— Для вас самих это было бы удобнее! — живо произнес капитан, как-то странно вскинув глаза на горизонт.
— Иди, иди, дитя мое! — заторопил Баффо, догадываясь, что тут что-то кроется. Почтительно поцеловав руку отца, дочь, сопровождаемая дуэньей, сошла в каюту.
— Что там? — быстро спросил синьор, когда головка дочери исчезла в трюме.
— Паруса!..
— И это вас тревожит?
— Для меня покрой парусов то же, что для какого-нибудь хироманта ладонь руки: я предвижу события…
— Так вы полагаете, что паруса, которые видны там, на юге…
— Не полагаю, но уверен, что это паруса не европейские…
На краю горизонта капитан показал старику на несколько белых треугольников.
— Что же вы намерены делать?
— Переменить курс и держать на юго-восток… в крайнем случае лавировать к северу. Если бы я хотя приблизительно знал численность неприятеля, я бы шел прямо, но до времени кто же его знает…
К капитану, запыхавшись, подбежал вахтенный штурман.
— Две бригантины с севера! — проговорил он тревожно.
— Так! Обычный маневр… Он ставит нас меж двух огней и хочет
отрезать отступление! — вскричал капитан, топнув ногой. — Синьор, воля ваша, — продолжал он, — но нам остается не более двух часов времени на приготовления к бою, победе или смерти. Скрывать от синьорины нет более возможности…
— Из этих двух часов уделите хоть полчаса на спасение моей дочери! — бледный и дрожа всем телом, прошептал Баффо. — Не пересесть ли ей с фрегата на фелукку?
— Избави Господи! На наши мелкие суда он ударит всего прежде.
— А с фрегатом схватится на абордаж?
— Что же, — заметил капитан, — крюйт-камера у нас снабжена достаточно! Однако время, синьор, пора готовиться…
Баффо поспешил в каюту, а на палубе поднялась суматоха, будто вихрь перед бурей. Зловещие паруса приметно приближались; зоркий глаз моряков мог уже отличать очертание судов и такелаж. Капитан венецианского фрегата распоряжался толково, дельно, без особенной торопливости, которая всегда парализует энергию подчиненных… Вид матросов был бодрый, на лицах их кипела отвага, многие из них вторили бряцанию выносимого оружия почти беззаботным смехом. Но это благоприятное настроение сменилось паникой, когда в отдалении показался целый фрегат, крепкой своей комплекцией способный выдержать схватку с двумя фрегатами, подобными тому, на котором плыл Баффо. Капитан надеялся переменою курса уклониться от боя; но, как назло, ветер принял совсем неблагоприятное направление… Сражение было неизбежно.
Покуда раздавались на палубе распоряжения капитана и суматоха экипажа, в каюте, в изящно убранной камере синьорины Баффо происходила грустная сцена прощания отца с дочерью. Он открыл ей всю истину об угрожавшей опасности, и дочь приняла эту ужасную весть со всей неустрашимостью беззаботной юности… Она имела настолько присутствия духа, что даже подшутила над своей дуэньей, одуревшей от страха. Исход битвы, по убеждению красавицы, должен был непременно решиться в пользу венецианцев: это говорили ей предчувствия и твердое упование на защиту свыше с предстательством св. Марка.
— Надеюсь на то и я, — сказал Баффо, — но в случае, если за наши прегрешения Бог попустит злодеям восторжествовать над нами, тогда будет ли в тебе достаточно твердости, чтобы предпочесть смерть позору?
— Конечно будет… Я с восторгом умру от вашей руки, — воскликнула красавица, бросаясь к отцу в объятия.
Он благословил ее и посоветовал дочери последний предсмертный ее час посвятить молитве.
