ИКОНА ВРАТАРНИЦЫ
Неугасимо горит лампада в соборном храме!
Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!
В соборном храме Ксиропотама поют монахи.
Поют монахи — ты слышишь, мама? — в священном страхе.
Паникадило и круглый хорос, орлы двуглавы…
Неугасимо горит лампада, горит, качаясь…
Когда то было? Младая поросль в зените славы.
С утра — ко храму, твердя молитву, в пути встречаясь.
Никто не ведал, никто не видел — плескалось масло,
Оно плескалось, переливалось, не зная края.
И следом — беды, как те акриды, и солнце гасло,
И конь у прясла всё ждал хозяев, уздой играя.
Изогнут хорос, как знак вопроса, под гнетом мессы.
Младую поросль секут покосы — играют бесы.
О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает
То — ясно солнце, то — сине море, вино ли, хлеб ли.
Кто ж наделяет огнем лампаду? Кто возжигает? но все ослепли…
Поют монахи… Поют монахи… Коль слеп, так слушай.
Запрись дыханье, утишись сердце — Дух Свят здесь дышит.
Святые горы, святые хоры, святые души
Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…
Горят усадьбы, как в пекле ада — ребенок замер.
Гуляют свадьбы. Плюются в небо — ребенок в двери.
Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!
Да на Афоне я сроду не был — кто мне поверит?
Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень.
И напишу я про все про это строк двадцать восемь…
ОКТЯБРЬ
Октябрь, октоврий, листопад.
В лесу полно грибов опят.
В осенних дуплах совы спят —
Зазимовали.
Лишь дятла стук раздастся вдруг,
Да пробежит в испуге жук —
Последний круг, мой милый друг.
А я — едва ли…
Как две зеркальные луны,
Мои ладони холодны…
Ах, если б ласточки весны
Меня позвали!
На сеновале диких трав
Я оплатил бы жизнь, как штраф.
Платите, граф. Но в том, что — граф,
Я прав едва ли…
Октоврий. Золото. Хандра.
Хоть дождь не льет, как из ведра —
Туман и изморось с утра,
Как в письмах Вали.
Она жалеет, что сто лет
Уже живет, а счастья нет,
Что все живущее умрет,
А я — едва ли…
И как оставлю я — ее,
Татьяну — золото свое?
Моя любимая поет и Бога хвалит.
На что ей книг моих тома?
Она напишет их сама!
При этом — не сойдет с ума.
А я — едва ли…
А чтоб в тоску не занесло,
Забуду год я и число.
Нет, не забуду — тяжело:
Сегодня — третье…
Октябрь, октоврий, листопад!
Тебе я вечно буду рад!
Роняй скорее наземь, брат,
Свое веретье…
КРЕСТ. 1948 г.
Над лоном малиновых дольних долин
Огромно висели Стожары.
В ночи тростниковый пылал Сахалин,
А кто бы тушил их — пожары?
Победу восставший великоросс,
Японка с опасной улыбкой,
Солдат в телогрейке, в бушлате — матрос,
Стояли над детскою зыбкой.
А остров качало, как зыбку. Как ял,
Штормило его и качало.
Мой юный отец на коленях стоял
У жизни сыновней начала.
Он был — офицером советским. Ему ль
Стоять пред ставром и молиться?
Но ставр уберег его тело от пуль,
Чтоб мне на земле воплотиться.
И пела японка: "…прииде Крестом…"
Матрос подпевал: "…всему миру…"
И зыбка, как шконка, качалась при том,
Кивала военному клиру.
Так я был крещен,
А потом запрещен
Жуком в человечьей личине.
Молитвою стал православный мой стон,
И шел я на Запад с Востока, как Он,
В простом человеческом чине.
Алмазно сияли мне звезды крестом
Над каждым разъездом и каждым мостом,
Был крестик крестильный на теле моем
Защитой, надеждой, оплотом.
Но стыд забывал я, себя убивал,
Греховные страсти вином запивал
Я трижды, казалось, убит наповал,
Но Бог милосерд отчего-то:
Он дал мне дорогу, любовь и жену,
И сына, крещенного нами.
Сын шепчет молитву, отходит ко сну,
Питаемый светлыми снами.
За отчим, за дедовским этим крестом:
Что — там?
Иди, поклонись освященным местам —
Крестам.
Там пращуров прах.
Я шепчу, не тая,
Прощаясь:
Се сын твой…Се мати твоя…
ДИМИТРОВСКАЯ СУББОТА
Воробей под крестом
Варит пиво под кустом —
Ах, как небо-то чисто —
Хорошо б не коршун!
