Знай, о повелитель правоверных, – начал Джафар, – что в минувшие времена был в земле египетской султан, справедливый и верный, который любил бедняков и проводил время с учёными; и у него был везирь, умный и опытный, сведущий в делах и управлении. Он был дряхлый старик и имел двух детей, подобных двум лунам, которым не было равных по красоте и прелести; и имя старшего было Шамс-ад-дин Мухаммед, а младшего звали Нур-ад-дин Али. И младший больше старшего выделялся красотою и прелестью, так что даже в некоторых странах прослышали о нем и приезжали в земли этого султана, чтобы посмотреть на его красоту.
И случилось так, что отец их умер, и султан опечалился о нем и обратил внимание на его детей, и приблизил их к себе, и наградил их, и сказал им: «Вы на месте вашего отца, пусть же не смущается душа ваша». И они обрадовались и поцеловали перед ним землю и принимали соболезнования по отцу до истечения месяца, а потом вступили в должность везиря, и власть оказалась в их руках, как была в руках их отца, и когда султан хотел путешествовать, один из них уезжал с ним.
И случилось в одну ночь из ночей (а ехать с султаном надо было старшему), что они разговаривали, и вот старший сказал младшему: «О брат мой, я хочу, чтобы мы с тобой женились в один вечер». – «Делай, что хочешь, о брат мой, я согласен с тем, что ты говоришь», – отвечал младший, и они согласились на этом, а потом старший сказал своему брату: «Если определит так Аллах, мы возьмём в жены двух девушек и войдём к ним в одну и ту же ночь, и они родят в один день, и если Аллах пожелает, твоя жена принесёт мальчика, а моя – девочку, и мы поженим их друг с другом, и они станут мужем и женой». – «О брат мой, – спросил тогда Нур-ад-дин, – что ты возьмёшь от моего сына в приданое за твою дочь?» И Шамсад-дин отвечал: «Я возьму за мою дочь у твоего сына три тысячи динаров, три сада и три деревни, и если юноша составит брачную запись без этого – не будет хорошо». – «Что это за условие для приданого моего сына? – воскликнул Нур-ад-дин, услышав эти слова. – Не знаешь ты, что ли, что мы братья и что мы оба, по милости Аллаха, везири и занимаем одно и то же место? Тебе бы следовало предложить твою дочь моему сыну без приданого, а если уже приданое необходимо, назначить сколько-нибудь, напоказ людям. Ты же знаешь, что мужской пол достойней женского, а моё дитя мужского пола, и нас будут вспоминать из-за него в противоположность твоей дочери». – «А что же в ней плохого?» – спросил Шамс-ад-дин. И Нур-ад-дин сказал: «Нас не будут поминать ради неё среди эмиров. Но ты хочешь поступить со мной так же, как кто-то поступил с другим. Говорят, что кто-то пришёл к одному своему другу и обратился к нему с просьбой, и тот сказал: «Во имя Аллаха, мы удовлетворим твою просьбу, но только завтра». И тогда просивший в ответ произнёс:
«Я вижу, ты дуришь и превозносишь своего сына над моей дочерью, – сказал ему Шамс-ад-дин. – Без сомнения, ты скудоумен и нет в тебе учтивости. Ты упоминаешь о разделении везирства, но я допустил тебя быть со мной везирем только из жалости к тебе, чтобы ты мне помогал и был мне пособником и чтобы не огорчить тебя. И раз ты говоришь подобные слова, клянусь Аллахом, я не отдам свою дочь за твоего сына, хотя бы ты дал столько золота, сколько она весит».
И Нур-ад-дин, услышав слова своего брата, рассердился и воскликнул: «Я тоже не женю своего сына на твоей дочери». Шамс-ад-дин сказал: «Я не соглашусь, чтобы он был её мужем! Если бы мне не надо уезжать, я бы проучил тебя как следует, но когда я вернусь из поездки, смотри! Я покажу тебе, чего требует моё достоинство!»
