при всей своей поэтической красоте, не выдерживает суда потомства. Божий гром, ударяя в жилье, хотя нередко зажигает его, но дождь — неизменный спутник грозы — заливает пожар, напоминая людям пословицу «где гнев — тут и милость». Грозы же Ивана Васильевича были грозами сухими или сопровождались кровавыми дождями и разливами кровавых рек, они щадили избы простого народа, но никогда не миновали домов боярских, даже церкви божьей в лице мученика митрополита Филиппа. Чтобы добраться до двух-трех крамольников, царь Иван Васильевич истреблял бояр целыми сотнями, из-за одной нечистой овцы резал все стадо; ради истребления одного куста куколя выжигал целую ниву… Не плахами, не виселицами упрочивается самодержавие, как это делал Грозный, — но милостями и благодеяниями; сила царя всегда должна быть в любви народной. Сердце царево в руке Божией, говорит Писание. Бог же есть любовь!
Царь Иван Васильевич вырос на престоле — наследуя его трех лет после отца; шапку Мономаха держали над ним Елена Глинская и верховная Боярская Дума, в которой заседали дяди государевы и двадцать знатнейших бояр. Так по завещанию покойного государя Василия Ивановича было организовано правление царством… скажем лучше: должно было быть организовано, на самом же деле правителями государства были Елена, дядя ее Михаил Глинский и ее возлюбленный, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Матери царя-младенца своим и его именем предоставлено было решать дела внутренние; Дума решала его именем дела внешние. Не ждал народ русский добра от этих новых порядков, чуя здравым умом и любящим сердцем грядущие распри и неурядицы.
Предав тело Василия Ивановича земле в Архангельском соборе, правители — бояре и духовенство — поспешили в Успенский собор, где митрополит благословил младенца-царя властвовать над Россией, отдавая отчет в делах своих единому Богу. Во все пределы царства были разосланы гонцы-чиновники для приведения народа к присяге, принесенной единогласно и единодушно. Однако же, стоустая молва предупредила гонцов и разнесла по всем концам Руси, что государыня Елена Васильевна глазами князя Оболенского видит, его ушами слышит; что он не только при ней первое лицо, но чуть ли и не повыше ее самой; что князь, да сестра его, няня царя и брата его, царевича Юрия, боярыня Аграфена Федоровна Челяднина, всем при дворе управляют и своевольничают, будто чем государыню приворожили… Эта ворожба заключалась в связи князя Ивана Федоровича с правительницей; связи, при которой боярыня-сестрица играла весьма неприличную роль свахи. Эта интрига — явление весьма обыкновенное в западных государствах того времени — у нас на Руси была редкостью, чтобы не сказать небывальщиной. Великие княгини, до Елены Глинской, были в глазах народа образцами целомудрия, стыдливости и всех добродетелей женских; русский народ, не ведая слов Юлия Цезаря о Кальпурнии, всегда говорил о своих государынях его фразу: «Супруга царя — вне подозрений!» Древние наши государи и цари, до времен Петра Великого, избирали себе супруг из боярских фамилий, но избранницы эти бывали всегда совершенством в физическом и моральном отношениях, однако же дочери великокняжеские и царские за бояр не выходили, а уж и того менее связью с ними себя не позорили. Елену Васильевну, как видно, не удержали от греха ни стыд, ни титул правительницы, ни имя вдовы государевой: беглая литвинка литвинкой и осталась и вместе с сердцем отдала князю Оболенскому в руки и судьбу сына, и почти что державу царскую. Все последующие события были делами этого временщика, фаворита Елены Глинской.
