— Хочешь послушать рождественские гимны? — спрашивает он на певучем английском.
Теперь я узнал парнишку. Он из семьи переселенцев, «лодочных» беженцев из Вьетнама. В прошлом году квакеры помогли им обосноваться по соседству. Мальчуган заходил ко мне вместе с сестрами и братьями в канун Дня всех святых, и я давал им гостинцы. Зовут мальчика Хон Дук, ему лет восемь. Тогда он был в наряде волхва: в купальном халате и с кухонным полотенцем на голове.
— Ну так хочешь послушать гимны?
Я кивнул и поискал глазами остальных юных беженцев — те, наверное, спрятались в кустах и готовы присоединиться к своему предводителю, чтобы исполнить октетом торжественную песнь.
— Конечно, хочу! Хор-то твой где?
— А хор — это я.
И он громко — что было сил — заверещал про звонкие бубенцы и сани с лошадкой. Затем с не меньшим усердием исполнил свою интерпретацию гимна о поющих ангелах. И наконец прозвучала «О, тихая ночь» — нежно и благоговейно. Последние слова — «Спите в божественном покое» — он вывел, закрыв глаза, запрокинув голову — вложив всю душу в песню, которая лилась в надвигавшуюся ночь.
Глаза мои увлажнились, я был потрясен выступлением. Вынул из бумажника пять долларов и опустил в пакет. В ответ он извлек из кармана наполовину обломанный леденец на палочке и величаво протянул мне. Состроив напоследок веселую рожицу, он повернулся, сбежал с крыльца, прокричал «БЛАГОСЛОВИ ТЕБЯ БОГ!», потом «УГОСТИ, НЕ ТО ПРОУЧИМ!» — и был таков.
Что же за малыш в маске Санта-Клауса приходил ко мне? Это Хон Дук — солист, поющий за весь хор и несущий Рождество из дома в дом.
Откровенно говоря, к этому празднику я отношусь с легкой иронией. Не нахожу в нем особого смысла. Выдумка — и больше ничего. Давным-давно, когда впервые услышал о Санта-Клаусе, не поверил этой сказке и с тех пор в душе всегда посмеиваюсь над ней. Ну что за глупость — петь про какую-то лошадку, запряженную в какие-то там сани. Лично я никогда не видел таких саней и уж тем более не ездил в них. И каштаны на огне никогда не жарил. А дай мне каштаны — даже не знал бы, что с ними делать. Между прочим, говорят, ничего хорошего в них нет. Странствующие волхвы, по-моему, публика весьма сомнительная, а пастухи, которые всю жизнь бродят со своим стадом, мне кажутся большими чудаками. Ни разу не видел я ни одного ангела, да и дев непорочных не слишком много встречал. Рождение нового царя меня не волнует; меня вполне устроил бы новый президент. От младенцев и северных оленей только вонь: уж я-то занимался и с теми, и с другими и знаю, что говорю. А городишко Вифлеем, по словам побывавших там, просто дыра.
Как воспевать то, чего никогда не видел, не делал или не хотел? Как грезить о белоснежном Рождестве, которого в жизни своей не знал? Рождество больше похоже на сказку. Но все же… Я уже стар и потому не верю в эту сказку — но молод еще и потому не могу разувериться в ней совсем. Не могу. радоваться этому празднику, потому что я циник, — но и стоять в стороне не получается, потому что даже мне этот праздник нужен.
«Угости, не то проучим!» Маленький Санта-Клаус убежал, а меня душили смех и слезы сразу и охватывало особое, ни с чем не сравнимое чувство, что ко мне снова, как когда-то, пришло настоящее Рождество. Среди зимы в мой домишко прямо по дымоходу спускается волшёбник — Хон Дук. Он, как и я, не слишком хорошо понимает все тонкости Рождества, но дух праздника он уловил безошибочно: можно отдыхать и веселитеся, радоваться и праздновать — где бы ты ни жил и как бы ты ни жил. «А хор — это я», — говорит Хон Дук. «Рождество-то твое где?» — спрашиваю себя мысленно. «Рождество — это я», — отвечает эхо. Это я. Оно — во мне самом. Я запрокидываю голову, закрываю глаза и, решившись, громко, сколько есть сил, пою всё, что могу припомнить.