Услышав слова своего брата, Нур-ад-дин исполнился ярости, и все в мире исчезло для него, но он скрыл, что с ним происходит, и каждый из них провёл ночь в отдалении от другого. А когда настало утро, султан выступил в путь и поехал в Гизе[40] направляясь к пирамидам, и везирь Шамс-ад-дин сопутствовал ему.
Что же касается до его брата Нур-ад-дина, то он провёл эту ночь в наисильнейшем гневе, а когда наступило утро, он встал, совершил утреннюю молитву и отправился в свою сокровищницу и взял оттуда маленький мешок, который наполнил золотом. И он вспомнил слова своего брата и своё унижение перед ним и произнёс такие стихи:
А окончив эти стихи, Нур-ад-дин приказал одному из своих слуг оседлать нубийского мула стёганым седлом (а это был мул пегий, со спиной высокой, словно возведённый купол, с золотым седлом и стременами из индийской стали и с попоной, достойной Хосроев; и он походил на невесту, с которой сняли покрывало) и приказал положить на него шёлковый чепрак и молитвенный коврик, а мешок он подвесил под коврик; и потом он сказал слугам и рабам: «Я хочу прогуляться за городом и поеду в сторону аль-Кальюбии;[41] я проведу три ночи вне дома, и пусть никто из вас не следует за мною, у меня стеснение в груди». И он поспешно сел на мула, захватив с собою немного пищи, и выехал из Каира, направляясь в пустыню; и не настал ещё полдень, как он уже приехал в город Бельбейс. И он сошёл с мула и отдохнул и дал передохнуть мулу, и добыв в Бельбейсе немного пищи, съел её, а потом захватил из Бельбейса еды и корма для мула и направился в пустыню.
И когда наступила ночь, он уже въехал в город, называемый ас-Саидия[42], и остался там на ночь и поел немного еды, а потом он положил под голову мешок, расстелил ковёр и лёг спать в помещении почтовой станции, и его одолевал гнев.
И он провёл ночь в этом месте, а когда настало утро, он сел на мула и погонял его, пока не прибыл в город Халеб[43], и остановился на каком-то постоялом дворе. И он провёл там три дня и отдохнул и дал отдых мулу и погулял, а потом решил ехать дальше и сел на мула и выехал, не зная, куда направиться. И он ехал до тех пор, пока но достиг города Басры, сам того не зная, и остановился на постоялом дворе. И он снял с мула мешок и расстелил ковёр и отдал мула в сбруе привратнику, чтобы он поводил его. И привратник взял мула и стал его водить.
И случилось так, что везирь Басры сидел у окна своего дворца и увидел мула и ценную сбрую, которая была на нем, и решил, что это мул из свиты султана, на каких ездят везири или цари. И он стал думать об этом и пришёл в недоумение и сказал кому-то из своих слуг: «Приведи ко мне этого привратника».
И слуга пошёл и привёл привратника к везирю, и привратник выступил вперёд и поцеловал землю, и везирь (а он был глубокий старец) спросил привратника: «Кто владелец этого мула и каковы его приметы?» – «О господин мой, – отвечал привратник, – владелец этого чада – юноша, прекрасный чертами; он обладает величием и достоинством и принадлежит к детям купцов». Услышав эти слова привратника, везирь быстро поднялся и отправился на постоялый двор и приехал к юноше; и когда Нур-ад-дин увидел, что везирь направляется к нему, он поспешно встал и встретил его и поздоровался с ним. И везирь приветствовал его, и сошёл с коня и обнял Нур-ад-дина, и посадил его рядом с собой и сказал: «О дитя моё, откуда ты прибыл и чего ты хочешь?» – «О владыка, – отвечал Нур-ад-дин, – я прибыл из города Каира. Я был сыном тамошнего везиря, и отец мой переселился к милости Аллаха великого». И Нур-ад-дин рассказал везирю о том, что с ним случилось, от начала до конца, и добавил: «Я решил ни за что не возвращаться, пока не объеду все города и страны».