Опасность, угрожавшая фрегату и в виде турецких судов приближавшаяся к нему, вдруг как будто приостановилась. Завечерело; ветер потянул от юго-запада, нагоняя на небо тучи, а на море — густой непроницаемый туман, влажным саваном окутавший венецианский фрегат. Пользуясь этой непогодою, капитан надеялся отлавировать от корсара к берегам Далмации, но не дремали и турки: предугадывая движения венецианцев и, в свою очередь, пользуясь туманом и попутным ветром, они приближались к несчастному фрегату. Полагаясь на свою опытность и знание лоции, капитан держал курс к северо-востоку… По его расчетам, на заре он мог достигнуть мыса Лингветты. Настала ночь, и к туману присоединилась непроницаемая тьма. Как провели эту ночь Баффо, дочь его и весь экипаж фрегата, мы не беремся и описывать… Так может проводить ночь накануне дня своей казни приговоренный к смерти. За час до солнечного восхода несколько ружейных выстрелов сверкнули на галере, следовавшей за фрегатом; вслед за тем раздались вопли многих отчаянных голосов и неистовые крики турок: корсары настигли свою добычу! Первые лучи восходящего солнца, пробившиеся сквозь рассеивающийся туман, осветили страшную картину морской битвы венецианского фрегата и следовавших за ним галер с турецкими бригантинами и фелукками. Эхо ревело, откликаясь на грохот пушек, с которым сливались стоны раненых и треск мачт, расщепляемых ядрами… Часа два длился бой, и недешево обошлась победа злодею корсару, но как бы то ни было, он одолел!
Капитан фрегата пал, пронзенный несколькими пулями; из двадцати человек свиты губернатора Баффо в живых не осталось и половины, да и та состояла из одних раненых и изувеченных. Не удалось старому синьору в решительную минуту победы турок ни поджечь пороховой камеры, ни умертвить своей несчастной дочери. Пораженный кинжалом во время абордажа, он был брошен за борт и в числе прочих жертв был поглощен волнами. Туркам в добычу достался фрегат и весь караван губернаторских галер; на них, кроме невольниц в лице молодых служанок дочери Баффо, корсары нашли целые тюки драгоценных тканей, парчи, бархату, ящики с серебряною посудою, оружие и т. д. Но самым неоцененным сокровищем была дочь Баффо, доставшаяся в плен победителям здрава и невредима. Во время битвы она выбежала из трюма на палубу; пули свистали мимо ее, ноги ее скользили в крови, лившейся ручьями… Двадцать раз она была на волосок от смерти, которой искала, и двадцать раз смерть щадила красавицу. Видя, что корсары овладели фрегатом, что они вяжут пленных, дорезывают раненых, бросают в море убитых, дочь Баффо решилась было заколоться попавшимся под руку кинжалом, но, побежденная страхом смерти, не имела силы поднять руки и, бледная, дрожа всем телом, лишилась чувств…
Месяца через четыре после этого рокового дня синьорина Баффо, разодетая в богатейший восточный костюм, осыпанный брильянтами и жемчугами, сияющая своей чарующей красотой, была представлена султану турецкому Амурату III. Когда его мать, султанша-валиде, сняла с прелестной венецианки покрывавшую ее с головы до ног кисейную чадру, повелитель правоверных онемел от удивления и не верил глазам: в венецианской своей пленнице он нашел олицетворенную гурию рая Магомета и для Баффо позабыл весь свой гарем со многими десятками одалык, навербованных во всех странах земного шара. В течение первого года вступления в султанский гарем Баффо сумела совершенно подчинить своему влиянию внука Солимана II. К чести или к бесславию венецианки заметим, что Амурат III вел непрерывные войны с ее родиной; кроме Венеции, пред ним дрожала Венгрия; данницей султана была и Австрия; реки христианской крови лились в славянских землях, угнетаемых турецкими правителями, и при всем том Баффо, желаниям которой Амурат беспрекословно повиновался, не считала нужным хотя однажды замолвить слово в защиту угнетенных. Было бы ей хорошо и привольно, а о прочем она не заботилась; да и могла ли заботиться об участи христиан женщина, отступившаяся от Евангелия и последовавшая Корану?
Любовь Амурата к Баффо возрастала с каждым днем, а по рождении любимицею сына-первенца любовь эта уже не имела границ, к крайней зависти забытых одалык и к досаде старой султанши-валиде, родительницы Амурата. Взросшая в гареме и с детства приученная к рабству, старуха не могла объяснить себе, каким образом женщина может иметь влияние на мужчину вообще и на султана в особенности? Предания о Роксолане (см. кн. 1) были живы в ее памяти… Но Роксолана, по словам верных людей, была колдунья, с помощью злых духов очаровавшая Солимана II. Что, если и Баффо такая же ведьма?
