— Грешно смеяться над избранными, — укорила меня мать.
Пожав плечами, пошла к ней уже нормально.
И тут из-за калитки, высунулась бабка Урмена, и ехидно так:
— А что, Арима, чай сватов ждете уже?
В полете сверкнул нож…
Бабка, взвизгнув, уползла. Оно как — воровства на деревне нет и отродясь не было, тут у всех и так достаток, так что калитки да ворота имелись, а вот забор смех один — мне до колена. И так у всех. Потому то и ползла бабка, по-пластунски, головы не поднимая.
Ну я сбегала, из ее калитки нож воткнувшийся забрала, и снова степенно направилась к маме. Подошла, нож ей протянула.
— Спасибо, — мама взяла оружие, сунула в ножны. — Горе ты мое, ты почему по деревне с воплями носишься, а?
— Да я так, — пожала плечами.
— Она 'так', а я с лестницы грохнулась, да к тебе на выручку помчалась! Амирка, чем думала?!
А чем тут думать, так… не думалось.
— Что вылупилась? — нахмурилась мать. — Одна ты у меня, Амирка, одна одинешенька, а вся в отца! То на охоту, то в горы, а то среди ночи не дозовешься! Ты мне прямо скажи — где ночевала сегодня?
Пожав плечами снова, пробормотала:
— Так, у бабушки я…
— Даже имени ее не смей называть! — прикрикнула на меня мать. — И марш домой, горе мое луковое, там лукошко возьмешь да сбегаешь на тот край деревни.
— К бабушке? — догадалась я.
— Я сказала не смей! — мать была непреклонна. — А потом обедать, поняла? Дома обедать! Отец уже вернуться должен. И чтобы я про твою бабку слова больше не слышала!
Мама с бабушкой не ладят. Ох и не ладят. Не любят безбашенные чужаков, совсем не любят. Да может маму и приняли бы, вот только — папа у бабушки с дедушкой один сын, один единственный. Тут такое редкость — не только коровы да козы плодовитостью отличаются, да вот вышло, что один отец у бабушки родился. И рос он на загляденье всем — высокий, глаза синие словно небо вешнее, кудри русые золотятся на солнце, сам ладный, худощавый, да не худой, улыбчивый, добрый. Да и девушку ему родители сговорили под стать — ладную да пригожую. Вот только — выбрали ее демоны. Выбрали и в мир свой уволокли. Папа тогда сильно горевал, так горевал, что из деревни вовсе ушел, лет пять скитался, охотником стал, на севере зверя бил, да шкуры возил в Весен, столицу государства нашего. А так как пришлый был, торговать на рынке гильдия не дозволила, перекупщикам отец сдавать не хотел, вот и продавал на корабли. Брали особенно торговцы с востока, и на одном из таких кораблей папа и увидел маму. Он мне рассказывал, что когда она в парандже полупрозрачной вышла на палубу верхнюю, да глазами карими на отца взглянула, сердце остановилось. Не просто остановилось — с той минуты деве иноземной и принадлежать стало. И далеко папа от корабля не ушел, околачивался возле два последующих дня, да с моряками речи заводил, так и узнал, что маму и еще девятерых девушек везут северному хану, в дар от хана восточного, повелителя Стылой пустыни.
А мама, она в гарем северного хана вовсе не хотела, она вообще одного батыра из Шахредза любила, а потому план имела побегательный. От чего побегательный — потому как только она побежит, как капитан Сурмет на нее орла ручного спускал, тот нагонял, хватал и обратно на корабль нес. Но в тот день побегательный план увенчался успехом, потому как мама, едва корабль отплывать стал, сиганула в воду ледяную студеную, зима на дворе имелась, из воды шустро выбралась, да и побежала по пристани. Капитан орла за ней… А папа то у меня знатный охотник! Он птичку с одного удара вырубил, маму в шубу соболиную закутал, да и понес прочь, в номер гостиничный. А когда он ее из шубы развернул, мама на него взглянула и… забыла на прочь, как там ее улюбленный батыр с лица выглядел. Вообще про все забыла. В веру нашу перешла, с папой обвенчалась и вскорости в ее животике поселилась я!
А дальше грустно, потому как в Безбашенную возвращаться папа с молодой женой не стал — не любят здесь чужих, и на браки такие благословения не дают. Оно как — деревенские чистоту крови соблюдают строго, потому как демоны берут только светлокожих, золотоволосых, да голубоглазых, другие им не нужны. И тут толи кровь у местных особая, толи гены, демон их знает, но кровью своей безбашенные гордятся и с чужими не смешивают. Так что не стал отец маму с родителями знакомить, и поселились они там же в Весене. И зря они так сделали — ханы они как шакалы — подлые да мстительные. Не простил северных хан маме побега, отправил своих узкоглазых на поиски, и те маму нашли… Напали шепелявые днем, когда отца дома не было. Маму схватили, связали, да на корабль уволокли. И может не было бы ни меня, ни вообще всего, да только отплыть они не смогли — шторм начался. Мама говорит, что боги услышали ее молитвы. Услышать то они услышали, да только у мамы в животике я была, а ее штормом связанную по всему трюму трепало… Так что когда отец, да знакомые его дружинники князя вериосского на корабль напали и маму нашли, у нее уже начались роды преждевременные. И я-то родилась, а вот кроме меня больше никто, и мама болеть начала сильно, так сильно, что папа мне кормилицу нашел. А затем нанял телегу, да и перевез нас в свою родную деревеньку. Что примечательно — полог кормилицу мою не пропустил, уже тут потом молоком козьим отпаивали, было ж мне меньше месяца.