Ровно через неделю по принесении народом присяги (11 декабря) старший дядя государя, князь дмитровский Юрий Иванович вместе со своими боярами был заточен в темницу, ту самую, в которой при Иване III был задушен или уморен голодом внук его, Дмитрий. За что князь Юрий подвергся опале? Об этом в наших летописях существует два сказания: одно обвиняет, другое оправдывает князя. По первому, он на другой же день присяги младенцу-племяннику подсылал дьяка своего, Тишкова, к князю Андрею Шуйскому, чтобы уговорить его перейти к себе на службу и способствовать возведению его на престол. Шуйский донес о том князю Борису Горбатому; тот — Елене, а Елена, созвав Боярскую Думу, приказала ей действовать по закону. По другому сказанию, Андрей Шуйский оклеветал Юрия, чуждого всяких честолюбивых замыслов и это сказание всего вероятнее, так как Андрей Шуйский, заточенный в тюрьму, мог сделать извет на князя Юрия в надежде заслужить милость и прощение. Всего же вернее, дядя государев был помехой Елене и князю Оболенскому в их самоуправстве и нежных отношениях, сделавшихся окончательно чуть не явными. Участь Юрия ужаснула Боярскую Думу и возбудила в ней ропот, а в народе жалость. Бывшие с войсками в Серпухове князь Семен Федорович Бельский и окольничий Иван Лятцкий бежали в Литву и передались Сигизмунду. Следствием этой измены были новые жестокости правительницы: князь Воротынский с сыновьями и брат Семена Бельского Иван, член верховного совета, были схвачены в Коломне, за сообщество будто бы с изменниками, привезены в Москву и посажены в темницы; опала правительницы не пощадила родного ее дядю Михаила Глинского и ближнего боярина Михаила Семеновича Воронцова: Глинский был заточен в темницу, Воронцов удален от двора. Эти вельможи были двумя совершенно невинными жертвами, принесенными Еленой Глинской князю Оболенскому. Старик дядя не давал ей покоя, укоряя ее постоянно за неприличное поведение, требуя разрыва с фаворитом и удаления его от занимаемых должностей. Страсть заглушила в Елене Глинской чувства родства и уважения к старику дяде: не довольствуясь его заточением, она в угоду Оболенскому приказала уморить Михаила Глинского голодом. Характер правления принимал кровавый оттенок тирании, возмутительной тем более, что она проявлялась в женщине, руководимой любовником. Боярская Дума значительно убыла, зато увеличилось число узников и эмигрантов. Брат князя Юрия, Андрей — князь старицкий, страшась подвергнуться одинаковой с ним участи, уехал в свой удел, ропща и негодуя на правительницу, о чем услужливые наушники ей исправно доносили.
26 августа 1536 года князь Юрий скончался в темнице, то есть подобно Михаилу Глинскому был уморен голодом. Князь Андрей, извещенный об этом, со всем своим семейством бежал из Старицы и, сделав привал в шестидесяти от нее верстах, решил, собрав войско, свергнуть правительницу и занять ее место. Может быть, даже и место государя-племянника. К областным детям боярским он разослал грамоты, призывая их к себе на службу и побуждая свергнуть ненавистное иго Боярской Думы. «Великий князь — младенец; не ему, а боярам вы служите!» — говорил Андрей в своих грамотах. Они сделали свое дело: многие из боярских детей приняли сторону мятежника; другие, более предусмотрительные, препроводили возмутительные грамоты в Москву. Правительница приняла решительные меры: в Новгород с сильным гарнизоном был отправлен князь Никита Оболенский, а Иван Федорович Телепнев со своей дружиной пустился в погоню за Андреем, которого и настиг в Тюхоли, за Старой Руссой. Войска встали друг к другу лицом, приготовились к битве, и в эту самую решительную минуту недавняя отважность князя Андрея сменилась малодушием, и он смиренно вступил с Телепневым в переговоры, требуя от него клятвы, что в случае сдачи в плен ему мстить не будут. Клятву эту Телепнев дал ему и привез князя в Москву. Елена, строго выговорив своему любимцу за своевольную дачу клятвы, в противность ей велела оковать и заключить Андрея; семейство его посадить под стражу; бояр его и советников немилосердно пытать — наконец, тридцать детей боярских, взявших его сторону, перевешать вдоль по новгородской дороге в далеком расстоянии друг от друга. Полгода томился Андрей в тюрьме, где был тайно удавлен по повелению той же «великодушной» Елены Глинской. Современница Франциска I, Генриха VIII, Карла V и Солимана И, она, хотя и слабая женщина, не уступала им в жестокосердии.
