— Нет, подождите, — встряла я. — Эми, покажи мне документы на дом и на автомобиль.
Эмилия около пяти минут рылась в комоде, после чего предоставила мне необходимые бумаги. Помня вчерашние слова Роланда о том, что подарок был сделан моей сестре, а не Эмметту, в моё подсознание закралось серьезное подозрение.
— Вот, — наконец ткнула пальцем в нужную строку я. — Роланд Олдридж произвел дарение на имя Эмилии Пейдж, что означает, что и дом, и машина единолично принадлежат ей.
— Этого не может быть, — возмутился Эмметт. — Дом и машина — это совместно нажитое имущество за время нашего брака. Подарок был произведен после нашего бракосочетания.
— А вот здесь ты глубоко заблуждаешься. Насколько я знаю Олдриджа, он всегда отличался способностью видеть наперед. Он оформил дарение за несколько дней до даты вашего бракосочетания. Ты пролетел, — констатировала я. В следующую секунду мы ткнули раскрасневшегося Эмметта носом в документы, после чего Эми попросила меня выкинуть его чемодан за дверь, что я незамедлительно и сделала.
— Чтобы ноги твоей не было в этом доме, трус! — прокричала Эмилия за порог.
— Оставь свой дом себе, истеричка! Я нашел себе работу на другом конце света и уже через пару суток я улетаю в Колумбию вместе с Тарой!
— И кем же ты будешь работать без знания языка, ничтожество? — с неприкрытым сарказмом хлопнула в ладоши мама.
— У отчима Тары страховое агентство, в котором для меня уже готово место, так что оставайтесь в своём зачуханном городишке и живите своей серой жизнью без меня! — после этих громких слов Эмметт подобрал свой чемодан и отправился к такси, которое уже поджидало его (по-видимому, он на нем приехал).
Я наблюдала за тем, как Дэвид и Сэм медленно направляются в нашу сторону, как вдруг Эми безэмоционально произнесла:
— Он это спланировал.
— Что? — переспросила я, скорее пытаясь понять, что именно она только что сказала, а не что имела в виду.
— Он прокрутил всё за моей спиной, — пояснила Эми, опустив скрещенные прежде на груди руки. Стоя на пороге, я посмотрела на небо, которое заволокла сплошная серая дымка, но, судя по воздуху, дождя не предвещалось. Этот день… В прошлом году он был солнечным. Никогда его не забуду. Но так хотелось бы.
— Эми… — хотела начать мама, но сестра её оборвала.
— Как я могла не видеть того, что у него появилась любовница? Какой ужас… Он ведь даже работу на другом конце света нашел и собирался уехать на днях! Он бы испарился и даже не предупредил меня!
Я закрыла входную дверь и Эмилия, облокотившись об нее, спустилась на пол.
— Всё будет хорошо, — сев рядом со старшей сестрой, положив голову на её правое плечо и потирая её левое, вздохнула я, пытаясь приглушить её всхлипы.
Глава 34. Нечто большее, чем смысл
Дэвид с Сэм гуляли вокруг дома, периодически возвращаясь, чтобы напомнить Эмилии о том, что малышку пора бы покормить и неплохо было бы поменять ей памперсы (чем занималась мама). Первый час Эми плакала как заводная, совершенно не срываясь на рыдания, при этом слишком сильно вздыхая. После она просто сидела у окна, глядя куда-то вдаль и слушая длинные монологи мамы о том, что всё обязательно наладится и что это ничтожество не достойно такой замечательной семьи, как наша, пока я разливала очередные порции кофе по чашкам.
И всё же, даже на фоне всей этой кутерьмы я не могла забыть о самом отравляющем событии этого дня — в этот день, ровно год назад, умер дорогой для меня мальчик. Мальчик, чья жизнь настолько сильно переплелась с моей, что после резкого разрыва этой связи внутренности моего естества не прекращают кровоточить ни на секунду. Порой даже кажется, что эти раны никогда не затянутся и в итоге я скончаюсь от потери крови.
