интуитивно в нечувственном созерцании, о возможности же такого познания мы не в силах
составить себе ни малейшего представления. Таким путем наш рассудок приобретает
негативное расширение, т. е., называя вещи сами по себе (рассматриваемые не как явления) ноуменами, он оказывается не ограниченным чувственностью, а скорее ограничивающим
ее. Но вместе с тем он тотчас же ставит границы и самому себе, признавая, что не может
познать вещи сами по себе посредством категорий, стало быть, может мыслить их только
как неизвестное нечто.
Впрочем, в сочинениях новейших писателей встречается совершенно иное употребление
терминов mundus sensibilis и intelligibilis, полностью отличающееся от смысла, придаваемого им древними. Этот новый смысл не заключает в себе, конечно, никаких
трудностей, но и не ведет ни к чему, кроме пустословия. Согласно этому новому смыслу
терминов, некоторые склонны называть совокупность явлений, поскольку она созерцается, чувственным миром, а поскольку связь между ними мыслится по общим законам рассудка
-рассудочным миром. В этом смысле теоретическая астрономия, описывающая лишь
наблюдения над звездным небом, давала бы представление о чувственно воспринимаемом
мире, а умозрительная астрономия (объясняющая звездное небо, например, по
коперниковской системе мира или по законам тяготения Ньютона) - об умопостигаемом.
Но такое извращение смысла слов есть лишь софистическая уловка, имеющая целью
уклониться от трудного вопроса, изменив его смысл и придав ему удобное для себя
значение. Конечно, рассудок и разум можно применять для [познания] явлений, но вопрос
в том, имеют ли они еще какое-нибудь применение в том случае, если предмет не есть
явление (Noumenon), и это именно и подразумевается, если предмет сам по себе мыслится
как чисто умопостигаемый, т. е. как данный только рассудку, а не чувствам. Вопрос, следовательно, в том, возможно ли кроме указанного выше эмпирического применения
рассудка
(каково
даже
ньютоновское
представление
о
мироздании)
еще
трансцендентальное применение его, имеющее своим предметом ноумены; на этот вопрос
мы ответили отрицательно.
Поэтому если мы говорим, что чувства представляют нам предметы, как они являются, а
рассудок -как они есть, то последнее выражение следует понимать не в
трансцендентальном, а только в эмпирическом значении, а именно [так], как они должны
быть представляемы в непрерывной связи явлений в качестве предметов опыта, а не так, как они, быть может, существуют вне отношения к возможному опыту и, следовательно, к
чувствам вообще, стало быть, как предметы чистого рассудка. Это последнее всегда
останется для нас неизвестным до такой степени, что мы не узнаем даже, возможно ли
всюду такое трансцендентальное (необыкновенное) познание, по крайней мере как знание, подчиненное нашим обыкновенным категориям. Только в связи друг с другом наш рассудок
и наша чувственность могут определять предметы. Отделив их друг от друга, мы получаем
созерцания без понятий или понятия без созерцаний; и в первом и во втором случае это
такие представления, которые не могут быть соотнесены ни с каким определенным
предметом.
Если кто-либо после всех этих разъяснений все еще не решается отказаться от чисто
трансцендентального применения категории, то пусть он сделает попытку построить из них
какое-нибудь синтетическое утверждение. В самом деле, аналитическое утверждение не
двигает рассудок вперед, и так как рассудок имеет дело лишь с тем, что уже мыслится в
понятии, то он оставляет нерешенным вопрос, имеет ли это понятие само по себе
отношение к предметам, или же оно обозначает только единство мышления вообще
(совершенно отвлеченное от того способа, каким предмет может быть дан); ему достаточно
знать лишь то, что содержится в его понятии, а вопрос, к чему само понятие может