Остановясь на этой нелепой мысли, султанша-валиде приняла ее за несомненную истину; сообщила ее своим приближенным, те поддакнули и со своей стороны высказали те же самые подозрения. Вскоре к зависти и ненависти, которую питали к Баффо обитательницы султанского дворца, присоединился суеверный страх, выражавшийся бегством от любимой султанши при каждом ее появлении. Желая уверить и сына, что он околдован венецианской Баффо, султанша-валиде усердно принялась наговаривать ему на любимицу. Сначала Амурат отвечал смехом, потом начал задумываться; наконец, видя в чувствах своих к Баффо действительно что-то сверхъестественное, а в ее неувядаемой красоте какую-то странную, обаятельную прелесть, султан объявил матери, что он серьезно займется исследованием этого вопроса. Розыск состоял в том, что султан, не сказав ни слова своей любимице, велел арестовать и подвергнуть пыткам ее служанок. Допрашивали их о соучастии в чародействе Баффо, но несчастные жертвы, не понимая даже, чего у них требуют, отвечали стонами и мольбами о пощаде… Пять прислужниц султанши погибли в истязаниях, прочие были изувечены более или менее, но при всем том ничего подозрительного открыто не было. Стыдясь своего легковерия и желая вознаградить Баффо за свои сомнения в ней, Амурат объявил матери и членам дивана, что он намерен предоставить своей любимице те же самые права, которые были предоставлены султаном Солиманом II — Роксолане… Никто не противоречил, да и кто осмелился бы противоречить?
Таким образом, предсказание старой венецианской колдуньи оправдалось: Баффо сделалась настоящей царицей. Ее возвышению на высоту, недостижимую для женщины на Востоке, кроме красоты, много способствовало ее умение подлаживаться к характеру султана и потворствовать его слабостям. Сластолюбие и скупость были владычествующими страстями Амурата; Баффо, неутомимая в нежных своих ласках умела при каждом удобном случае угодить Амурату или сокращением каких-нибудь дворцовых расходов, или предложением новых экономических мероприятий, или, наконец, указанием на новый источник казенного дохода. По ее советам число гаремных одалык было убавлено на две трети; ценные подарки и денежные награды чиновникам были заменены милостивыми словами и похвальными отзывами из уст повелителя правоверных; многие должности были упразднены, жалованье войскам — уменьшено… Плоды и цветы из серальских садов продавались частным лицам, и вырученные за продажу деньги поступали в султанскую казну. Подобная скаредность в Амурате, поддерживаемая его любимицей, возбуждала крайнее негодование во всех классах его подданных; в войсках же оно выражалось явным ропотом.
Со смертью Амурата III (6 января 1595 г.) могущество султанши Баффо не только не уменьшилось, но в лице сына ее Магомета III она была настоящей государыней и правительницей империи. По ее совету Магомет ознаменовал восшествие свое на престол удавлением девятнадцати своих братьев и утоплением десяти одалык, оставшихся после Амурата в интересном положении. Это зверство, по мнению Баффо, было необходимо для застрахования нового султана от возможного свержения которым-нибудь из его сводных братьев. Усыпляя в своем сыне всякое стремление к деятельности государственной пирами, праздниками и ласками его многочисленных наложниц, Баффо управляла империей с умом и тактом, которым мог позавидовать и даровитейший государственный человек. Она перед Роксоланою имела то важное преимущество, что, не ограничиваясь единственно семейными интригами, неустанно занималась политикою. Подвиги Магомета III в Венгрии и взятие в этой стране многих городов и крепостей напомнили ей времена Солимана. Известие, полученное Магометом об открытии обширного заговора в Константинополе, побудило его поспешить возвращением в столицу и здесь учинить суд и расправу. Душою заговора, как оказалось, был младший сын Баффо Селим, намеревавшийся (без ведома матери) свергнуть брата и провозгласить себя султаном. Баффо могла бы вымолить ему прощение, но она не пощадила мятежника, и Селим был удавлен (1600 