Еще одним ярким знакомством для меня стала встреча с Александрой Александровной Яблочкиной, к которой мы вместе с Софьей Николаевной ходили в гости. И всякий раз попадали то когда она обедала, то когда у нее был полдник или что-то подобное. Мы не принимали участия в ее трапезе, но со скрытым любопытством наблюдали за тем, как все происходит. Это для меня тоже была большая школа. Ее стол всегда был сервирован так, словно у нее дома большой прием: фужеры, бокалы, салфетки, тарелки и тарелочки, и т. д.
При этом она могла не пить и не есть. Стол, за которым она сидела, — большой овальный, торца у него не было, она садилась за узкой частью овала, ей повязывали салфетку… Тогда Александре Александровне было уже много лет — кажется, девяносто четыре. Работать в театре она закончила в девяносто шесть. В девяносто восемь ее не стало…
Я была глубоко благодарна Александре Александровне за ее единственную фразу обо мне. На художественном совете, когда решался вопрос о моем приеме в Малый театр, она вдруг сказала:
— Я поняла все, что она говорит… Надо брать.
По молодости я не сообразила, что значат эти слова. Лишь потом я поняла, что она оценила мою дикцию. А тогда я чуть ли не обиделась на нее, мне показалось, что это недооценка.
Не могу сказать, что меня все в театре приняли с распростертыми объятиями. Многие актеры с опытом, известными именами относились ко мне очень доброжелательно, не скупились на тактичные советы и помощь. Но было немало и тех, кто присматривался, оценивал мои достоинства и недостатки, видел во мне нежданно объявившуюся конкурентку-соперницу. Отношения складывались трудно. Помню до сих пор и волнение, и напряжение, с которыми я вышла на сцену на премьере спектакля «Веер леди Уиндермиер».
Собственно, тогда от успеха или провала зависела вся моя дальнейшая судьба. Роль давалась трудно, но у меня все получилось. Спектакль держался в репертуаре довольно долго, с аншлагами, билетов на него было не достать. Не могу сказать, что эта роль принесла мне оглушительный успех. Но зрители принимали тепло, многие актеры Малого театра поздравили с удачей.
После «Веера леди Уиндермиер» мне щедро предлагались роли в новых спектаклях Малого театра. Я ни от чего не отказывалась: главное — быть занятой, работать!
Так, меня изначально, как говорится, «не грела» роль Кэт в спектакле «Остров Афродиты» по пьесе А. Парниса. В нем были заняты прекрасные актрисы: греческую мать играла Пашенная, английскую — Гоголева. Я была дочерью английской матери. В основе сюжета — борьба греков за независимость в XIX веке, но уровень драматургического решения был довольно примитивным. Мы — и я, и знаменитые Пашенная и Гоголева — очень старались, но зрители принимали нас прохладно.
Этот спектакль шел недолго. Учитывая политическое звучание темы, в прессе его не ругали, но для нас, актеров, это было слабым утешением.
Вся моя жизнь в этот период складывалась в цепочку малых и больших событий, центром которых был театр, спектакли, взаимоотношения с коллегами. Хочу сказать, что занять достойное место в труппе знаменитого театра, где отношения между людьми давно сложились, всегда очень сложно. Тебя внимательно изучают, делают какие-то выводы, кое-кто не прочь подставить и ножку, ибо творческое и чисто человеческое соперничество очень развито. Не унижусь до того, чтобы употреблять расхожее словечко «интриги». Но куда от него деться?
Для меня, к примеру, стали совершенно невозможными никакие отношения с одной актрисой. Мне дали ту же роль, которую играла и она. Были гастроли театра в Ленинграде. На гастроли театр уехал без меня. В Москве в это время проходил молодежный фестиваль, меня пригласили, и я пошла на него, так как у меня было свободное время. В фестивальном зале меня увидел ответственный работник Министерства культуры, который устраивал ленинградские гастроли (не знаю, чем это объяснить, но я никогда не запоминала фамилии чиновников). Он спросил меня:
— Почему вы не на гастролях?
— А меня туда никто не посылал, — ответила я, что было пусть и обидной для меня, но правдой.
Он удивился, но расспрашивать ни о чем не стал. Я не знаю, что произошло дальше, но актрису, с которой мы играли одну и ту же роль, срочно отправили из Ленинграда в Москву, а мне руководство театра предложило немедленно выехать в Ленинград. Я до сих пор не знаю, почему произошла такая срочная замена. Может быть, кто-то потребовал, чтобы я приняла участие в гастролях, может быть, зрители настойчиво интересовались, почему меня нет, я ведь уже была достаточно известной актрисой.