«О дитя моё, – сказал везирь, услышав его речи, – не слушайся своей души: ты ввергнешь себя в опасность. Земли в запустении, и я боюсь для тебя последствий злой судьбы».
Потом он положил мешок Нур-ад-дина на своего мула и, захватив чепрак и коврик, взял Нур-ад-дина с собой в свой дом. Он поселил его в нарядном помещении и оказал ему уважение и милость, и почувствовал к нему сильную любовь, и сказал ему: «О дитя моё, я стал старым человеком, и у меня нет детей мужского пола, но Аллах послал мне дочь, равную тебе по красоте. Я не допустил к ней многих женихов, но любовь к тебе запала мне в сердце; не согласишься ли ты взять мою дочь себе в служанки, чтобы она ходила за тобою, а ты был ей мужем? Если ты согласен на это, я пойду с тобою к султану Басры и скажу: «Вот сын моего брата», – и приведу к тому, что ты будешь назначен везирем на моё место, а я сам стану сидеть дома; я старый человек».
Услышав слова везиря Басры, Нур-ад-дин опустил голову и сказал: «Слушаю и повинуюсь!» И везирь обрадовался и приказал своим слугам поставить ему еды и украсить большую приёмную комнату, где обычно справлялись свадьбы эмиров. Потом он собрал своих друзей и пригласил вельмож царства и басрийских купцов и, когда они явились, сказал им: «У меня был брат, везирь в египетских землях, и Аллах послал ему двух сыновей, а мне, как вы знаете, Аллах послал дочку. И мой брат завещал мне выдать мою дочь замуж за одного из его сыновей, и я согласился на это; и когда настало время выдавать дочку замуж, он прислал одного из своих сыновей, вот этого юношу, что присутствует здесь. И по прибытии его ко мне я решил написав его брачный договор с моей дочкой, и он войдёт в мой дом, так как он лучше, чем кто-нибудь чужой. А после этого если он захочет, то останется со мной, а если пожелает уехать, я отправлю его с моей дочерью к его отцу».
И все сказали: «Ты отлично решил!» – и посмотрели на юношу, и он им понравился, когда его увидели. И везирь призвал свидетелей и судей, и написали брачную запись, и зажгли куренья, и выпили сладкого питья, и побрызгали розовой водой, и ушли, а везирь велел своим слугам взять Нур-ад-дина и свести его в баню. И он дал Нур-ад-дину платье из своих собственных одежд и послал ему полотенца, чашки, курильницы и то, что ему было нужно; и когда Нур-ад-дин вышел и надел одежду, он стал подобен луне в четырнадцатую ночь месяца. И, выйдя из бани, Нур-ад-дин сел на мула и ехал, не останавливаясь, до дворца везиря, и, войдя к везирю, поцеловал ему руки, и везирь приветствовал его…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала двадцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь поднялся навстречу Нур-ад-дину и приветствовал его и сказал: «Войди сегодня вечером к твоей жене, а завтра я отправлюсь с тобою к султану, и я ожидаю для тебя от Аллаха всякого блага». И Нур-ад-дин поднялся и вошёл к своей жене, дочери везиря.
Вот что было с Нур-ад-дином. Что же касается его брата, то он, путешествуя с султаном, отсутствовал некоторое время, а вернувшись, не нашёл брата. И он стал расспрашивать о нем слуг, и ему сказали: «В тот день, как ты уехал с султаном, он сел на мула, украсив его праздничной сбруей, и сказал: «Я еду в сторону аль-Кальюбии и пробуду в отсутствии день или два. Моя грудь стеснилась, пусть никто за мной не следует!» И со дня его отъезда до сегодняшнего дня мы ничего о нем не слышали».
И Шамс-ад-дин расстроился из-за разлуки с братом и был сильно огорчён его исчезновением и сказал про себя: «Все это только из-за того, что я на него накричал в тот вечер! Он принял это к сердцу и уехал путешествовать. Непременно надо послать за ним следом!»
