Повезло Моисею, что забрал его к себе Всевышний до того, как соотечественники увидели обещанную им землю. Разорвали бы на части, хоть он и ведущий пророк. Не то что с палки лимоны не сыпятся, палку воткнуть некуда — камень сплошной.
Смотрели евреи на эту землю, и ни один из них не мог тогда предположить, что всего через каких-то три с небольшим тысячи лет все эти камни покроются цветами. Каждому туристу местные гиды будут с гордостью говорить: «Смотрите, к каждому корешку этих цветочков через компьютер вода иглой впрыскивается. А ведь в этой земле ничего раньше не росло». И множество туристов из разных стран будут уважать и любить Израиль за эту трогательную, подведенную к корешкам жизни воду.
А тогда рассердились евреи сильно на Моисея! Чуть в Боге, который их избрал, окончательно не разуверились. Обидно стало даже самому Творцу, и решил он: «Не буду больше им ничего советовать, не буду их учить и наставлять не буду. Пускай до всего собственным умом доходят. Мучаются пускай и умнеют сами. А поскольку многие из них все еще своему тельцу золотому поклоняются, пускай пройдут самое страшное в истории испытание — золотом! Может, тогда вспомнят, что избраны были мною для того, чтобы другие народы заповедям учить, а не для того, чтобы просто считать себя избранными! Вот когда это поймут, тогда и обретут Землю обетованную. В душе своей».
Сами евреи собственным безверием привели себя к своему еврейскому счастью. Поверили бы Моисею, Господь бы их сразу привел в Швейцарию. Недаром теперь есть гипотеза: настолько Всевышний за их вечное роптание на них рассердился, что сорок лет водил по пустыне, потому что искал место, где нет нефти!
Вот такие великие события разыгрались на той горе. И начало человечество свое восхождение к заповедям. Как по той горе, медленно, в темноте, с препятствиями, с валунами на пути, с пропастями по краям, но… с фонариками!
МИРОВАЯ ДУША
Последние километры в темноте, на крутом подъеме, пришлось карабкаться самому, без верблюда. Перепрыгивать с камня на камень. Хотелось бросить все, развернуться — и туда, вниз, обратно, к комфортабельному верблюду, который покорно ждал возвращения перед последней финишной кривой.
Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент по дороге на лекции представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился под одеялом, и щечки, как хомячок, положил на лапки, если б не институт.
Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно — он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что мне стыдно было ему уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью! Он буквально гнал меня своей палкой и еще, — что было совсем противно, — успевал по дороге фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? — думал я. — Может, тренировался по утрам на своей Фудзияме». Он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь!»
Уже несколько раз мне казалось, что мы на вершине. Но за очередной скалой начинался очередной подъем.
Неожиданно вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.
От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. А от количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой вот-вот заиграет музыка.
Жизнь кипела. Значит — арабы торговали! Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.
Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Значит, все-таки услышу, что шепнет мне Господь! Если б я поглядел на себя в зеркало, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Алладина. Арабы и те казались после такого испытания удивительно симпатичными. Непонятно было, почему евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было сначала совершить восхождение.
Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего, настоящего, израильского: черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. Какие-то сорта чаев. Я не понял какие, потому что они говорили на понятном только им израильско-арабском английском.
Француз и американец устроились рядышком, на бревне! Американец был очень большой, бочкотелый и общительный. Всех спрашивал, бывали они в Америке или нет? Как им Америка — о’кей или не о’кей? Итальянцы руками ему показывали, какой большой о’кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах были такие фотографии: группа летчиков на фоне дирижабля.
Даже француз и тот сказал, что Америка — о’кей. Американец спросил, а как француз прибыл в Америку? Француз ответил: «На самолете».
— А почему не на машине? — переспросил «дирижабль».
— Вообще-то, океан между нами, — ухмыльнулся француз.
— Но вы же прорыли какой-то туннель, разве это неправда? — переспросил американец.
— Это туннель через Ла-Манш, — смутился француз.
Американец задумался. Видимо, пытался вспомнить, что означает слово «Ла-Манш». Тут его еще больше удручила белорусская семья, которая подсела на соседний с бревном ящик. Он, она и мальчик лет двенадцати, который вообще не мог понять, зачем его сюда в ночи затащили. Грехов вроде нет — две мухи убил за свою жизнь. Глаза у него были сонные, удивленно-выпученные, напоминали два перекачанных анаболиками фрукта!
— А вы откуда? — спросил американец, явно жалея ребенка.
— Белараша! — на чистом университетском английском ответила мама.
Американец очень напрягся от загадочного слова. Он и РАША-то не знал толком где… Где-то между Францией и Монголией!
— What is that? — спросил он, — Белараша?
