- О, это старая история. Я участвовал в войне в Испании в составе легиона "Кондор". Летал на истребителе. В воздушном бою был ранен в ногу. С тех пор инвалид.
- Почему же вас сразу не уволили в отставку?
- У меня был большой опыт. Еще во времена Веймарской республики работал инструктором в аэроклубе. Посчитали возможным использовать на штабной работе.
- А как попали на восточный фронт?
- В первые дни войны. В Испании я воевал в отряде, которым командовал Мельдерс. О, это был настоящий ас! Перед началом войны с вами он уже стал генералом, командовал 51-й истребительной эскадрой. Я был в его штабе.
Чувствовалось, что бывший майор любит поговорить, порассуждать с важным видом. Я решил ему не мешать. Его откровения были даже интересны.
Майор рассказывал, что в эскадру входили не только истребители, но и бомбардировщики, штурмовики, разведчики. Все самолеты оснащены радио. Сам Мельдерс летал на специально оборудованном самолете "Физилер-Шторх" с мощной радиостанцией. Можно сказать, что это был командный пункт в воздухе. Летая вдоль линии фронта и получая данные от разведчиков о наших аэродромах, Мельдерс сразу же направлял туда свои бомбардировщики и штурмовики. Это давало немцам возможность наносить удары по нашим самолетам на земле, когда они только-только произвели посадку.
Не стесняясь, майор поведал мне, что в начале войны в Германии были убеждены, что Красная Армия слаба, оснащена устаревшим вооружением. В военных кругах существовало мнение о неспособности нашего командного состава проводить крупные операции, и в доказательство приводились примеры действий наших войск во время войны с Финляндией. Помолчав, майор, словно нехотя, добавил:
- Правда, о ваших ВВС мнения расходились.
- Каким образом? - поинтересовался я.
- Известно было, что Сталин уделял им особое внимание. Некоторые считали, что это может иметь серьезные последствия.
Дальше немец рассказал о том, что с первых же дней войны им пришлось столкнуться с сильным сопротивлением советских летчиков, которые сражались необычайно мужественно, хотя и летали на устаревших самолетах. Вскоре поступил приказ: атаковать русских, только имея численное превосходство, а наших летчиков, совершивших таран и попавших в плен, после допроса расстреливать как фанатиков, всех оказавшихся в плену авиаторов содержать в специальных лагерях.
- А что вы делали в Крыму? - спрашиваю я майора.
- Начальником авиабазы в Багерово меня назначили в апреле 1943 года. Когда ваши войска блокировали нас в Крыму, Гитлер приказал командующему 17-й армией генералу Енеке сражаться до последнего солдата, по Крым не сдавать. В декабре сорок третьего к нам на базу были переброшены десять "мессершмиттов" новейшей модификации с очень опытными летчиками из ПВО Берлина. Сам Геринг предупредил меня об ответственности за использование этих летчиков только в качестве "зондер-егеров". "Зондер-егерам" запрещалось вступать в открытый бой, обычно они нападали со стороны солнца или из-за облаков и охотились главным образом за русскими асами, данные о которых получали от разведки. Прислали нам и новую радарную установку. Мы были уверены, что безопасность базы обеспечена полностью. И все-таки она была разгромлена в результате налета русской штурмовой авиации. Были уничтожены почти все самолеты, погибло много летчиков и обслуживающего персонала. Меня отдали под суд. А после суда уволили в отставку.
Последние слова майор произнес таким же уверенным и чуточку безразличным тоном, каким вел и весь рассказ, как будто речь шла не о суде, а о награждении его рыцарским крестом. Конечно же, ему ив голову не приходило, что сидящий перед ним лейтенант в общевойсковой форме - бывший воздушный стрелок, который в числе многих тоже выпускал пулеметные очереди, благодаря чему он и попал под суд, а потом в отставку. Я написал "благодаря" безо всякой иронии. Ведь в результате майор остался живым, а не уволь его из армии - шансов на это у него было бы гораздо меньше.
Лишь раз меня подмывало сказать майору, что я один из участников той операции, но я сдержал себя, ведь я стал не просто на четыре года старше, а на четыре года войны. Какой смысл мне красоваться перед ним? Чтобы еще раз унизить поверженного противника? Не знаю, как у других, но у меня никогда такой потребности не возникало. Сделав строгое внушение майору, я отпустил его. Какой он враг теперь, со своей клюкой?
Но рассказ его заставил меня задуматься о многом. Как часто мы пребываем в заблуждении из-за того, что продолжаем оценивать какое-либо событие, бывшее в прошлом, отождествляя себя лишь с одной группой его участников. Если следовать только за эмоциями, это вполне объяснимо. Но историческое мышление не терпит эмоций. Поэтому... Но тут я обрываю сам себя. Говорить и судить о таких вещах - дело ученых и не на страницах мемуаров. Скажу проще: встреча с отставным майором подтолкнула меня к тому, чтобы всерьез заинтересоваться "вторым взглядом" на историю войны - взглядом нашего противника.