И он пошёл и осведомил об этом султана, и тот написал грамоты и послал почтовых гонцов к своим наместникам во всех землях, а Нур-ад-дин за те двадцать дней, что они отсутствовали, уехал в далёкие страны, и его искали, но не напали на слух о нем и вернулись.
И Шамс-ад-дин отчаялся найти брата и сказал: «Я преступил границы в своём разговоре с братом относительно брака наших детей. О, если бы этого не случилось! Все это произошло по моему малоумию и непредусмотрительности».
И через короткое время он посватался к дочери одного из каирских купцов и написал брачную запись и вошёл к своей жене. И случилось так, что ночь свадьбы Шамс-ад-дина и его жены была той ночью, когда Нур-ад-дин вошёл к своей жене, дочери везиря Басры, – и это произошло по воле Аллаха великого, дабы осуществился над тварями его приговор.
И стало так, как братья говорили: их жены понесли от них, и жена Шамс-ад-дина, везиря Каира, родила дочь, лучше которой не было видано в Каире, а жена Нур-ад-дина родила мальчика, прекраснее которого не видали в его время, как сказал о нем поэт:
А другой сказал:
А если бы её спросили: «Видала ль ты подобного?» – то сказала б: «Такого? Нет!»
И Нур-ад-дин назвал его Бедр-ад-дином Хасаном, и дед его обрадовался ему и устроил празднества и трапезы, достойные царских детей. А потом везирь Басры взял Нурад-дина и привёл его к султану, и Нур-ад-дин, подойдя, поцеловал перед ним землю. И был он красноречив, твёрд сердцем, прекрасен и милостив и произнёс такие стихи:
И султан поднялся им навстречу и поблагодарил Нурад-дина за то, что он сказал, и спросил своего везиря: «Кто этот юноша?» И везирь рассказал ему его историю с начала до конца и сказал: «Это сын моего брата». – «Как же он сын твоего брата, а мы ничего о нем не слышали?» – спросил султан. И везирь сказал: «О владыка султан, у меня был брат, везирь в египетских землях, и он умер и оставил двух сыновей, и старший сел на его место везирем, а вот этот, его меньшой сын, прибыл ко мне. А я раньше поклялся, что выдам свою дочь только за него, и когда он приехал, я женил его на ней. Он юноша, а я стал дряхлым стариком, и мой слух сделался плох, и ослабла моя сообразительность, и я хотел бы от владыки нашего, султана, чтобы он поставил его на моё место. Это ведь мой племянник и муж моей дочери, и он достоин сана везиря, так как обладает верностью суждения и предусмотрительностью».
И султан посмотрел на Нур-ад-дина, который пришёлся ему по сердцу, и пожаловал ему то, чего хотел везирь. Он выдвинул его в везирстве и приказал дать ему великолепное платье, а кроме того, султан велел ему дать мула из своих личных и назначил ему выдачи и жалованье. И Нур-ад-дин поцеловал султану руку и отправился с тестем в своё жилище, и оба были до крайности обрадованы и говорили: «Это счастливый жребий новорождённого Хасана!» А потом, на следующий день, Нур-ад-дин пошёл к царю и поцеловал землю и произнёс:
И султан приказал ему сесть на везирское место; и Нур-ад-дин сел и взялся за дела своей службы и стал разбирать случаи с людьми и их тяжбы, как делают обычно везири, – и султан смотрел на него и удивлялся его поступкам, и уму, и сообразительности, и распорядительности; и он полюбил его и приблизил к себе. А когда собрание разошлось, Нур-ад-дин пошёл домой и рассказал своему тестю о том, что было; и старик обрадовался. И Нур-ад-дин продолжал оставаться везирем и не покидал султана ни ночью, ни днём, и султан увеличил ему жалованье и пособия, так что обстоятельства Нур-ад-дина улучшились. И у него появились корабли, ездившие от его имени с товарами, и оказались рабы и невольники, и он возделал много имений, орошённых земель и садов.