Тут уж обиделся глава семьи:
— Скажи ему, — попросил он свою жену, — ученые недавно вычислили, что Белараша — это самый центр Европы!
Она перевела.
Трудная ночь выдалась у бедного американца. На этот раз он молчал долго. Потом хихикнул и сказал:
— Это шутка, я понял. Думаете, я не знаю, что центра не может быть, потому что Земля круглая!
Даже при всей моей иронии к американцам этот сильно выросший лилипут после восхождения здесь, на горе, казался мне симпатичным. Разве он виноват, что у них в Америке такое образование? Зато он пытается в чем-то разобраться. Шел на эту гору, к чему-то стремился. Все-таки Америка не безнадежна, пока у нее есть такие наивные и чудные «дирижабли».
И арабы небезнадежны: араб-лавочник переключился с еврея на группу немцев. Шутил с ними. Они дружно смеялись. Правда, из последних сил, не гогоча, как обычно: не как немцы, а как эстонцы.
Я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турков и арабов. Например, на пляже в Турции турок — разносчик мороженого — бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Лишь тот один, кому достался лед, извивался аскаридом на сковородке, а остальные ухахатывались. Неизысканное, прямо скажем, чувство юмора. Не наше. Попробовали бы нашему бросить в трусы кусочек льда? Недолго бы смеялись!
Наверное, гора действительно была волшебной! Здесь все были симпатичны и интересны друг другу. Восхождение, как трудно прожитая человеком жизнь, приближала взошедших к заповедям.
Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах? Он по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутаться в них и верхней, и нижней половиной туловища. После чего стал искать себе место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не обозначены. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда с вечера. Они заняли первые ряды «партера», «амфитеатра», сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее — один шаг — и бездна!
Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал руками кульком на голове. Мне жалко было, что никто из этой темной бездны не может меня сейчас сфотографировать. Люди же все прибывали и прибывали!
Начинался переаншлаг!
Если бы вход на гору был платный, там, внизу, уже должны были спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого не додумались?
Кого тут только не было. Немцы восстанавливали потерянную жидкость, естественно, пивом. Уставшие итальянцы отряхивали от грязи свою модную одежду. Причем я впервые видел, как они что-то делают молча. Японцы, естественно, фотографировались на фоне взошедшей Венеры. Уверены были, что их японская вспышка достанет и до Венеры.
Мне как всегда повезло. За спиной послышалась русская речь. Скорее, русско-украинский говорок — Черновцы или Харьков. По этому говорку в любой точке мира можно безошибочно узнать наших эмигрантов. Он появляется у них только, когда они от нас уезжают. Ни в России, ни в Советском Союзе, ни в Украине я не слышал такого акцента, который больше подходит для комедий, поставленных по Шолом-Алейхему в самодеятельной оперетте.
— Ну что, Сара, будем молиться на рассвете? — спросил мужской, сильно грассирующий голос, как будто всю жизнь отрабатывал скороговорку «четыре черненьких чертенка».
Сара не ответила.
Второй, не менее шоломалейхевский мужской голос начал рассказывать подробности из жизни Моисея.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил первый.
— Я вчера прочитал на личном сайте Моисея! — ответил второй, не подозревая, что говорит это через матрас на ухо мне! И этим практически уже попадает в мировую историю!
Они втроем стали обсуждать Моисея, иудаизм, выкрестов и Арафата одновременно. Тот, который говорил обо всем с уверенностью профсоюзного работника, заявил, что, по последним данным, Арафат на самом деле советский еврей-десантник. Был заслан на Ближний Восток Комитетом государственной безопасности. Когда прыгнул с парашютом с самолета, промахнулся, попал в Палестину. Ветром отнесло. Чтобы его не опознали, надел на голову полотенце и с тех пор удачно косит под араба.
Но вот небо начало светлеть, и на горе стали проявляться люди, как проявляются в темной комнатке фотографа цветные фотографии. Многие, оказалось, пришли сюда в своих народных костюмах. Негры-христиане в белых одеяниях, экскурсия из Латинской Америки — словно с бразильского маскарада, человек тридцать японцев. Одеты одинаково в теплые оранжевые жилеты. Напоминают издали наших шпалоукладчиц на БАМе. Японцы заняли целый выступ горы и держали перед собой ноты, словно собирались вот-вот что-то запеть, но ждали сигнала. Стали проявляться постепенно и цепи гор, которые ветер волнами гнал к нам из-за горизонта. Начиналась предрассветная увертюра цветов! Даже в шуме ветра слышалась ее музыка.
— Сара, ты видишь, вон там Земля обетованная, — послышался снова сильно грассирующий голос. — Отсюда Моисей ее увидел впервые. Именно такой она изображена на его сайте!