Но самое это жестокосердие и совершенное отсутствие сострадания к ближним не мешали Елене Глинской быть нежной, детски уступчивой и женственно сладострастной в объятиях князя Телепнева. В них находила она самый приличный для себя отдых от казней и злодейств.
Ужасая дворянство и народ своими жестокостями, явными и тайными, возбуждая в них справедливое негодование своим распутством, наша литовско-русская Мессалина выказывала много ума и такта во внешних сношениях с соседними державами. Она подтвердила дружественные договоры России со Швецией, Ливонией, Молдавией, царством Астраханским и князьями Ногайскими; в последний год своего правления сносилась дружественно с императором Карлом V и братом его Фердинандом, королем венгерским и богемским; вела успешные войны с Крымом и Литвой (1534). Подвиги наших воевод — Пупкова, Гатева, Немирова, Лавина, Кашина, князей Федора Мезецкого и Никиты Оболенского — не могут быть забыты историей, а нашествие князя Телепнева на Литву (в октябре и ноябре 1534 года) снискало и ему, если не репутацию даровитого полководца, то, по крайней мере, отличного рубаки, поджигателя и грабителя. Говорим это ему не в упрек: бесполезная резня, пожар, грабеж и насилие были неизменными спутниками войн не только в шестнадцатом столетии, но и гораздо, гораздо позже. Князь Телепнев, как бы желая оправдать избыток милостей к себе Елены Глинской, принимал также деятельное участие и в последующих наших войнах с литовцами и крымцами. 29 августа 1535 года отличился брат временщика Федор Телепнев при осаде литовцами Стародуба, хотя и попал в плен с князем Сицким. Этот плен послужил на пользу Литве и России при заключении между ними перемирия в 1537 году.
Пользуясь неограниченным расположением правительницы, князь Телепнев-Оболенский главенствовал в правлении и, как человек предусмотрительный, вкрался в доверенность юного царевича Ивана и снискал его любовь и искреннюю приязнь. На дворян и бояр он смотрел с пренебрежением, издеваясь над их бессильным гневом, горделиво попирая ногами тех из них, которые перед ним пресмыкались. Народ возненавидел и его, и Елену; последняя, желая ханжеством воротить себе утраченную любовь народную и задобрить общественное мнение, строила храмы, ездила по монастырям… но этим лицемерием она возбуждала к себе только пущее презрение. Князь Телепнев, надменный с боярами, не имел настолько такта, чтобы прилично держать себя в отношении Елены: постоянно сопутствуя ей в ее разъездах по обителям, он останавливался в одних с ней покоях, садился в одну колымагу, даже при богослужении становился рядом с ней; малолетнего царя Ивана и царевича Юрия ласкал — как добрый отчим ласкает пасынков. Место правителя Царства, которое князь Иван Федорович занимал при жизни Елены Глинской, по его мнению, было упрочено за ним и в случае ее смерти. Задобрить народ — не велика хитрость; бояре, которые теперь тише воды, ниже травы, тогда не осмелятся вымолвить слово, тем более, что царь подрастает и первым при нем, конечно, пребудет князь Оболенский.
Расчеты временщика оказались, однако, воздушными замками. Заслужить любовь войска — он ее заслужит; задобрить народ — он мог бы его задобрить… но он ошибся в суждениях о боярах; он забыл, что согнутая олигархия в случае переворота тем стремительнее воспрянет, чем более он теперь ее гнет.