А когда его сыну Хасану исполнилось четыре года, скончался старый везирь, отец жены Нур-ад-дина, и Нурад-дин устроил ему великолепный вынос и похоронил его. А после того Нур-ад-дин занялся воспитанием своего сына; и когда тот окреп и ему исполнилось семь лет, он призвал к нему учителя, и поручил ему научить его читать и дать ему образование и хорошо воспитать его. И учитель научил его читать и заставил усвоить полезное в знании, и Хасан повторял Коран в течение многих лет и становился все красивей и стройней, подобно тому, как сказано:
И учитель воспитал его во дворце его отца, и Хасан, с тех пор как вырос, не выходил из дворца везиря.
И в один день из дней его отец, везирь Нур-ад-дин, взял его и одел в платье из числа роскошнейших одежд и, посадив на мула из числа лучших его мулов, отправился с ним к султану и ввёл его к нему. И царь посмотрел на Бедр-ад-дина Хасана, сына везиря Нур-ад-дина, который ему понравился, и полюбил его, а жители царства, когда Хасан проехал мимо них в первый раз, направляясь с отцом к царю, были поражены его красотой и сидели на его пути, выжидая, когда он поедет обратно, чтобы взглянуть на его красоту и прелесть и стройный стан, – как сказано:
И судья, увидев Хасана, пожаловал его и полюбил и сказал его отцу: «О везирь, следует и необходимо тебе всегда приводить его с собою!» И везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»
И Нур-ад-дин вернулся со своим сыном домой, и каждый день он поднимался с ним к султану.
А когда мальчик достиг пятнадцати лет, его отец, везирь Нур-ад-дин, заболел и призвал своего сына и сказал ему: «О дитя моё, знай, что здешний мир – обитель проходящая, а будущая жизнь вечна. Я хочу дать тебе кое-какие наставления; пойми же, что я скажу тебе, и устреми на это свой разум».
И он принялся учить его хорошему обхождению с людьми и предусмотрительности, а потом Нур-ад-дин вспомнил брата и родные места и земли и заплакал о разлуке с любимыми и вытер слезы и произнёс такой стих:
А окончив говорить стихи и плакать, он обратился к своему сыну и сказал: «Узнай, прежде чем я тебя оставлю, что у тебя есть дядя, везирь в Каире, которого я покинул и уехал без его согласия. Я хочу, чтобы ты взял свиток и записал то, что я тебе скажу».
И Бедр-ад-дин Хасан взял бумажный свиток и стал писать на нем, как сказал ему отец, и Нур-ад-дин продиктовал ему все, что с ним случилось, от начала до конца. И он записал для него время своей женитьбы и день, когда он вошёл к дочери везиря, а также время своего прибытия в Басру и встречи с везирем, и то, что ко дню кончины ему было меньше сорока лет. «И вот моё письмо к нему, и Аллах для него после этого мой преемник, – закончил он, а затем свернул бумагу и запечатал её и сказал: «О дитя моё, Хасан, храни это завещание, ибо в этой бумажке указано твоё происхождение и род и племя, и если тебя постигнет какое-нибудь событие, отправляйся в Египет и спроси там о твоём дяде и узнай дорогу к нему и сообщи ему, что я умер на чужбине тоскующий».
И Бедр-ад-дин Хасан взял бумагу и свернул её и зашил в ермолку, между прокладкой и верхом, и намотал на неё тюрбан, плача о своём отце, с которым он расставался молодым. Нур-ад-дин сказал ему: «Я дам тебе пять наставлений. Первое из них: не знайся ни с кем – и спасёшься от зла, ибо спасение в уединении. Не посещай никого и не веди ни с кем дел, – я слышал, как поэт говорил:
Второе: о дитя моё, не обижай никого, не то судьба тебя обидит. Судьба один день за тебя, один день против тебя, и земная жизнь – это заём с возвратом. Я слышал, как поэт говорил:
Третье наставление: блюди молчание, и пусть твои пороки заставят тебя забыть о пороках других. Сказано: кто молчит – спасётся, – а я слышал, как поэт говорил:
Четвёртое: о дитя моё, предостерегу тебя, – не пей вина. Вино – начало всякой ему, вино губит умы. Берегись, берегись, не пей вина, ибо я слышал, как поэт говорил:
Пятое наставление: о сын мой, береги деньги, и они сберегут тебя; храни деньги – они сохранят тебя. Не трать без меры – будешь нуждаться в ничтожнейшем из людей. Береги дирхемы – это целительная мазь, ибо я слышал, как кто-то говорил:
И Нур-ад-дин не переставал учить своего сына Бедр-ад-дина Хасана, пока не вознёсся его дух; и печаль поселилась в его доме, и султан горевал о нем и все эмиры. И его похоронили.