Дэвид явно старался держать Сэм подальше от стрессовой ситуации, дабы уберечь её от лишних вибраций в виде нервных всхлипов Эмилии, поэтому делал уже сотый круг с Джесс на руках вокруг лавочки, на которой сидела мать его будущего ребенка. Наблюдая через окно за этой картиной и прислушиваясь к тому, как на кухне мама кипятит чайник для ревущей в своей спальне Эмилии, я пыталась дышать хотя бы чуть-чуть ровнее. Можно ли считать себя эгоистом, ощущая острую боль, стрела которой пронзила тебя ровно год назад, что совершенно притупляет твою жалость к той боли, которую только что причинили дорогому тебе человеку?
Я не могла с собой ничего поделать. Казалось, будто болит везде — боль подступила к грудной клетке, горлу, глазам и завывала внизу живота. Мартин год назад засунул руки в мою душу и неосознанно разорвал её в клочья. Он ушел безвозвратно. Навсегда. Сегодня.
Услышав, как мама выходит из кухни, я нервно потерла глаза, после чего тихо обернулась.
— Мама…
— Да, дорогая, — оборвала меня она, с опаской держа в руках горячую чашку.
— Можно я уйду?
— Да, дорогая, я прекрасно понимаю… Не думай, что мы с папой забыли… Иди домой. Тем более уже час дня — нужно было бы разогреть дедушке обед… А я пока побуду с Эми. Сейчас напою твою сестру чаем из мяты с пустырником и заставлю её поспать.
При упоминании чая из мяты с пустырником по моей коже пробежала нервная дрожь. Я поджала губы, попытавшись улыбнуться в ответ на мамину натянутую, печальную улыбку, после чего отправилась к выходу, пока мама спешила донести горячий чай до спальни Эми.
На улице стояло затишье, которое зачастую бывает перед сильной бурей. Молочно-свинцовые облака уже заполонили всё небесное пространство и буквально застыли, отказываясь сдвинуться хотя бы на миллиметр. Не было ни единого порыва ветра, но на улице всё равно было достаточно прохладно, поэтому, когда я добралась до дома, я с удовольствием надела свои любимые носки из верблюжьей шерсти, давным-давно подаренные мне Линдой.
Дед сидел напротив телевизора и поочередно почесывал Балто с Гердой, пока те лениво перекатывались с боку на бок. Эти собаки стали настолько большими, что занимали в комнате даже большее пространство, нежели два дряхлых кресла.
Обоюдно с дедом мы решили ограничиться сегодня грибным супом-пюре и в итоге съели по две его порции. Во время обеда дед так увлекся разбором прошлогоднего Эпсомского Дерби[14], что едва не забыл о приеме порции таблеток.
Наверное, еще никто не составлял дедушке более терпеливой компании, которая на этот момент была представлена в моем лице. Я просидела с ним в абсолютном молчании до шести часов вечера, пока папа не вернулся с работы. Из-за сильной облачности, за окном преждевременно стемнело, но мы с дедом, застыв на диване словно ватные игрушки, оглушенные неописуемой болью, даже не собирались включать свет, поэтому отец сделал это за нас.
На скорую руку я разогрела остатки обеда, разочаровывая родителя на почве того, что нормального ужина сегодня не будет и параллельно разъясняя, по какой именно причине. Постоянно охая и ахая, отец внимательно выслушал мой рассказ о том, как именно всё прошло с Эмметом и, быстро проглотив подобие ужина, отправился к Эмилии, чтобы составить компанию маме в группе поддержки. Я вернулась к деду, оставив свет гореть на кухне, чтобы не включать его в гостиной. Мы съели по три разогретых сэндвича и благополучно пересмотрели первую серию второго сезона «Аббатство Даунтон»[15].