г.). Казнь Селима, нимало не устрашившая заговорщиков, заставила их только быть осторожнее, и заговор тлел, как огонь под золою. Главной целью мятежников было удаление Баффо от всякого соучастия в государственных делах и предоставление полной власти самому султану. Баффо имела возможность отвратить готовившийся бунт, уступив желанию народному, но властолюбие ее поглотило в ней все прочие чувства человеческие; эта женщина, тогда еще не дряхлая (ей было 42 года), держалась за кормило правления со старческим упрямством и готова была предпочесть смерть своему уничижению. Положение султана было почти отчаянное; победитель венгров и австрийцев дрожал и перед своей матерью, и перед народом. Он не мог не сознавать, что требования последнего более нежели основательны, что женщина во главе правительства страны, религия которой лишает женщину всяких прав человеческих, — явление безобразное… При всем том Магомет был еще настолько человеком, чтобы не быть убийцею своей матери. Заговор между тем, распространяясь по всем областям империи, проник в азиатские области и угрожал страшной революцией. Народ сам по себе не отважился бы на восстание, если бы не находил надежной поддержки в янычарах. Бунт вспыхнул летом 1602 года почти одновременно в европейских и азиатских владениях султана. В течение нескольких дней Константинополь представлял страшную картину пожаров, грабежей, резни и всех ужасов, с которыми неразлучно сопряжены бунты и в образованнейших европейских государствах. Толпы янычар, окружив султанский дворец, требовали от Магомета выдачи им головы ненавистной Баффо и ее приспешников, т. е. всех членов дивана… Кровавое зарево пожара на небе было как бы отражением крови правых и виноватых, ручьями лившейся по улицам Константинополя. Султан в отчаянии метался по чертогам сераля; сановники, дрожа всем телом, ожидали решения своей участи; одна Баффо — женщина! — была истинным героем в эти решительные минуты. Ободряя малодушных, напоминая сыну о прямой его обязанности силою усмирить бунтовщиков, не входя с ними ни в какие соглашения, Баффо в то же время распоряжалась защитою входов в сераль незначительными отрядами телохранителей. Она припоминала тот роковой день двадцать шесть лет тому назад, когда, взятая в плен корсарами, она была увезена в неволю; как, представленная Амурату, она с первого взгляда очаровала его и из простой невольницы сделалась любимой султаншей, царицей, властительницей Оттоманской империи. Бунт и осада дворца напоминали Баффо морскую битву с корсарами: тогда вместо погибели она нашла счастье… Неужели теперь ее ожидают позор и смерть?
— Выдай нам султаншу и всех ее рабов! — ревели янычары под окнами.
— Чего они требуют?! — повторял Магомет, ломая руки.
— Моей головы, — досказала Баффо. — Что же? Выдай!
— Никогда!..
— Так отвечай же им, как они того заслуживают: пулями и ударами ятаганов!..
— Пули и ятаганы есть и у янычаров! — угрюмо отвечал Магомет.
— Что же ты намерен делать?
Султан с глубоким вздохом опустил голову на грудь, в которой кипел целый ад, а сердце замирало от негодования к мятежникам и виновникам мятежа; из последних Баффо едва ли не была главною виновницею. Магомет не мог не сознавать, что та воля, которую взяла султанша при' его покойном отце, которую и сам он дал своей матери, — вот в чем заключался главный источник бунта, принявшего наконец ужасающие размеры. Пришло время высказать матери все, что в течение семи лет накопилось на сердце Магомета.
— Когда мои войска, — начал он, устремив на Баффо суровый взгляд, — овладели венгерской крепостью Агрией, начальник янычаров, вопреки обещанию пощадить гарнизон, перерезал гяуров до единого человека… За это я велел отрубить ему голову, и янычары не только не возмутились, но еще прославляли мое правосудие!
— Помню я это, — отвечала Баффо, — и, вероятно, ты не забыл что я одобряла твой справедливый поступок.
— Сегодня та же справедливость требует от меня новых жертв и я принесу их справедливости.
Султанша вздрогнула, в голосе Магомета звучала небывалая решимость.