А Бедр-ад-дин пребывал в печали по своему отцу в течение двух месяцев, не садясь на коня, не поднимаясь в диван и не встречаясь с султаном.
И султан разгневался на него и назначил на его меси) кого-то из придворных и посадил его везирем и приказал ему опечатать дома Нур-ад-дина, его владенья и поместья; и новый везирь принялся опечатывать все это и решил схватить его сына, Бедр-ад-дина Хасана, и отвести его к султану, чтобы тот поступил с ним согласно своему решению.
А среди войска был невольник из невольников покойного везиря, и, услышав об этом событии, он погнал своего коня и поспешно прибыл к Бедр-ад-дину Хасану, которого он нашёл сидящим у дверей своего дома, с печально опущенной головой и с разбитым сердцем. И невольник сошёл с коня перед Бедр-ад-дином, поцеловал ему руку и сказал: «О господин мой и сын моего господина, скорее, скорее, пока не постиг тебя рок!» И Бедр-ад-дин встревожился и спросил: «Что случилось?» И невольник сказал: «Султан на тебя разгневался и велел схватить тебя, и беда идёт к тебе за мною! Спасай же свою душу!» – «Есть ли у меня ещё время войти в дом и взять с собою кое-что из мирского, чтобы поддержать себя на чужбине?» – спросил Бедр-ад-дин. И невольник ответил: «О господин мой, поднимайся сейчас же и брось думать о доме! – и он поднялся и произнёс:
И Бедр-ад-дин, услышав слова невольника, закрыл голову полой и вышел пешком, и, оказавшись за городом, он услыхал, что люди говорят: «Султан послал своего нового везиря в дом везиря, который скончался, чтобы опечатать его имущество и дома и схватить его сына Бедр-ад-дина Хасана и отвести его к султану, чтобы тот его убил».
И люди опечалились из-за его красоты и прелести, а Бедр-ад-дин, услышав речи людей, пошёл наугад, не зная куда идти, и шёл до тех пор, пока судьба не пригнала его к могиле его отца.
И он вошёл на кладбище и прошёл среди могил, а потом сел у могилы своего отца и накинул на голову полу фарджии[44]. А она была заткана золотыми вышивками, и на ней были написаны такие стихи:
И когда он был у могилы своего отца, вдруг подошёл к нему еврей, с виду как будто меняла, с мешком, в котором было много золота, и, приблизившись к Хасану басрийскому, спросил его: «О господин мой, что это ты, я вижу, расстроен?» – «Я сейчас спал, – ответил Бедр-ад-дин, – и видел моего отца, который упрекал меня за то, что я его не навещаю. И я встал испуганный и побоялся, что день пройдёт, а я не навещу его и это будет мне тяжело». – «О господин мой, – сказал еврей, – твой отец послал корабли для торговли, и некоторые из них прибыли, и я хочу купить у тебя груз первого из прибывших кораблей за эту тысячу динаров золотом». И еврей вынул мешок, полный золота, отсчитал оттуда тысячу динаров и отдал их Хасану, сыну везиря, и сказал: «Напиши мне записку и приложи к ней печать».