Третьего апреля 1538 года правительница проснулась в свой обычный час, занималась делами, была свежа как весеннее утро и не жаловалась ни на скуку, ни на здоровье. В первом часу полудня ей сделалось дурно: дышавшее молодостью и красотой лицо исказилось, дрожь и судороги начали пробегать по стройному ее телу, и через час, не взирая на помощь врачей, она скончалась — от яда, как справедливо замечает Герберштейн.[15] Пораженный ужасом князь Телепнев, его сестра боярыня Аграфена Челяднина и восьмилетний царь Иван Васильевич, рыдая, стояли у смертного одра правительницы, и вопли их глухо и безответно раздавались под сводами царской опочивальни. Бояре молчали, не высказывая ни жалости к покойнице, ни уважения к ее сыну, ни недавнего страха к ее любимцу. Елену, в самый день смерти, похоронили в Вознесенском девичьем монастыре; в течение недели глубокое безмолвие и затишье, предвещавшее бурю, царило при дворе. Толпы бояр — живые волны, готовые поглотить временщика, а с ним вместе, может быть, и царя отрока — извергли, наконец, из своей пучины боярина Василия Васильевича Шуйского, потомка князей суздальских, бывшего членом совета еще при покойном супруге Елены Глинской и подозреваемого в ее отравлении. Он объявил себя правителем царства и опекуном царя Ивана, и начал свое правление тем, что велел заковать князя Телепнева и сестру его Челяднину: ни того, ни другую не охранили от насилия даже объятия державного отрока, из которых их исторгли; Шуйский не обратил внимания ни на слезы, ни на мольбы царя Ивана. Это был не арест, но прямой разбой и самое неуважительное к царю бесчинство. Боярыня Челяднина была пострижена в монахини в отдаленном каргопольском монастыре; князя Ивана Федоровича Телепнева-Оболенского уморили голодом. Адские муки этой смерти, испытанные четыре года тому назад его жертвами Михаилом Глинским и князем Юрием Ивановичем, суждено было изведать ему самому. Василий и Иван Шуйские встали во главе правительства; вместо одного временщика их явилось двое, и вдвое хуже прежнего стало Думе, государству и самому царю. В угоду родственнику царя князю Дмитрию Федоровичу Бельскому временщики, освободив из темницы брата его Ивана, допустили его к занятию прежней должности в Думе. Василий Шуйский, желая упрочить за собой место правителя, будучи вдов, имея более пятидесяти лет от роду, женился на молоденькой княжне Анастасии, дочери казанского царевича Петра, в полной уверенности, что его своевольству не будет ни конца, ни предела. К счастью для царства, Василий Шуйский властвовал только шесть месяцев и умер, вероятно отравленный, в октябре того же 1538 года. Это полугодие было ознаменовано подвигами наглости беспримерной и совершенного забвения законов божеских и человеческих. Князь Иван Бельский, митрополит Даниил и дворецкий Михаил Тучков вместе с другими вельможами, негодуя на временщиков, решились ослабить их власть в пользу законной, царской. Иван Бельский непосредственно просил царя дать чин боярина князю Булгакову-Голицыну и сан окольничего сыну Хабара-Симского. Узнав об этом, Шуйские на первом же заседании Боярской Думы напустились на Бельского с укоризнами и бранью, упрекая в неблагодарности. Как бы в подтверждение справедливости этих упреков, братья Шуйские опять заточили Ивана Бельского в темницу, приверженцев его разослали по деревням, а дьяку Федору Мишурину, после жестоких пыток, отрубили голову. Все эти приговоры были утверждены Шуйскими и Думой без ведома царя Ивана, даже не его именем. Этими подвигами Василий Шуйский закончил свое земное поприще — умер, как мы говорили, передав присвоенную самодержавную власть брату своему, Ивану.