Я не хочу, чтобы у моих читателей сложилось впечатление, что я постоянно пребывала в состоянии конфликтов со своими коллегами-актрисами, режиссерами и другими «действующими лицами». Это не так. Если я видела, что назревают какие-то противоречия, я предпочитала отойти в сторонку — конечно, если это не наносило ущерба моему самолюбию, и особенно положению в театре, в творческом коллективе.
Очень неприятным для меня, затяжным, изматывающим был конфликт с режиссером Борисом Равенских. Еще в 1960 году театр готовил спектакль «Осенние зори» по пьесе В. Блинова. Я должна была играть Наталью. Ставил спектакль Б. Равенских. Работать с ним было трудно, а потом наступил такой период, когда это стало невозможным. Хуже нет, когда режиссер сам не понимает, чего хочет от актрисы, постоянно срывается на мелкие, обидные придирки, ущемляющие ее самолюбие. Допустим, мог показать на нечто вроде столика и спросить:
— А ты можешь туда запрыгнуть?
Этого по роли совсем не требовалось, но из чувства противоречия я «запрыгнула» и спросила с иронией:
— Ну и что дальше?
Вот так и проходили репетиции… Однажды Равенских раздраженно бросил:
— Это тебе не со своим мужем выяснять отношения!
Такие разногласия между творческими людьми, работающими в относительно замкнутом коллективе, не проходят бесследно.
В жизни Малого театра был такой период, когда всеми его делами — и творческими, и административными — заправляла режиссерская коллегия: Царев, Бабочкин, Ильинский и Варпаховский. Может быть, кто-то еще, не помню, это продолжалось недолго. В Министерстве культуры вдруг решили, что нам нужен главный режиссер, которым и был назначен мой давний «друг» Равенских. И первое, что он стал делать, — это ломать, пересматривать репертуар.
Ударом для меня стал уход из театра Леонида Викторовича Варпаховского, с которым мне легко и интересно работалось. С ним были связаны мои удачи в «Бешеных деньгах», «Главной роли» и других спектаклях.
В руках у главного режиссера сосредоточена большая власть. Я ожидала неприятностей, и они не замедлили последовать. Прелюдией к ним послужил один странный случай…
Как-то Равенских подошел ко мне в театре и сказал, что нам надо бы пообщаться. Я решила, что это на предмет выяснения наших недоразумений, и согласилась. Удивилась лишь, что он назначил встречу на квартире своей соседки по дому, секретаря директора, очаровательной пожилой дамы. К себе домой он не мог меня пригласить: я бы не пошла, и он это понимал. Мне только было не ясно, почему мы не могли поговорить, объясниться в театре. Но выбор места «свидания» я отнесла на счет странностей Бориса Равенских, о которых знали все в театре. Он, к примеру, верил, что к нему на плечи садятся «чертики», и словно бы мимоходом небрежно стряхивал их рукой, среди разговора вдруг замолкал, мог сказать что-нибудь невпопад… Но на это в театре особого внимания не обращали — мало ли у кого какие привычки и причуды.
Просидела я дома у секретаря директора довольно долго. Вначале мило беседовали, пили чай, потом хозяйка уже и не знала, как меня занять, — Равенских все не появлялся. Наконец пришел с большим опозданием, а у меня на это время были назначены съемки.
Как только он появился, я посмотрела на часы и стала прощаться. Равенских решил меня проводить. И по пути стал говорить нечто такое, из чего я поняла, что как актриса я его не интересую, а намерения у него вполне определенные, он не стал даже скрывать это.
Может, нехорошо, что я сейчас вспоминаю именно этот не очень приличный эпизод, но, во-первых, каждый должен знать, что время не всегда убирает из памяти недостойные поступки, а во-вторых, хотелось бы объяснить причины дальнейших событий.
Естественно, принять его ухаживания ни при каких условиях я не могла. Воспользовалась тем, что появилось такси, и уехала.
Через некоторое время вывесили распределение ролей в спектакле «Любовь Яровая», в котором я должна была играть главную роль. Это вызвало очень негативное отношение в труппе.
Новость бурно обсуждалась, я чувствовала, что за моей спиной идут оживленные разговоры. Мне это было крайне неприятно, мешало работать.
Один мой доброжелатель рассказал мне, что на актерской вечеринке довольно известная актриса подняла тост за мой… провал. Это было удивительно, так как желать друг другу провала, тем более публично, в актерской среде не принято.
Я не знала, как поступить, но оставить без ответа такой выпад не могла — злое пожелание слышали много людей, по театру поползли слухи.
Я позвонила актрисе и сказала:
— Спасибо за то, что в своем тосте вы пожелали мне успеха.