Сразу же успокою наиболее бдительных читателей: это вовсе не значит, что бывший воздушный стрелок собирается разделить точку зрения фашистских генералов. Я хочу одного: знать ее. Для того чтобы увидеть многое, что было в прошлом объективно, отрешившись, повторяю, от вполне объяснимых эмоций. Возможно, что я это делаю на любительском уровне. Да, дилетантство мне претит, как и многим, но выбора нет. Как нет, например, книги, в которую были бы включены воспоминания Буденного и, например, Деникина, с серьезным комментарием военного историка. Я подчеркиваю - военного историка, а не торопливого конъюнктурщика, объясняющего, какой великий стратег Буденный и насколько бездарен в этом отношении Деникин.
Кто-то увидит в такой книге потрясение основ, чуть ли не государственную опасность. Пусть видит, пусть спорит, у каждого свой взгляд. Я же вижу опасность (и серьезную) в детских книжечках о войне, где красный всегда на коне и лихо рубит белого, ибо белый в этой ситуации - вообще не человек, не личность, пусть хоть и отрицательная, с десятью знаками минус, а нечто вроде манекена, лозы, которую рубят конники. Отождествить лозу, манекен с противником, да, противником, но живым человеком, - страшно. Страшно за себя. Когда культивируется собственная непогрешимость, а любой инакомыслящий вообще лишается каких-либо человеческих качеств, это не есть воспитание патриотизма. Любить свою Родину - не значит ненавидеть все остальные страны. Возможно, я говорю банальности, но как часто мы, провозглашая одно, делаем совсем другое. Потому и пишу я эти солдатские мемуары. Пишу откровенно, не страшась редакторского карандаша. Элементарная мысль: неужели этого карандаша надо бояться больше, чем фашистских пулеметов? Ну бред какой-то! Поэтому - пишу... Опять я не очень внятно все объяснил? Но - уж как получилось...
Крым. С того света, бывает, возвращаются
В середине зимы установилось некоторое затишье. Полк перебазировался на площадку у станицы Джигинской, ближе к Керченскому проливу. Тогда командир полка и вручал нам награды. Орден Славы III степени получили летчик Константин Атлеснов, воздушный стрелок Николай Петров и я. Это был мой первый орден за сбитые "мессершмитты".
Под походный клуб приспособили какой-то сарай, не то телятник, не то свинарник. Вместо стульев натащили лавок, ящиков. А все равно было торжественно, празднично. Все хлопали, поздравляли. И я тоже радовался от души.
В то время никого не надо было призывать: "фронтовики наденьте ордена!". Их носили с достоинством, многие даже в полет отправлялись с орденами на груди. А как же: они заработаны честно. И то, что деньги за них платили, пусть и очень скромные, было совершенно правильно. Когда в сорок седьмом этот порядок отменили, многие восприняли это как откровенно наплевательское отношение к себе: мол, когда воевали, нужны были, а теперь что же, на свалку отправляться? Но разве Сталина могло тогда интересовать хоть чье-то мнение?
После вручения ордена предложили мне написать статью для армейской газеты. Первые мои "литературные" труды имели такие заглавия - "Осмотрительность в воздухе" и "Устранение задержек в пулемете", и были они напечатаны под рубрикой "Из опыта воздушного стрелка".
10 января 1944 года Отдельная Приморская армия перешла в наступление на правом фланге вдоль побережья Азовского моря, чтобы и действиями на суше, и высадкой десанта с моря прорвать оборону противника, занять господствующие высоты. Обстановка на плацдарме часто и быстро менялась, и летчики должны были быть особенно внимательны.
Тамерлан Ишмухамедов, с которым я летал, водил группу на мыс Тархан. На северном склоне высоты десантники пустили серию ракет, указывая нам цели. Мы сделали несколько заходов и, израсходовав весь боезапас, вернулись домой.
Входим на КП для доклада, а командир полка встречает нас мрачнее тучи:
- Тамерлан! Сообщили, что твоя группа нанесла удар по своим!
И тут закрутилось! Из штаба армии выехала разбираться целая комиссия. Ишмухамедова от полетов отстранили. Да, невеселая получалась ситуация. Но мы же ясно видели серию ракет, выпущенную в направлении противника, сделали все как надо!
Оказалось, что наземные и авиационные начальники сами запутались. Они не получили сведений, что немцы выбили десантников с вершины и те закрепились на северном силоне. Увидев приближающиеся штурмовики, они дали серию ракет, и мы нанесли удар точно туда, куда нужно было.
После этого десантники снова овладели высотой. Отсюда и штабная путаница.
Ожесточенные бои продолжались. Немцы бросили на плацдарм авиацию и танки. Мы отражали их атаки. Погибли от огня зениток младший лейтенант Заливадный и воздушный стрелок Павлик. Потери удручающе действовали на нас, тем более что многие из погибших сделали всего по нескольку вылетов.
Был у нас воздушный стрелок Иван Гудзь, 1915 года рождения. Основательный такой мужчина, любящий во всем порядок. "Иван, дай ножик!" - попросит его кто-нибудь, а он, поглаживая финку с наборной рукояткой, солидно отвечает: "А свой куда дел? Потерял? Значит, и мой потеряешь. Ненадежный человек. Не дам".
Когда нас 14 января разбудили и мы еще одевались, Гудзь задумчиво сказал:
- Видел я во сне свою смерть, ребята. Убьют меня сегодня. Вы уж не обижайтесь на меня. И не жмот я вовсе, просто порядок люблю. Тебе, Петя, мой нож нравился? Возьми на память. Только родным сообщите, ладно?
- Полно чепуху говорить! - наперебой стали разубеждать мы его, но он только с сомнением качал головой.
В первом же боевом вылете в тот день самолет ведущего группы лейтенанта Тертычного, с которым воздушным стрелком летал Гудзь, врезался в зенитную батарею немцев. Это был их двадцать пятый вылет. 21 января такая же участь постигла экипаж младшего лейтенанта Толчанова и стрелка Крыленко. Обоим было по двадцать лет.
Шла таманская зима. С затяжными мелкими дождями, с непролазной грязью. Бывало, что и самолеты застревали в ней. Тогда техники и мотористы раскачивали их и под дружное "Раз-два, взяли!" буквально на плечах вытаскивали на старт.
Утром штурман полка Коновалов повел группу в район Катерлеза. Зенитки противника ведут ураганный огонь, такой, что самолет командира эскадрильи Бахтинова оказывается отрезанным от группы. Тогда его заместитель Гончаров, не раздумывая, направляет свой самолет на длинноствольные орудия, огнем из пушек и пулеметов "давит" их, но при выходе из атаки попадает под другие зенитки. Самолет медленно валится на крыло, входит в штопор и падает. Гончаров спас командира ценой своей жизни. Вместе с ним погиб и воздушный стрелок Курдаев.
В вещах Ивана Павловича Гончарова мы нашли конверт с надписью: "Вскрыть в случае моей гибели". И хотя в конверте оказалось письмо, адресованное жене, мы прочитали его. И сейчас считаю, что мы, однополчане, имели на это право. Вскоре это письмо было напечатано в армейской газете "Крылья Советов". Вот его текст:
"Дорогая Тасенька! Я отдал жизнь за Родину, за счастье Вили и твое, за будущее моего народа, и умер с именем Родины на устах.
Не грусти, моя родная, обо мне. Гордись своим мужем и скажи нашему сыну, пусть будет предан Родине, как его отец, пусть любит свой народ!..
Не ждал я смерти, но при встрече с нею мне не было страшно, ибо я знаю, что ты достойно воспитаешь сына...
Целую тебя и обнимаю крепко-крепко. Поцелуй же за меня сыночка и успокой его. Пусть знает Вили, что его отец был гвардеец, летчик-штурмовик, и погиб за него, за его счастье, за его будущее..."
Вот вроде бы простые, немудреные вовсе слова, но задумайтесь: кто и в каких обстоятельствах их написал! Кто-то рассказывал мне, что у многих приговоренных к смерти после объявления о том, что просьба о помиловании отклонена, нарушается координация движений, кто-то просто сходит с ума. Понимаю, что сравнение не слишком уместное, но другого просто не могу придумать. Так представьте же себе человека, написавшего такое письмо, уже с родными попрощавшегося, который почти ежедневно ходит в бой, сражается с врагом. И сражается не обреченно, а умело, профессионально. Где грань между фанатизмом и мужеством? Мог фанатик написать такое письмо? Думаю, что нет. Это письмо человека мужественного. А мужество и самообладание, как я думаю, у большинства качества отнюдь не врожденные. Их нужно воспитывать, развивать в себе. И то, что журналисты армейской газеты решили опубликовать это письмо, делает им честь, хорошие они были пропагандисты, хорошие психологи, профессионалы, одним словом. А это слово многое значит, много весит.
А вот пример "агитации наоборот", хотя я уверен, что человек, сделавший это, руководствовался самыми благими, может быть, самыми благороднейшими намерениями. Оборудовали у нас в полку стенд "Вечная память героям!", поместили на нем фамилии погибших, и Гончаров был в этом списке двадцатым. Кто-то из ребят, обладающих, как говорится, кладбищенским чувством юмора, приписал цифры 21, 22, 23 и так далее, а рядом знаки вопроса: кто, мои, следующий?
Парторг полка Капцов сорвал лист ватмана и отнес его командиру. Тот только плюнул:
- Вот уж поистине: заставь дурака богу молиться... Погибшим, конечно, вечная память, но и о живых думать надо! Прекратить такую агитацию раз и навсегда!
Казалось бы, публикация письма Гончарова и стенд "Вечная память героям!" явления чуть ли не одного порядка. А если вдуматься - разница между ними гигантская. Но это - если вдуматься, а сейчас именно время думать. Вот, собственно, и все по этому поводу.