Сидим в снегу, я и Сергей. Молчим. Даем Юрке выплакаться.
Морозное утро. У проходной топчется девчонка. Лет шестнадцати. Не больше. Стоптанные мужские ботинки, из-под короткой юбки торчат пузырчатые брюки, телогрейка не по росту: в плечах широка, рукава коротки, дальше покрасневшие кисти рук. Под ногтями -траурная кайма. Мотя!
– Кого ждем, Мотя? – интересуется курсант из проходящего строя.
С того дня она и стала Мотей. Хотя настоящего имени ее никто не знал. Однажды – это уже на второй или третий день – взвод, выходя из проходной, в сорок глоток рявкнул: «Здравствуй, Мотя, Новый Год!»
С самого раннего утра допоздна дежурит Мотя, вглядывается в лица проходящих курсантов. Откуда взялась? Кого высматривает? Худенькая, под глазами синяки, но все равно хорошенькая-хорошенькая. Стоит на цыпочках, проводит взглядом и снова ждет…
А вот и наш взвод. Выходим из проходной со своей: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» С криком:
– Юра-а! – в строй врезается Мотя, бросается на Никитина, обвивает руками шею, целует в губы, щеки, счастливые слезы потоками бегут у нее по лицу. – Юрочка! Любимый! Родненький, нашла! – и целует, целует.
Строй рассыпается, песня затухает, комвзвода оторопело смотрит на эту картину…
– Взвод! Становись! – И Никитину с перекошенным лицом: – Пять минут на выяснение, – шипит он, глядя на Мотю, которая буквально повисла на подчиненном. – Ясно?!
– Как ты здесь оказалась? – говорит Никитин.
– Приехала к тебе, – говорит так, будто ее здесь давно ждут. Глаза сверкают, счастливая улыбка не сходит с лица.
– Убежала из детдома?
– А то не знаешь. Из самого Душанбе. Я тут все училища пересмотрела: и танковое, и артиллерийское и еще… Больше не могу без тебя и все! – и заревела на всю улицу.
– А как добралась?
– Как-как! – взорвалась. – На товарняках. Где только не была-а… Вскакиваешь в товарняк, а куда он идет ведь не знаешь, верно. – И снова в слезы: – Так захотелось увидеть тебя…
Ему стало ее жалко. Обнял. Она припала к его груди.
– Давай удерем?! Спрячемся, будем вместе, а?
– Меня же расстреляют.
– За что?
– За дезертирство.
– Я знаю такое местечко под Душанбе, – с надеждой смотрит ему в глаза.
Никитин тяжело вздыхает.
– Может лучше ФЗУ? Все же кормежка, ну, и там профессия?.. А, подумай, Настенька?
Настя прижимается к забору, смотрит в одну точку, словно в ней ищет выход.
– Нет! – твердо говорит она. – Повидала, душа успокоилась. Поеду обратно. – Они долго молчат. – Я тебя буду ждать, потому что так сильно люблю. Поцелуй меня, Юрочка. Тебе некуда меня брать. Поцелуй!
Юра целует Настю. Долго-долго.
Курсанту нечего сказать, нечего предложить. Один стыд охватывает все его существо. Стыд перед этой полуголодной, полураздетой, перед неудержимым истинным чувством.
Вот она настоящая любовь.
– Беги! – говорит Настя.
– Аты?
– Беги, говорю!
Душа разрывается на части. И в руку положить нечего.
– Я бы после обеда смог бы что-нибудь вынести… – жалкий лепет.
– Обойдусь. Ну!
Бежит Никитин, оглядывается на одинокую девичью фигуру у забора…
Никитин озверело проползает под колючей проволокой, с ходу берет высокую стенку, шагает по бревну, под ним – котлован с водой. Неосторожный шаг, и курсант падает в воду. Из-за куста вылетает Настя, пантерой кидается на Доброва.
– Почему издеваешься над человеком?! – орет на весь пустырь девчонка.
Хихикают курсанты, ухмыляется лейтенант – не знает что и сказать.
– Он без отца и без матери… Один. У него только я.
– Любишь? – спрашивает Добров.
– Еще с третьего класса.
…Нас четверо, по два на каждом бревне: на одном – рыжий Филька и Костя, на другом – я и Настя. Сеанс длится пять минут. Толкать бревно надо не просто так, а только в такт музыке. Музыка так себе – шарманка. Упираемся ногами в землю, налегаем грудью на бревно, вертимся вместе с барабаном. Барабан приводит в движение всю систему. Над нами – счастливчики: в креслах, верхом на лошадках, на петухе. Петух нарасхват. Он всего один, и билеты на него дороже. С ярким хвостом, красным гребешком – на нем катаются дети состоятельных родителей.
Карусель. Каждой весной в наш городок приезжает карусель. Ее устанавливают на базарной площади, на фоне собора. С десяти утра до поздней ночи, сверкая цветными лепестками, вертится волшебное, недоступное нам чудо. К концу рабочего дня весь городок у карусели с детьми: визг, писк, смех…
Денег, чтобы купить входной билет, нет. Поэтому, чтобы хоть разок бесплатно прокатиться на этой карусели, надо прокрутить ее три сеанса. Чумазые, в подтеках грязного пота, вчетвером крутим этот проклятый барабан. Никак не поспеваем за музыкой. К нам в подпол врывается администратор – цыганского типа, с вороватыми глазками парень. Он хлопает ладонями в такт музыке.
– Быстрей! Быстрей! – орет он. – Это работа, а? Спрашиваю?! Еще быстрей!
Выбиваемся из сил, но вот, кажется, догоняем музыку: барабан вертится в такт музыке.
– Вот так. И ни на йоту медленнее! -кричит администратор.
А мы несемся по кругу, спотыкаемся и снова налегаем на бревно – пятиминутка кажется нам вечностью. Шарманка наконец замедляет свой бег, в изнеможении валимся на землю. Там, наверху, над нами кипит жизнь, новая партия девочек и мальчиков уже заполняет карусель, а нам еще предстоит прокрутить целый, третий по счету, сеанс. И лишь после этого дадут возможность бесплатно один раз прокатиться верхом на лошадке.
Последний сеанс прокручиваем более энергично, ведь совсем скоро мы сами будем восседать вместе с детьми как на равных…