Продолжая мстить врагам своим, новый глава царства, превращенного в олигархическую республику, свергнул митрополита Даниила, заменив его игуменом Троице-Сергиевой лавры Иосифом Скрыпицыным. Груб и нагл был Василий Шуйский, но Иван его превзошел, являя в своей гнусной особе даже не тип временщика, но просто чванливого холопа, грабящего малолетнего барина и еще хвалящегося своими нахальством. Иван Шуйский, входя в опочивальню царя Ивана, никогда не стоял перед ним, а садился, облокачиваясь на постель или закидывая ноги на ближайшую скамью; грабил казну и народ без зазрения совести; в наместники назначал своих клевретов, давая им право творить, что им ни заблагорассудится… Так князь Андрей Михайлович Шуйский и князь Василий Репнин-Оболенский ограбили Псков дотла, не хуже набеглых татар былого времени. Внутренняя неурядица не могла не привлечь в русские пределы наших давнишних врагов татар, крымских и казанских. Саип-Гирей, хан крымский, дерзкими грамотами угрожал царю Ивану, издеваясь над его молодостью и бессилием, и Шуйский не постыдился вступить с ним в соглашения, обещая не воевать с царем казанским, его союзником. Пользуясь этим, казанцы вторгались в области Нижнего, Балахны, Мурома, Мещеры, Гороховца, Владимира, Шуи, Юрьевца, Костромы, Кинешмы, Галича, Тотьмы, Устюга, Вологды, Вятки и Перми: выжигали города и села, грабили храмы и монастыри, пытали священников, насиловали монахинь, увечили и уводили в неволю жителей. А Дума Боярская молчала и, по собственному выражению, «не двигала ни волоса» для отражения союзников разбойника Саип-Гирея. В сношениях с европейскими державами достоинство царства русского унижено не было, но мог ли утешаться этим народ-страдалец, из-под руки малолетнего царя угнетаемый злодеем-правителем.
В 1540 году в правительстве произошел переворот, сравнительно, к лучшему: бояре столкнули Ивана Шуйского с высокого им занимаемого места. Митрополит Иоасаф со многими боярами после ходатайства пред юным царем за Ивана Бельского царским именем освободили узника из темницы и посадили на место, прежде им занимаемое в Думе. Воображая, что царь променяет на него всю партию недовольных, желая устранить его, Иван Шуйский с того же дня, оставив все дела, удалился из Думы. Его никто не удерживал, и, таким образом, партия Бельских торжествовала. Внезапное свое возвышение (чтобы не сказать воцарение) Бельский ознаменовал многими благодетельными преобразованиями. Уволив Андрея Шуйского, грабителя и обидчика, от должности наместника в Пскове, он восстановил в этом древнем городе суд присяжных или целовальников, решавший дела независимо от воли наместника, освободил царского двоюродного брата, Владимира Андреевича, вместе с его матерью, заключенных еще Еленой Глинской; облегчил тяжкую участь другого полудержавного узника, Дмитрия Андреевича Углицкого, внука Василия Темного. Эти истинно добрые дела Иван Бельский затмил, однако же, ходатайством своим за своего брата Симеона, беглеца и переметчика. Симеон не воспользовался впрочем прощением русского царя, предпочитая возврату на родину позорное служение в рядах крымского хана Саип-Гирея, угрожавшего вторжением в наши пределы, приглашая к себе в союзники и царя казанского. Нашествие крымцев произошло летом 1541 года. Саип-Гирей, с изменником Симеоном Бельским и бесчисленной ратью, перешел Дон и 28 июля осадил Зарайск, от которого был отражен воеводой Назаром Глебовым. Русские дружины, расположенные на берегах Оки, поджидали неприятеля; в Москве происходили молебствия о даровании нам победы; одиннадцатилетний царь Иван объявил Боярской Думе о намерении встать во главе своих воинов, однако же уступил благоразумным советам митрополита и остался в Москве, приведенной в оборонительное положение и готовившейся к осаде. Небывалое единодушие господствовало в дружинах царских: воеводы, позабыв свое местничество, распри и личные расчеты, дали друг другу слово крепко постоять за царя и утвердили договор клятвой и крестным целованием. Июля 30-го хан показался на берегах Оки и занял нагорья; луговой берег защищен был передовыми дружинами князей — Ивана Турунтая-Пронского и Василия Охлебина-Ярославского. Они с помощью подоспевших запасных полков отразили крымцев, принудив их отказаться от переправы и искать спасения в бегстве. После трехдневной неудачной осады Пронска (с 3 по 6 августа) Саип-Гирей бежал окончательно из пределов царства русского, гонимый нашими воеводами.
Когда мужественные дружины возвратились в Москву, столица встретила их с почестями; царь, заливаясь слезами, благодарил воевод, и на что они отвечали ему:
— Государь, мы одолели врага твоими ангельскими молитвами и твоим счастьем!
Недавнее бедствие, угрожавшее царству, смирило гордецов, сблизило соперников и в сердцах бояр-крамольников пробудило чувства любви к царю и родине. Это благодатное настроение умов было, однако же, непродолжительно: крута гора да забывчива!
Вознесенный боярами, по милости доброхотствовавшего ему митрополита, Иван Бельский не только пощадил соперника своего Шуйского, но даже дал ему воеводство в надежде окончательно победить его великодушием. Дорого поплатился Бельский за эту ошибку. Пользуясь мягкосердием Бельского и его благородным доверием, Иван Шуйский составил заговор к низвержению его и митрополита. Сторону крамольника приняли князья Кубенские (Михаил и Иван), Дмитрий Палец-кий и казначей Третьяков; к ним вскоре присоединились многие бояре в Москве и других областях, особенно в Новгороде. Начальствуя войсками, Шуйскому не трудно было и их привлечь к себе. Отделив триста всадников, злодей прислал их в Москву вместе со своим сыном Петром в помощь своим клевретам на случай восстания. Бунт вспыхнул в Кремле, в ночь на 3 января 1542 года. Вторгнувшиеся в дом Ивана Бельского заговорщики захватили его и преданных ему Хабарова и князя Щенятева: градом каменьев осыпали окна дома митрополита и едва не умертвили Иоасафа, бежавшего в Троицкое подворье, оттуда во дворец, к царю Ивану. Отрок, пробужденный воплями мятежников и стуком оружия, заливаясь слезами, дрожал всем телом! Бояре ворвались в царские покои, схватили Иоасафа и отправили в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь; велели священникам храмов кремлевских за три часа до света служить заутреню; всполошили весь город — от царя до последнего нищего. На рассвете Иван Шуйский прибыл из Владимира и, заняв прежнее место правителя, стал немедленно чинить суд и расправу: князя Ивана Бельского сослал на Белоозеро, Щенятева в Ярославль, Хабарова в Тверь. Чутко прислушиваясь к народному говору, временщик услышал сетования об участи Бельского: опасаясь движения в его пользу, Шуйский послал в Белоозеро трех убийц покончить с ним, и с Бельским покончили…
Дума Боярская безмолвствовала, покорная Шуйскому; церковь два месяца оставалась без архипастыря, еще не избранного на место Иоасафа; выбор Шуйского пал, наконец, на преданного ему архиепископа новгородского, Макария. На воеводства, как и в прежнее время, посажены были клевреты и приверженцы Шуйского; опять пошли грабежи, притеснения народа, словом, царило безначалие, но вместе с тем занималась и заря перемены в правлении. Временщик дряхлел, а царь Иван Васильевич из отрока становился юношей. Первый удалился от дел, сдав их на попечение своим родственникам Шуйским же: Ивану и Андрею Михайловичам и Федору Ивановичу Скопину. Иной умирающий временщик напоминает гидру, на место одной отрубленной своей головы порождающую десять новых; так вместо одного Шуйского явилось их трое. Возникла партия недовольных, душой которой был советник думы Федор Семенович Воронцов, любимый царем и ненавидимый Шуйскими. С ним они обошлись точно также, как Иван Шуйский с Бельским. На одном из заседаний думы в присутствии царя и митрополита крамольники, поддерживаемые Кубенскими, Палецким, Шкурлятевым, Пронскими и Алексеем Басмановым, стали в глаза Воронцову возводить на него оскорбительные небылицы и после жестокого спора с площадной бранью бросились на него, поволокли в соседнюю комнату и там хотели умертвить. Царю едва удалось вымолить ему пощаду; тогда Шуйские приказали стащить его в темницу. Царь послал к ним бояр и митрополита просить оставить Воронцова на службе в Москве. Крамольники отвечали грубостями, отказом, а один из их клевретов, Фома Головин, заспорив с митрополитом, порвал на нем мантию! Эти безобразия переполнили меру терпения в тринадцатилетнем Иоанне и зажгли в его сердце ту неугасимую ненависть к олигархам, которую впоследствии не в состоянии были залить целые реки боярской крови. Возросший на руках разврата, Иван Васильевич с самых юных лет обнаруживал порочные наклонности и дикую лютость. Забава охотою развила в нем равнодушие к страданиям живых существ, вид крови производил на него сладостное впечатление. Льстецы хвалили его за шалости, за которые всякий умный наставник строго взыскивает с питомца, кто бы он ни был. Царь истязал щенков, котят, наслаждаясь их визгом, а хор придворной челяди хвалил его изобретательность на муки; царь, разъезжая верхом по московским улицам, топтал под копытами своего коня детей и женщин — и те же бояре славили его молодечество, не понимая, что молодой тигр пробует и острит когти, чтобы впоследствии лучше терзать тех же льстецов, недальновидных пестунов и потатчиков. Так развивалось сердце Ивана Васильевича; об образовании его ума, от природы обширного, не говорим: невежество, в котором умышленно заставляли его коснеть крамольники, было их надежным союзником во всех кознях и происках.
От партии боярской мало-помалу стали отделяться приверженцы единодержавия. Дяди царя, Глинские Юрий и Михайло Васильевичи, непрестанно внушали племяннику, что пришла ему пора объявить себя самодержцем, свергнуть иго боярское и с себя, и с угнетаемого народа; что вся Русь ждет его призывного клика, чтобы восстать на временщиков и разнести их в прах. Советы эти не пропали даром. На Рождестве 1543 года, именно 29 декабря, был пир в дворце, на котором присутствовали вельможи и бояре. Здесь царь Иван Васильевич объявил им свой гнев и исчислил все их проступки против него и царства; в заключение приказал казнить, по его мнению виноватейшего из всех, Андрея Шуйского. Его, в ту же минуту, вывели из царских покоев и отдали на растерзание псам. Эта первая жертва ярости царя Ивана была с восторгом принята озлобленным народом. Затем всех клевретов Шуйских разослали по отдаленным местам, заточили в темницы; Афанасию Бутурлину урезали язык; временщикам именем царским объявлена опала. Стоя укрепленным лагерем под Коломной, царь, тешась охотой, был остановлен пятьюдесятью новгородскими пищальниками, желавшими принести ему какую-то жалобу; он приказал их разогнать — они заупрямились; приближенные царя употребили силу, и десять человек легло на месте. В этом Иван Васильевич заподозрил заговор и поручил дьяку Василию Захарову исследовать дело. Захаров, приверженец Глинских, сообщил царю, что новгородцев к мятежу подстрекнули князь Кубенский, Федор и Василий Воронцовы. Не разобрав, действительно ли они виноваты, царь приказал казнить их, и 21 июля 1546 года все трое были обезглавлены. Побуждая царя к жестокости, Глинские нимало не заботились об утверждении единовластия; они свергли Шуйских затем, чтобы занять их место.