По преданию, однажды ночью Бог послал на Землю младенца, чтобы люди смогли познать надежду и радости. Я не сказал бы, что верю в это без оглядки или что верю во всё, чем обросла эта легенда за две тысячи лет. Но я твердо верю в Хон Дука, что поет за весь рождественский хор и кричит: «Угости, не то проучим!» то на одном пороге, то на другом. Не знаю, кто или что послало его нам. Но знаю, что прихотливая проказница-судьба меня проучила, заманив в хор, где и я запел о радости и надежде. И явился мне младенец, и угостил меня Рождеством.
Раз уж речь зашла о подарках, напомню об одном правиле. Вообще это правило даже не мое. Впервые я о нем услышал на рождественском вечере в каком-то учреждении от очень раздраженного и недовольного человека с ярко выраженными симптомами бурно прогрессирующего стяжательства. Развернув свой изящно упакованный, простенький подарок, что лежал среди прочих под учрежденческой елкой, он, ни к кому не обращаясь, сокрушенно изрек:
— Нет, неправду говорят, будто дорог не подарок, дорого внимание. Неправда все это! Мать тоже мне все голову морочила про дареных коней да их зубы. Сколько же у меня скопилось всякого «подарочного» барахла! Купленные наспех дешевые безделушки, преподнесенные потом под благочестивым прикрытием «самого искреннего внимания». Дорог все-таки подарок — ей-же-ей! Ведь у кого внимание настоящее, тот и подарок сделает хороший! Надо бы ввести такое правило — Медное Правило Обмена Подарками.
И он направился к мусорной корзине, держа свой подарок, словно дохлого таракана.
Что ж, возможно, он прав. Сказано резковато, и оттого становится не слишком радостно. Но с рождественскими подарками с незапамятных времен все ясно. Бог — а Он, говорят, и положил всему начало — постарался и послал на Землю самое лучшее и поступал так не единожды. Да и волхвы принесли в дар младенцу не какие-нибудь леденцы. Даже старик Санта-Клаус всегда хорошенько думает — кому что подарить. И ангелы явились с благой вестью — а это вам не уцененный товар.
Я хорошо знаю, что́ хотел бы получить на Рождество. Знаю с тех пор, как мне стукнуло сорок. Я хочу заводные игрушки. Забавные такие — тарахтят, жужжат, крутятся-вертятся. Но только чтобы без батареек. Чтобы время от времени им моя помощь требовалась — выбраться откуда-нибудь. Старомодные игрушки из раскрашенной жести, какие были у меня в детстве. Вот чего я хочу. Никто не верит, но, ей-богу, этого я и хочу!
Ну ладно, пусть не совсем этого, а как бы приблизительно. Хочу же я на самом деле радости й простоты. Веселых, шумных детских игр. Ангелов и кудесников, удивления и непосредственности, а еще — волшебства. Вот чего я хочу на самом деле!
А чего же я на самом-самом-самом деле хочу на Рождество, в том признаться еще труднее. Но попробую. Итак:
— Хочу хоть на час снова стать пятилетним мальчишкой.
— Хочу смеяться до упаду и лить слезы в три ручья.
— Хочу, чтоб еще хотя бы раз меня взяли на руки и укачивали, пока не засну, а потом уложили в кроватку.
Я знаю, чего хочу на Рождество.
Я хочу, чтобы вернулось детство.
Такое мне никто не подарит. Разве что сам себе: если постараюсь, могу детство свое хотя бы воскресить в памяти. Понимаю, как это бессмысленно. Но с каких это пор Рождество отмечают глубокомысленно? Его празднуют в честь младенца, жившего давным-давно и далеко-далеко; его празднуют в честь всякого младенца, живущего ныне. В честь того ребенка, что живет в каждом из нас, в глубине наших душ, и ждет чуда. Этот ребенок не ведает корысти н не знает жизни, он простодушен и открыт малейшей радости. Ему не нужны, не желанны и не понятны такие подарки, как пара носков или прихватка для сковородок.
Выходит, Медное Правило истинно.
Всю жизнь мечтал о часах с кукушкой. Большая старинная штуковина немецкого производства со всевозможными резными украшениями, а внутри сидит птичка, которая каждый час выскакивает и возвещает о том, что прожит еще один отрезок бытия. Наконец мне удалось купить часы с кукушкой в подарок своему лучшему другу, который к тому же доводится мне женой и живет со мной под одной крышей. Расчет мой был, как всегда, прост и верен: дело в том, что жене все равно мои рождественские подарки не нравятся и в конце концов они достаются мне. Вот я и решил: подарю-ка ей такую вещицу, которая нужна мне самому; а когда жена вернёт ее мне; то я не только не обижусь, но буду даже доволен и благодарен. Жене — внимание, а мне — подарок. Конечно, грешно так поступать, но зато практично и без претензий. (Только не надо меня осуждать — можно подумать, вам такое в голову не приходило. Да разве кто признается? Но меня не проведешь — уж я-то видал виды!)