Как живется воробью?
Нет водицы — пиво пью!
Молодице налью —
Будет плакать горше!
Воробей под кустом
Принакроется листом.
Жить бы лет вот этак сто —
Хорошо в пузе!
Но средь каменных камней
Столько нашенских парней!
О, восплачьте обо мне,
Братии и друзи!
Сколько землю не топчи
Ноги на морозе.
Апчи! — на печи:
Покупайте кирпичи!
Жив — чив!
Жив — чив!
И почил в Бозе.
Не укроешься нигде:
Под кустом или в гнезде
Не робей, воробей,
Думою несметной.
И в гнезде ты в беде, и везде ты в беде —
Внезапу найде
Страшный час смертный.
Чив — чив — ничего!
Пиво — во! И воля — во!
Мы ведь все до одного — одного званья.
Мне страшно два дня —
И не страшно два дня.
Так целуйте ж меня
Скорбным целованьем…
ИСХОД
Ты ищешь до коликов: кто из нас враг…
Где меты? Где вехи?
Погибла Россия — запомни, дурак:
Погибла навеки…
Пока мы судились: кто прав — кто не прав…
Пока мы рядились —
Лишились Одессы, лишились Днепра —
И в прах обратились.
Мы выжили в черной тоске лагерей,
И видно оттуда:
Наш враг — не чеченец, наш враг — не еврей,
А русский иуда.
Кто бросил Россию ко вражьим ногам,
Как бабкино платье?
То русский иуда, то русский наш Хам,
Достойный проклятья.
Хотели мы блуда и водки, и драк…
И вот мы — калеки.
Погибла Россия — запомни, дурак.
Погибла навеки.
И путь наш — на Север, к морозам и льдам,
В пределы земные.
Прощальный поклон передай городам —
Есть дали иные.
И след заметет, заметелит наш след
В страну Семиречья.
Там станет светлее, чем северный снег,
Душа человечья.
***
Дорога к дому и дорога — из,
Она в снегах и муках пролегла.
Я думал вверх лечу, а падал вниз.
Едва ль душа останется цела.
Вот я собрал осколки и куски.
Прими, сестра, подруга и жена.
Как прежде мы, любимая, близки.
Но какова той близости цена?..
***
Г.Красникову
О погоде и чахлой, и хлипкой,
Как с рыбалки с не пойманной рыбкой,
Вдоль колодца под лифтовой клеткой,
Мимо надписи матовой, меткой
На панели мохнатой стенной,
Шел мужчина мириться с женой.
Шел, похоже, мужчина мужчиной:
Щеки вдавлены щедрой щетиной,
Из кармана торчала газета,
Что нашел он у биоклозета.
И казалось тому мужику:
Станет каждое лыко в строку.
Он задумался меж этажами,
Будто встретил бандитов с ножами.
Словно аура эпилепсии
Вдруг мелькнула на небе России.
Словно детский услышал он крик —
Не мужчина уже, а старик.
Это детскую видит он зыбку.
Смуглой мамы святую улыбку.
Кто-то шепчет: — Живи- не живи,
А уже не узнаешь любви…
Тут весенний, раскатистый гром
В крышу дома ударил ребром.
И виденье — оборвано громом.
Утонуло дырявым паромом.
Небосвод изогнулся — и замер
Пред его голубыми глазами.
Нет. Не ляжет обратной дороги.
Нет. Не встанет жена на пороге.
Нет, родимый, подумай: тебе ль
Колыхать по ночам колыбель?
И шептать над младенческой зыбкой:
Хорошо не до старости жить,
Хорошо — до усталости жить,
И уйти незаметно, с улыбкой…
Он в ненастную майскую ночь
Развернулся — и вышел. И — прочь.
ДЕВЯТОЕ МАЯ
Шел месяц май — и я с высоким лбом
Писал пейзаж чернилами в альбом,
Потом я брал чернильный карандаш —
И танк подбитый вписывал в пейзаж.
Солдат, что был похожим на отца,
Лежал на поле мая и свинца.
О, если б мне в ту пору мастихин —
Я б мастихином написал стихи.
Отец остался жив на той войне.
Купил гармонь, чтоб лучше пелось мне.
Так далеко, казалось мне, война…
А нынче гляну — вижу: вот она…
Спешат, несут Россию на погост.
На нем смешенье из крестов и звезд.
За что дрались? Таков был дан приказ.
Нас не спросили — вот и весь мой сказ.
Сейчас пойду, наливочки напьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
Стихи припомню старые свои…
А в пять утра — засвищут соловьи.