Так и стали мы безбашенными. Дедушка и бабушка конечно иноземке не обрадовались. И благословения не дали. И папе сказали, чтобы не смел им на глаза показываться, отродье свое забирал, и иноземку уволок, но… только после того, как бабуля ее вылечит. А лечить пришлось долго, уж как бабушка ни старалась, мама не поднималась на ноги и чахла на глазах. И исхудала так, что бабушка в одну ночь не выдержала, на руки ее подняла, унесла к ручью, искупала в воде студеной с наговорами да молитвами. И мама выздоровела. Мне уже годика два было, когда мы в свой дом перешли жить, а к пяти я впервые поняла, что не такая девочка, как все. Все бегали за жрецами в белых одеяниях, игрались и веселились, а меня жрецы к ним не пускали… вот совсем.
А потом я узнала и кто такие демоны, и почему их так классно обманывать.
И вот стоило об этом подумать, как на губах у меня заиграла улыбка, и вообще дорога через всю деревню показалась коротенькой такой. А подходя к бабкиному дому, я услышала:
— Позор на весь мой род! Одна у меня внучка и та — кровь поганая иноземная! Стыд то-какой, ой и стыд! И девка-то вся чернявая, смотреть противно!
А, все ясно, у деда опять жрецы. В этом году всего четыре девки заневестились, а те, что старше пятнадцати уже замужем. Оно ж как — мы всей деревней представление разыгрываем, аккурат для того, чтобы демоны и не забрали никого. И как только рогатые плюясь с досады в свой портал ныряют, мы сразу оп и за свадебку. Все свадьбы и играют вечером в последний майский день. Днем смотрины — вечером свадьбы. Ну так вот — в этом году всего четыре девушки, недобор стало быть, вот жрецы и ходят лисами хитромордыми вокруг бабушки с дедом, чтобы и меня в невесты записать. А я против! И бабушка с дедушкой против! А мама и вовсе ножами без разговоров сразу в жрецов кидается, только те на порог заявляются. Я ж у нее одна дочка, а у бабушки и дедом одна внучка, но жрецы сила, с ними надо считаться, а то мало ли… Так то враждуют мама и бабушка жестко и показательно в последнее время. И в общем я уже поняла, что зайти следует попозже, но тут дед жрецов вывел на улицу…
Неловкий момент — я с корзинкой, двое жрецов, побледневший дед.
Дед пришел в себя быстро, нахмурился и грозно вопросил:
— Почто пришла, позор моего рода?!
А я с пирожками, и те вкусный аромат распространяют на двадцать шагов вокруг. У жрецов ноздри затрепетали.
— Я… — начала запинаясь, — а я мимо шла, отравы вам принесла.
У дедушки уголки губ дрогнули, но он сдержался и так же сурово:
— Что ж, горе моих последних дней, в дом иди, бабке в злонамерении признайся!
Согласно кивнув, угрюмо согласилась:
— Иду, покаюсь…
Дед отошел, пропуская меня в калитку, после в спину крикнул:
— И чтобы больше я тебя в доме своем не видел, убожество иноземное!
Прозвучало пафосно и громко! И вообще может даже бы и сработало, но тут из дома раздалось радостное бабушкино:
— Что, Амирочка пришла? Солнышко бабушкино, иди скорее, блинов тебе напекла, как любишь с малиной.
Я застыла, осторожно оглянулась — у жрецов морды вытянулись, от чего их белые бороды смешно так отвисли. Дед напрягся. Я, решив спасти ситуацию, тяжело вздохнула, сгорбилась и грустно сказала:
— Ага, с малиной, опять небось стекла толченого подсыпет… Горе мне горе…
И пошла в дом.
Позади старший жрец откашлялся и робко так:
— Севостьян, пошто девку мучаете? Красивая ведь девка стала, ладная, глядишь и демоны…
— Да даже позориться не буду, господам нашим благодетелем гадство иноземное показывать! И не просите! Тут честь моя затронута, гордость семейная, а вы… Эх, вы!
И с этими словами деда закрыл калитку. Я мышкой юркнула в дом, попала в радостные бабушкины объятия, вмиг была затискана и зацелована, и только потом бабушка спросила:
— Чего там Севостьян буйствовал? Опять соседям на показ?
— Жрецам, бабушка, — ответила я, в свою очередь обнимая ее.
Бабушка у меня большая, пышная как булочка, румяная, и добрая такая, что у нее добром каждая морщинка светится.
— Как жрецам? — встревожилась она. — Опять жрецы были?