С наступлением сумерек настроение ухудшалось. В восемь часов я уже не могла сидеть на месте. Мысли о том, что «это» произошло сегодня, и прошел ровно год, роем клубились в моём растерзанном в клочья подсознании, отчего моя голова начинала болеть. Казалось, будто из меня буквально расплескивается жгучее чувство скорби. Я встала, чтобы протереть экран телевизора, потом перебрала стопку журналов, разбросанных на стеклянном столике перед нами, затем закрыла шторы, после чего решила не садиться на свое место и стоя досмотреть только что начавшуюся вторую серию сериала. Неожиданно я поняла, что мне некуда деть руки, из-за чего я запускала пальцы в корни волос, скрещивала руки на груди и снова их разъединяла, чтобы потереть скулы. От подступившего к горлу комка так сильно хотелось избавиться, что я начала тихонько откашливаться, прикрывая рот кулаком. Я уже хотела начать бесцельно расхаживать по гостиной и даже дернулась с места, но вдруг вспомнила, что нахожусь в комнате не одна. Как только я осознала это, я сразу же встретилась взглядом с дедом, внимательно наблюдающим за мной всё это время. Спустя секунду я с горечью выдохнула:
— Дед…
— Что?
— Я не знаю, — поморщилась я из-за волны боли, накатывающей на мою душу.
— Тебе плохо.
— Дед, мне плохо, — вдруг заплакала я и, подойдя к деду, встала на колени слева от его кресла. — Мне очень-очень плохо. Он умер… Понимаешь, он умер сегодня. У меня на руках. И я ничего не смогла с этим сделать… Ровно год назад… Он мог сейчас быть здесь… Мартин мог сейчас быть жив, стоять передо мной и улыбаться… Он ведь был еще таким маленьким… За что так с ним? За что так со мной? Мартин так любил… Дышать.
Дед наклонился ко мне, и мы прислонились друг к другу головами.
— Я знаю, — тихо прошептал он, и я поняла, что он тоже плачет. — Я знаю.
Он знал. Я понимала, что он знал даже больше, чем на данном этапе своей серой жизни могла знать я. Мне было больно от той неописуемой скорби, которую испытывал он из-за потери бабушки, ему же было больно от моей. Кажется, мы оба прекратили жить после того, как из наших жизней убрали нечто большее, чем смысл.
Глава 35. Жизнь, как дверь без ручки
После смерти бабушки дед стал ложиться спать в слишком раннее время, словно каждый вечер надеясь на то, что именно сегодня он уже встретится со своей любимой. После того, как он ушел в свою комнату, остатки вечера я провела в своей спальне. Родители решили переночевать у Эми, а Дин с Элис предпочли остаться на ночь у Саманты. Впервые я почувствовала тишину этого дома и сделала это всем своим существом. Этот дом никогда не пребывал в покое, он всегда был погружен в вечный хаос семейных перипетий… Прошел ведь всего год, а он успел опустеть. Бабушка умерла, сёстры разлетелись в разные стороны, Дин и Элис пропадали после занятий в школе на всевозможных спортивных секциях, приходя домой только к ужину, а я стала передвигаться по опустевшим комнатам и коридорам почти беззвучно, словно привидение, боящееся лишний раз скрипнуть старой дверью.