Так или иначе, я мечтал о часах с кукушкой — настоящих, старинных. А они стоят уйму денег. Однако я разыскал-таки магазин, где часов этих навалом. Правда, не старинных, а современного производства, зато дешево — в общем, можно сказать, повезло. Короче, купил. На картонной коробке мелкими буквами были написаны две фразы, которые я попросту не заметил: «Сделано в Южной Корее» и «Требуется дополнительная сборка».
В коробке лежало пять полиэтиленовых пакетов с разнообразными деталями. И, кроме того, псевдобаварская хижина альпийского пастуха с маленькой пометкой «изготовлено из натурального искусственного дерева». А ещё, в качестве конька для крыши, пласмассовая оленья голова, похожая на мамашу олененка Бэмби. Я собрал из этих деталей — слава Богу, ни одной не потерял — часы и повесил их на стенку. Потом оттянул вниз гири, качнул маятник и отошел назад — взглянуть. Часы уютно затикали: тик-так, тик-так. Впервые в жизни подобного рода затея не просто удалась мне, а удалась с блеском. Надо же — злосчастная штуковина и впрямь заработала!
Но вот стрелки достигли часовой отметки, отворилась дверца — и никакой птички! Лишь откуда-то из недр её жилища послышалось дребезжащее, приглушенное «ку-ка-а! ку-ка-а! ку-ка-а!». Всего три «ку-ка-а»? Не может быть! Ведь часы показывали полдень!
Я заглянул внутрь баварской хижины альпийского пастуха, сделанной «из искус- ственного дерева»: птичка на месте. Тогда, орудуя шилом и палочкой для еды, я стал проталкивать кукушку наружу. Она вроде бы поддалась. Я перевел стрелки на три часа. Часы затикали, а потом раздался звон. Дверца распахнулась и — никакой птички. Из темноты, царившей в хижине, послышалось «кы-кх», но без «у» и даже без «а».
Тогда, следуя принципу «не работает само — заставь силой», я воспользовался киянкой с резиновым покрытием и вешалкой, а в довершение всего хорошенько потряс часы. Затем перевел стрелки — часы пробили. Открылась дверца, и — тишина.
При тщательном осмотре я обнаружил лежащий на боку трупик с пружиной вокруг шеи. Да, мало кому доводилось убить кукушку из часов, я же вот ухитрился. Мне уже рисовалась картина рождественского утра: «Вот, дорогая, часы с кукушкой — тебе подарок. Правда, кукушка сдохла…»
Так все и произошло. Я преподнес жене эти часы и рассказал о своих злоключениях. Она посмеялась. А часы приняла — уж какие были, с убитой кукушкой, — и, хоть и недолго, хранила их.
Часов тех давно уже нет в нашем доме. И, подобно тем часам, много рождественских праздников приходило в наш дом и покидало его. Но каждый год, когда декабрьским вечером мы встречаемся с друзьями, снова и снова вспоминается эта история. Друзья смеются. А жена поглядывает на меня и понимающе усмехается, и я усмехаюсь в ответ; «Там не только с кукушкой не все в порядке было», — всякий раз говорят её глаза. «Да уж я-то помню», — отвечают мои.
Ну а что касается меня… Часов с кукушкой так до сих пор у меня и нет. Зато осталось кое-что другое. Я запомнил фразу на той рождественской коробке: «Требуется дополнительная сборка». Другими словами, надо собрать все лучшее, что есть в душе, и раздать. А еще собраться с теми, кого любишь, и возрадоваться. Привет тебе, кукушка, и веселого Рождества, где бы ты ни была! Ку-ку!
Соседи напротив — люди передовые. Бегают трусцой, питаются проросшей фасолью и всему находят новое применение, кроме, пожалуй, воздуха. А еще они ярые сторонники эмансипации — как мужской, так и женской. Они не женаты, они «заключили брачный договор», и у каждого своя, свободная жизнь. Самосознание у них такое высокое, что они прямо-таки парят. Милейшие люди. Задают современный тон всей округе. Вот какие соседи!