Летом 1546 года, под предлогом ближайшего ознакомления с бытом народным, царь ездил с огромной свитой и братьями своими — родным Юрием Васильевичем и двоюродным Владимиром Андреевичем — по разным областям своего царства. Эта прогулка окончательно разорила посещенные Иваном Васильевичем области, отняв у жителей последние крохи; для охоты вырубали леса, вытаптывали нивы, потравляли луга. Видел народ, что хотя бояре и угомонились, да царь-то не больно о нем радеет и на тоску и нужду народную рукой махнул. Самые терпеливые упали духом и перестали ждать себе добра даже и от новых порядков.
Царю исполнилось 16 лет 25 августа 1546 года. В половине декабря, по совещанию с митрополитом, он объявил боярам о намерении своем приступить к обряду священного коронования на царство и, вместе с тем, вступить в брачный союз, но не с иноземкой, а с девицей из русского, боярского рода, так как «в младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, мог не сойтись нравом с женой иной страны». Января 16-го, 1547 года Иван Васильевич венчался царским венцом в Успенском соборе, с пышностью и торжеством невиданными; а 13 февраля венчался венцом брачным с дочерью вдовы Захарьиной — кроткой, благочестивой Анастасией Романовной. После пиров и ликованья новобрачные ходили в Троице-Сергиеву лавру, где провели всю первую неделю поста, молясь над гробом Св. Сергия.
Однако же ни молитвы в стенах монастырских, ни беседы с пастырями, ни кроткие убеждения супруги не смягчали ожесточенного сердца юного государя. Тяготясь делами, он жаждал праздности и забав; власть свою проявлял не в милостях, а в жестокостях; бояр ненавидел, но слушался Глинских, которые, пользуясь родством с государем, безнаказанно угнетали народ и своевольничали не хуже Шуйских. Челобитчиков до царя не допускали; если же бывали смельчаки, дерзавшие жаловаться на притеснения, царь жестоко их наказывал, называя мятежниками. Бояре молчали, целые сотни шутов и скоморохов забавляли царя своими глупыми играми, а льстецы восхваляли его мудрость. Кроткая Анастасия, видя, что она бессильна в великом деле исправления царя, молилась Богу, чтобы он просветил Ивана Васильевича и смягчил его ожесточенное сердце.
Пожар Москвы озарил царю ту бездну пороков, в которой он утопал; железное его сердце размягчилось при виде пламени, расплавившего колокола столичных церквей и добела раскалившего их златокованные главы.
День в день через три месяца после бракосочетания царя Ивана Васильевича, 12 апреля 1547 года, вспыхнул пожар в Китай-городе, истребивший в несколько часов тамошние лавки, казенные гостиные дворы и множество домов, от Ильинских ворот до Кремля и Москвы-реки. Взлетел на воздух пороховой магазин и вместе с рухнувшей городской стеной обломками запрудил реку. Через неделю огонь обратил в пепел все улицы за Яузой, населенные гончарами и кожевенниками. Оба эти пожара были предтечами третьего — страшнейшего и, по сказаниям летописей, беспримерного.[16] В полдень 21 июня, при сильной буре и жестоком вихре начался пожар за Неглинной, на Арбатской улице, в церкви Воздвижения. Рекой разливаясь по улицам, огонь достиг Кремля, Китай-города и Большого Посада. Вся Москва превратилась в костер, пылавший под тучами густого удушливого дыма. Деревянные дома обращались в золу; каменные распадались в известь; железо рдело, колокольная медь таяла и лилась как воск. С ревом бури сливались отчаянные вопли народа, грохот пороховых взрывов и клокотанье неукротимого пламени, пожиравшего царские палаты, казну, сокровища, оружие, иконы, хартии, книги, гробы с мощами святых. Митрополит, страшно изувеченный, едва мог выбежать из Успенского собора и был отвезен в Новоспасский монастырь. Пожар утих к трем часам ночи по недостатку дальнейшей для себя пищи! До двух тысяч человек, кроме младенцев, погибло в пламени, и на месте Москвы лежали груды дымящихся развалин. Царь со своим семейством оставался на Воробьевых горах, откуда ему видно было зарево, но куда не достигали стоны погорельцев.