— Кем же ты пожертвуешь? — спросила Баффо.
— Теми, которые беспрекословно повиновались тебе, угнетали народ и довели его до мятежа. Что же касается до тебя самой, оставляя тебе твой титул, дав тебе соответствующее титулу твоему содержание, я попрошу тебя удалиться в загородный дворец Кутайи и навсегда отказаться от управления царством Оттоманским… Таково мое решение, и оно непреложно!
Могущество Баффо было разрушено в прах, и с этого дня она исчезла с политического горизонта. Визирь и многие паши, по повелению султана, были повешены, и смерть их усмирила народное волнение, по крайней мере, в Константинополе… Мятежи в азиатских областях еще продолжались по самый день смерти Магомета III — 9 декабря 1603 года.
Старинная летопись, из которой мы почерпнули данные для нашего рассказа, умалчивает о последних годах жизни султанши Баффо… По всем вероятностям, она спокойно умерла в своем заточении, припоминая минувшее свое могущество и падение. Биография этой замечательной женщины наводит на мысль об уживчивости человека вообще, женщины в особенности, с самыми неприятными обстоятельствами. Баффо в самый день своего плена могла умереть подобно римской Лукреции; но она предпочла позорную жизнь геройской смерти; будучи наложницею султана, она могла умертвить его в своих объятиях, но и на это не была способна венецианка, сумев из своих позорных цепей выковать себе корону и быть царицею именно в том государстве, в котором царский трон недоступен женщине.
Четыре позорных пятна на памяти человека, достойного уважения потомства за свою пламенную любовь к наукам и покровительство изящным художествам! Франциск Медичи имел бы полное право на прозвище Великого, если бы вместо политической сферы посвятил себя исключительно ученой или артистической деятельности.
Отец его, герцог тосканский Козьма I, утомленный делами правления, в 1564 году передал власть свою ему, Франциску, возлагая на способности последнего самые блестящие надежды. От природы умный, но не лишенный и порочных наклонностей, Франциск, воспитанный матерью — гордой и суеверной испанкой, с малых лет усвоил все ее недостатки. Недоверчивый, подозрительный, скрытный, Франциск Медичи мог назваться миниатюрной копией Филиппа II испанского. Весь род человеческий он делил на два разряда, питая к одному ненависть, к другому презрение. Аристократия, по мнению Франциска, была опаснейшей и вредной кастой, а простой народ — глупым стадом, которое следует стричь догола и доить до крови. С подобными воззрениями, само собою, герцог с первых же дней своего воцарения навлек на себя всеобщее неудовольствие. С утра и до глубокой ночи проводя время в своем учебном кабинете или в алхимической лаборатории, Франциск уделял час-другой государственным делам, решая их вкривь и вкось, лишь бы только спустить их с плеч долой. Благо подданных, смягчение участи простого народа, искоренение злоупотреблений — над всеми этими вопросами Франциск никогда не задумывался; важнее всего герцога занимало разрешение задач алхимических, обретение философского камня, эликсира бессмертия и живой воды, способной возвращать жизнь усопшим. В дымной, загроможденной разными снарядами лаборатории Франциск неутомимо плавил металлы, вываривал эссенции, составлял тинктуры и даже пережигал в золу целые человеческие остовы. Эти занятия, сумасбродные в наше время, в тот век привлекали на себя внимание ученейших и умнейших людей. Независимо от алхимии, своей любимой науки, Франциск вообще страстно любил естествознание: вел переписку с Петром Маттиоли, знаменитым переводчиком Диоскорида, и Улиссом Альдровандусом — итальянским Плинием… Альдо Мануччи внук и наследник славного типографа, был также постоянным корреспондентом герцога Франциска Медичи. Скупой до скаредности, последний не жалел расходов каждый раз, когда дело шло о приобретении дорогого издания, ученого манускрипта, редкости естественной или художественного произведения. Оставляя без внимания просьбы своих подданных об оказании им милости или правосудия, герцог осыпал своими щедротами только ученых и художников; только для них и были постоянно открыты двери его приемной. Злые языки, намекая на коллекции естественной истории, собираемые герцогом, говорили: