мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками
и
постараемся соединить губы
то на стекле останется бабочка
а
на наших щеках рисунок пальцев всех
желавших узнать куда едем
В то лето я отирался у овощных баз на Товарной, куда прибывали вагоны с арбузами, дынями, душистыми южными яблоками. Подворовывал. Что-то продавал, что-то нёс домой, но большую часть съедал там же, в зарослях высоченной травы.
Но однажды меня накрыли дружинники и здорово напугали, сказав, что сдадут в милицию. Этого мне не нужно было совсем, потому что я уже тогда состоял на учёте именно в линейном отделе.
Я в голос ревел, размазывал по щекам слёзы, обещал больше этого не делать, клялся, что сирота и живу один с глухонемой тёткой. Вот эта несуществующая тётка их и разжалобила.
— Ладно, давай отпустим, — сказал старший.
Я уже стал успокаиваться и решил, когда отпустят, нырнуть за составом в траву — проследить, куда пойдут дружинники, ведь надо же выведать, где у них штаб, чтобы в следующий раз так глупо не попадаться.
Но вдруг тот же старший произнёс:
— Дай слово, что больше не будешь здесь воровать.
— Честное пионерское? — с надеждой спросил я.
— Нет, честное мужское слово.
Я опустил глаза.
— Даю честное мужское слово, что больше не буду здесь воровать.
Так я очутился на базаре.
Шёл, приглядывался и вдруг из-за ящика увидел голову. Голова сказала:
— Подойди.
Ног у него совсем не было. Он то ли сидел, то ли стоял на низкой тележке с подшипниками вместо колёс. Рядом лежали деревяшки-толкачи, напоминавшие большие утюги.
— На, вот здесь подкрути, — и протянул отвёртку.
Я сделал всё, как велели.
Он достал из холщовой сумки огромное красное яблоко.
— На.
— Спасибо, не надо.
— Бери… Да не прячь ты его — ешь, оно мытое.
Яблоко хрустнуло.
— Дядь, а вы кто?
— Я — Иван-разведчик. Называй меня просто Иваном. И на "ты".
Яблоко хрустело.
— Красть ты здесь не будешь.
— Я не краду…
— Я не говорю, крадёшь ты или нет. Я говорю: не будешь. А денег мы и так заработаем.
Он был коренастый, обветренный и чисто выбритый. Тёмные волосы с проседью. Взгляд прямой и уверенный. Мужик.
Так мы и подружились.
Рано поутру "столбили" торговые места, а потом за небольшую плату сдавали их крестьянам. Сообщали торговцам о вчерашних ценах и ценах на других рынках, за что те иногда одаривали нас своим товаром. Я еще находил ивану людей, которым нужно было починить обувь, а он брал её с собой и утром возвращал.
Нас, мальчишек-девчонок, у Ивана всегда было не меньше трех-четырех. И, когда с похмелья не выходил на работу дворник, мы умудрялись даже базар убрать. Потом у нас появилось своё торговое место, где мы продавали почему-то исключительно репчатый лук. Не свой, естественно, — Иван с кем-то договаривался.
Однажды у него опять ослабела одна из дужек на тележке. И я, наклонясь, стал опять подвинчивать болт. Из-за ворота рубахи у меня вывалился оловянный крестик на суровой нитке.
И я впервые услышал другой голос Ивана — не жёсткий и властный, а с доброй слезой в глубине:
— Веруешь в Бога?
— Не знаю.
— Когда в последний раз причащался?
— Великим постом.
— Давненько, — вздохнул он.
Я вернул Ивану отвёртку. А он расстегнул на себе рубаху и показал серебряный крест на цепочке и икону на тонком мякинном ремешке.
— Это Георгий Победоносец. Он-то и спас меня в войну. Когда на фронт уходил, мать повесила. Я-то выжил, а она… Крест всегда носишь?
— Только на каникулах. А то, когда на физкультуре переодеваешься, смеются. надо мной и так смеются — длинный, а бегаю хуже всех. Потому что у меня ноги больные.