Купили себе 18-скоростной горный велосипед. Тандем. «Это экономично и удобно». Каждый день куда-нибудь ездят на нем. В одинаковых спортивных костюмах и кожаных шлемах, прихватив термосы и прочие причиндалы. Как ни погляжу, он всегда спереди. И рулит всегда он. Всегда. Вот тебе и эмансипация.
Я разговаривал с каждым по отдельности, и открылись старые истины. В глубине души он считает себя сильнее и компетентнее в поиске нужного пути. Она не возражает, потому что тогда ее дело — спокойно смотреть по сторонам и любоваться природой; тогда она может и не крутить педали — он все равно не заметит! А если врежутся, он послужит хорошим буфером.
Извечный тандем. Мужчины — впереди, женщины — позади. Наверное, мужчины и впрямь сильнее. Но женщины — во всяком случае моя соседка — хитрее. По-моему, эмансипация — это когда каждый получает то, что, как ему кажется, он хочет, но не все знает о вожделенном предмете. Иначе говоря, эмансипация в конце концов сводится к тому, чтобы освободиться от нежеланного и стать рабом желанного. Оттого и существует извечный тандем.
В дверь постучали — резко, нетерпеливо, настойчиво: тук-тук-тук, — тук-тук-тук. Не иначе что стряслось. Я — опрометью к двери, дергаю замок; уровень адреналина в крови бешено подскакивает, я приготовился к худшему. Открываю — на пороге стоит мальчуган. Выражение лица странное. Протягивает бумагу-гармошку, на ней коряво выведено: «Меня зовут Донни. Могу убрать листья у вас во дворе. Беру 1 доллар. Я глухой. Ответ напишите. Я умею читать. Работаю хорошо».
Позади нашего дома есть аллея развесистых кленов, похожих на солидных дам. Начинается один сезон — и они одеваются в роскошный наряд с бесчисленными золотыми листьями-блестками. И когда начинается другой сезон, эти блестки с них слетают. Дворик наш укромный, ветер по нему не гуляет; и потому листва неподвижно лежит под ногами у дам, точно платье, которое те скинули, готовясь к погружению в зиму.
Мне эта картина нравится. Очень-очень нравится. А жене — нет. И журнал по садоводству тоже был бы недоволен. Листья полагается убирать. По определенным правилам. Листья мешают траве. Они замусоривают двор. Они преют и скользят под ногами. Но мне нравятся листья — однажды я весь свой кабинет в школе по щиколотку ими засыпал.
Все-таки листья есть зачем оставлять. А траву стричь совершенно незачем. Вот вам мое слово.
Жена считает иначе. Вокруг меня витают невысказанные упреки в лени. Так было и раньше. Но в этом году мы заключили договор во имя Науки. Половина двора тщательно убирается, а другая остается на попечение природы. Придет лето — тогда посмотрим, кто прав. Поэтому женина часть двора убрана, а моя — нет. Как договорились.
Мальчик пристально смотрит мне в лицо, пытаясь угадать ответ; так попавшие в туман летчики смотрят на единственную надежду — приборы. Мальчик знает, что у меня во дворе листья есть. Он видел. Мой двор вообще единственный неубранный во всей округе. Знает мальчик и что цену назначил справедливо. Он важно протягивает карандаш с бумагой — для ответа. Ну как ему объяснить, что у меня во дворе идет серьезный научный эксперимент?
(Между прочим, деревья растут отчасти благодаря листьям. В щедром изобилии мириады семян спускаются с неба на землю, словно десантники-парашютисты, и покрывают землю зеленым. Следом летят листья, они покрывают, защищают, обогревают и вскармливают новое поколение деревьев. Каменистый грунт, гниль, плесень, микробы, птицы, бе́лки, жуки и люди — все грозят семенам, но некоторые все равно прорастают. И эти немногие упрямцы, раз ухватившись, стойко-стойко держатся — за благословенную жизнь. В темной осенней тиши они крепнут, укореняются, выживают и становятся новым поколением деревьев. Процесс этот длится веками, он бесконечен, и вмешиваемся мы в него на свою погибель. Такое мое слово. Это не шутки.)
«Меня зовут Донни. Могу убрать листья у вас во дворе. Беру 1 доллар. Я глухой. Ответ напишите. Я умею читать. Работаю хорошо». Мальчик протягивает карандаш с бумагой — терпеливо, выжидающе и доброжелательно.