– Вы куда? – орет контролер, когда мы было сунулись пройти без билетов.
– Мы крутили… Три сеанса… Нам обещал этот с усиками…
– Вот к нему и обращайтесь. Отойдите и не мешайте! – он толкает нас в сторону от прохода.
Расфуфыренные счастливчики садятся на лошадок с уздечками из серебра и золота, садятся в бархатные сиденья, веселый щебет не умолкает. Скоро уже не останется свободных мест…
Взрослые смотрят на нас с подозрением.
– Этих ни в коем случае нельзя пускать на карусель: замарают все! – говорит женщина с огромной грудью; это ее сынок уже восседает на петухе. – Посмотрите на ноги этой девчонки! – тычет на Настю. – Разве можно с такими ногами садиться на лошадку и вообще! – у женщины маленького роста полный рот золотых зубов.
Уже звенит первый удар колокола, администратор все не идет. Стоим, переминаемся с ноги на ногу, черт подери!.. Раздался второй удар колокола… В последнюю минуту появляется администратор.
– Так, – говорит он. – Вот вы двое, -тычет пальцем в меня и Настю. – Проходите. Остальные в следующем сеансе.
Звучит третий удар колокола. Карусель вздрагивает и медленно плывет.
– Свободных мест нет, катайтесь стоя, – уже вдогонку кричит администратор.
Вскакиваем с Настей на ходу и, счастливые, кружимся, кружимся… Перед глазами мелькают купола собора, школьный скверик и лица, лица. Все быстрее, быстрее.
А Настя – хулиганка, стоит на одной ноге, как балерина вертит второй в воздухе, в толпе раздается хохот, а она строит им рожицы. А смеются ведь не от ее вертлявой ноги: на фоне разодетых детишек она словно выползла из кочегарки – рожа грязная-прегрязная, только два ряда белоснежных зубов проносятся мимо хохочущих лиц.
Эх! Какое это счастье прокатиться на карусели. Пусть не на лошадке, пусть стоя, и все же ты на карусели.
А потом снова, если хочешь еще разок прокатиться, надо лезть в подпол и крутить всю эту махину три сеанса подряд.
Эх! Счастливое детство!
Протягиваю заявление с просьбой об увольнении. На воскресенье. Лейтенант Добров долго рассматривает листок, теребит его в руках.
Сегодня будет уже второй выходной, как меня лишают увольнения. В чем я провинился?
Добров молчит.
– Есть указание давать увольнение выборочно.
– Но вот Никитин получает каждое…
– Никитин – отличник боевой и политической подготовки, – перебивает меня лейтенант. – А у тебя тройка по баллистике, и начхим жаловался…
– Значит, и сегодня лишаете?
– Обратитесь к комроты, – Добров не смотрит курсанту в глаза.
– Где ж я его возьму? Сегодня воскресенье!..
– Надо было заранее.
– Но обычно вы даете.
Добров поднимает глаза, смотрит на меня исподлобья. (Таким я его еще никогда не видел.)
– И Сережа – мой друг – с утра в увольнении, а я торчу…
Лейтенант тяжело вздыхает.
– Ладно, на два часа подпишу. Больше не имею права. – Он в упор смотрит на меня. – И куда теперь? Уже стемнело…
– Мне очень-очень надо, товарищ лейтенант.
Я целую ее замерзшие губы, ее глаза, ее покрасневший кончик носа. Двумя полами своей шинели обхватываю Яну, ее озябшую спину – демисезонное пальтишко не может соперничать с ночным морозом. Две темные фигурки лепятся к забору. Тускло светится единственное окошко у ближайшей избы на горбатой улочке.
Мороз. Ночь. Темень.
– Сколько тебе еще учиться?
– Долго-о…
– У тебя совсем открытая шея.
– Черт с ней, с шеей! Давай лучше я тебя поцелую.
– Поцелуй! – слышится голосок Яны на всю горбатую улочку.
Они надолго замолкают. Потом:
– А после окончания учебы на фронт?
– Куда ж еще.
Яна роняет голову ему на грудь, плачет.
– А вот Доброва оставили же после окончания училища…
– Мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я тебя люблю. Яна смеется и целует его губы.
– Что я буду делать, если тебя, не дай Бог, убьют?
– Не убьют. Я живучий.
– Тебе нельзя умирать. Хорошо?