Она растерянно помолчала и вдруг сказала:
— Я желала вам не успеха, а провала…
Такая честность мне понравилась. Мы встретились, объяснились, договорились, что забудем этот эпизод, но в будущем ничего подобного не повторится. Впоследствии у меня с этой актрисой сложились добрые отношения.
Я всегда радовалась благополучному разрешению крупных и мелких недоразумений, старалась быть выше обид. И тогда мне казалось, что все утряслось, недовольные распределением ролей успокоились, вскоре можно будет начать работу над ролью. Очень уж хотелось сыграть Любовь Яровую — роль действительно прекрасная.
На нее претендовала и актриса, пожелавшая мне провала. Борис Равенских тут же воспользовался возникшими разногласиями, и роль Яровой досталась энергичной претендентке.
Это был, что называется, удар без пощады. У меня вырвали буквально из рук роль, в которой я могла бы вновь проявить себя. Но неожиданно появилось и чувство облегчения. Я опасалась Равенских. Общение с ним могло привести к сложностям, из-за которых мне пришлось бы уйти из театра. А это для меня было бы равносильно уходу из жизни — я не преувеличиваю. Однажды, в самом начале работы в Малом театре, я решила именно так и свое решение никогда не меняла. Убеждена, что актриса может жить и реализовать свои возможности в совершенно определенном пространстве, в единственно приемлемых для нее условиях. Если они меняются, исчезают — наступает время кардинальных решений…
Но должны быть пределы, которые нельзя переступать. Никогда и ни при каких обстоятельствах за всю свою жизнь я не позволила себе с режиссером или с начальником войти в сомнительные отношения ради того, чтобы получить роль или какие-то преимущества перед другими актрисами.
Все-таки позже мне довелось играть в «Любови Яровой» в постановке Петра Фоменко. Меня в декабре 1977 года ввели на роль Пановой, и я постаралась ее сыграть так, чтобы главная героиня отошла в тень. Это заметили критики, одна из газет написала, что в исполнении Быстрицкой Панова неожиданно вышла на первый план. Я не злорадствовала. Панова мне нравилась, и я играла ее в полную силу. А в целом спектакль удался, он держался на сцене пять лет, до ноября 1982 года.
Я никогда не принимала участия во всевозможных актерских «дружеских встречах», с их наспех собранным застольем, с бесконечными разговорами ни о чем, с перемыванием чьих-то косточек. Избегала так называемых тусовок, в которых случайные люди изливают друг другу душу. Мне было жаль на это тратить время, становилось неловко за себя и других. Я встречалась лишь с теми, кто мне был интересен. Это были не только известные актрисы, но и актеры. С удовольствием общалась со своим партнером Николаем Ивановичем Рыжовым. Он много рассказывал о своей маме, Варваре Николаевне Рыжовой, о других актрисах Малого театра. Николай Иванович был очень добрым человеком, искренне любил Малый театр и гордился тем, что он артист этого театра.
Рыжов играл одни и те же роли с Михаилом Жаровым. Жаров всегда смотрел на меня «мужским» взглядом, как бы поточнее сказать — снизу вверх. У него постоянно были хулиганские глаза. И смотрел он так, что хотелось сразу застегнуться на все пуговицы. Однажды я даже сделала чисто интуитивное движение, словно проверяла, все ли у меня в порядке с одеждой. Жаров заметил это и озорно улыбнулся.
В «Волках и овцах» у меня были два партнера — Николай Рыжов и Михаил Жаров. В спектакль вошли они не одновременно — Жарова ввели чуть позже, когда «Волки и овцы» уже шли. Я с удовольствием с ними работала, хотя они были очень разными. Рыжов играл мужчину, который боится женщин и вроде бы не знает, как с ними вести себя, а Жаров был в спектакле женолюбивым, опытным пройдохой, который опасается попасться на крючок, но все остальное хотел бы получить. Два разных решения роли двух актеров, но мне было интересно играть и с тем, и с другим. И поучительно: я понимала, что нельзя себя вести одинаково с такими отличными друг от друга партнерами, хотя текст один и тот же, и поступки те же, но мотивировки несколько иные.
О взаимоотношениях актеров, особенно актрис, в театре ходит немало разных слухов: и завидуют друг другу, и строят маленькие козни перед выходом на сцену, и чуть ли не считают, сколько букетов получила та или иная актриса после спектакля. Не знаю… Я ни с чем подобным никогда не сталкивалась. Чисто интуитивно мы все пытались уберечь театральные отношения от грязи. Свои букеты я, конечно, считала. Иногда их было много, иногда совсем ничего. Но я никому не завидовала и умела радоваться за других.