Ровно год я — разбитая копилка счастья, монетка которой похоронена где-то на Кинсел-Грин, место захоронения которой я даже не знаю. Лежа на кровати и слушая раскаты разверзнувшихся небес, я рыдала так, как не рыдала ровно год — исступленно. Я вспоминала слова Эмметта о том, что моё присутствие в жизни Мартина было всего лишь попыткой хорошо заработать и, случайно забыв о том, что Эмметт является последней сволочью, я пыталась убедить саму себя в том, что это не так. Это не так! Я ведь смеялась над его шутками потому, что они были смешными, а не потому, что мне платили за смех. Он ведь называл меня тупицей и дразнил не потому, что презирал меня, а потому, что с искренностью друга указывал мне на мои же недостатки, бескорыстно позволяя мне работать над собой. Я ведь любила его! Я его любила, и он меня любил — он сам сказал мне об этом за сутки перед уходом. Да, это была своеобразная любовь и теперь, когда на этом свете из нас двоих осталась только я, эта любовь превратилась в гнетущую ношу боли у меня на плечах. Она так сильно давила на меня своим многотонным весом, что я уже забыла, каково это — ходить с поднятой головой, чтобы видеть лица рядом идущих, и дышать не рывками, а полной грудью. Сейчас, лежа в своей постели и вспоминая год жизни с Мартином, я как никогда жалела о нелепо растраченном времени, о несказанных словах, о скупых улыбках… Я могла ночевать с ним, как он когда-то хотел. Почему я пренебрегла этими часами? Я могла говорить ему о том, что он мне дорог, а не немо думать об этом, предполагая, что этого достаточно. Этого недостаточно! Недостаточно просто знать, что человек тебе дорог — этот человек обязательно должен КАЖДЫЙ ДЕНЬ узнавать это от тебя. Я могла чаще улыбаться, а не хихикать в кулак, и чаще заставлять улыбаться его… Так почему же Я этого не делала? Почему же Я это упустила? Потому что Я ТУПИЦА! Даже не зная о своем диагнозе, он успел выразить и сказать мне больше, чем я за всё время общения с ним… Мы никогда больше не встретимся. У меня больше нет шанса сказать ему, что он для меня больше, чем просто подопечный. Что он мой… Друг. Этот ребенок был моим другом. Лучшим. Единственным лучшим другом за всю мою никчемную жизнь. А он об этом даже не узнал. Всё потому, что я тупица…
Я уткнулась лицом в подушку и рыдала во весь голос, не боясь того, что дедушка услышит мой вопль под раскаты грома, тем более своим притупившимся слухом. Я была уверена в том, что он также убивается сейчас по бабушке. Он каждый вечер плакал, и вся семья об этом знала, но предпочитала молчать, чтобы не сыпать соль на общую рану. Вот только никто даже не подумал о том, что у деда почти не осталось времени на то, чтобы его рана затянулась прежде, чем он прекратит своё существование. Отчасти я ему даже завидовала. Если бы я была в преклонном возрасте и знала, что в ближайшие годы мои терзания и муки закончатся, после чего я встречусь с дорогим мне человеком, без которого на этом свете у меня скрипят зубы, мне бы дышалось немногим легче. «Мартин — Мартин — Мартин… Как ты там? Надеюсь, тебе лучше, чем мне здесь. Пожалуйста, прости меня за мою тупиковость и дождись меня. Рано или поздно мы встретимся и тогда… Что тогда? Я обниму тебя, а ты скажешь мне: „Ну и тупица! Только круглая идиотка может реветь в подушку, на которой потом ей же придется спать! Я всегда знал, что ты недалекая и логика у тебя настолько крошечная, что даже Балто превосходит тебя в понимании сущности жизни. Мы все живем, чтобы умереть, так зачем же плакать о том, кто дошел до пункта назначения? Нет, я категорически отказываюсь понимать, почему мой брат принял на работу пустоголовую. Ты ведь воспринимаешь жизнь, как дверь без ручки — выход есть, а пользоваться им совершенно не умеешь. Вместо того чтобы пнуть дверь ногой, ты царапаешь её ногтями. Тупица. И прекрати меня обнимать, вдруг это заразно“».
Я ревела так остервенело и так долго, что почти не замечала, когда именно проваливалась в минутный сон и снова просыпалась с ревом во весь голос. Так продолжалось до часа ночи, пока молнии не стали слишком сильно слепить мои заплаканные глаза, отчего я зажмурила болящие веки с такой силой, что смогла открыть их только утром.
*
Всю последующую неделю я сидела напротив телевизора и смотрела скачки в компании деда, за исключением тех часов, которые он проводил на кладбище. Дважды за неделю я сходила к бабушке вместе с ним, но на деда было так больно смотреть, что больше я не решалась его сопровождать. Все люди по-своему эгоисты. Большинство пытается избежать боли близкого человека, которая длится больше трех месяцев, потому что за этим просто невыносимо наблюдать, либо попросту становится скучно.