И Хасан, сын везиря, взял бумажку и написал: «Пишущий это, Хасан, сын везиря, продал Исхаку, еврею, весь груз первого из кораблей его отца, который придёт, за тысячу динаров и получил плату вперёд». И еврей взял бумажку, а Хасан стал плакать, вспоминая, в каком он был величии, и произнёс:
И он горько заплакал, и его застигла ночь, и Бедр-ад-дин приклонил голову к могиле своего отца, и его охватил сон; и взошла луна, и голова его скатилась с могилы, и он лежал на спине, и лицо его блистало в лучах месяца.
А в могиле обитали правоверные джинны, и одна джинния вышла и заметила спящего Хасана и, увидав его, изумилась его красоте и прелести и воскликнула: «Хвала Аллаху! Поистине, этот юноша должен быть из детей рая!»
И она взлетела в воздух, чтобы полетать кругом, как обычно, и увидела летящего ифрита, который её приветствовал, и спросила его: «Откуда ты летишь?» – «Оттуда», – ответил ифрит. И джинния сказала: «Не хочешь ли отправиться со мною, взглянуть на красоту юноши, что спит у могилы?» И ифрит молвил: «Хорошо». И они полетели и спустились у могилы, и джинния спросила: «Видал ли ты в жизни кого-нибудь прекрасней этого юноши?»
И ифрит посмотрел на юношу и воскликнул: «Хвала тому, на кого нет похожего! Но если хочешь, сестрица, я расскажу тебе о том, что я видел». – «Что же это?» – спросила джинния. И ифрит сказал: «Я видел девушку, подобную этому юноше, в стране египетской: это дочь везиря Шамс-ад-дина. Ей около двадцати лет жизни, и она красива, прелестна, блестяща и совершенна, и стройна станом. И когда она перешла этот возраст, о ней услышал султан в Каире и призвал везиря, её отца, и сказал ему: «Знай, о везирь, до меня дошло, что у тебя есть дочь, и я хочу посватать её у тебя».
И везирь ответил: «О владыка султан, прими мои извинения и сжалься над моими слезами. Тебе известно, что мой брат Нур-ад-дин уехал от нас, и мы не знаем, где он, а он был моим товарищем по везирству; и причина его отъезда – гнев, потому что мы сидели с ним и говорили о браке и о детях, и он из-за этого рассердился, а я дал клятву в тот день, как её родила мать, около восемнадцати лет тому назад, что не выдам свою дочь ни за кого, кроме сына моего брата. А недавно я услышал, что мой брат женился на дочери везиря Басры и от неё родился сын, – и я ни за кого не выдам свою дочь, если не за него, в уважение к моему брату. Я записал, когда я женился, и когда моя жена понесла, и время рождения моей дочери, и она предназначена сыну своего дяди; а девушек для господина нашего султана много».
Услышав слова везиря, султан сильно разгневался и сказал: «Подобный мне сватает у подобного тебе дочку, а ты не отдаёшь её мне и приводишь жалкие доводы! Клянусь моей головой, я выдам её замуж лишь за ничтожнейшего из моих слуг наперекор твоему желанию!» А у султана был конюх – горбатый, с горбом спереди и горбом сзади, – и султан велел его привести и насильно написал его брачную запись с дочерью везиря и приказал ему войти к ней в ту же ночь и чтобы ему устроили шествие. И я оставил его среди невольников султана, которые зажигали вокруг него свечи и издевались над ним у дверей бани. А дочь везиря сидит и плачет среди нянек и прислужниц, и она больше всех похожа на этого юношу. А отца её заключили под стражу, чтобы он не пришёл к ней. И я не видел, сестрица, никого противнее этого горбуна. А девушка – она красивей юноши…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда джинн рассказал джиннии, что султан написал брачную запись дочери везиря с горбатым конюхом и она «величайшем горе и что не найдётся подобного ей красотою, кроме этого юноши, джинния сказала: «Ты лжёшь! Этот юноша красивее всех людей своего времени». Но ифрит возразил ей и воскликнул: «Клянусь Аллахом, сестрица, девушка красивее его, но никто не подходит к ней, кроме него, ибо они похожи друг на друга, как родные брат и сестра. Горе ей с этим горбатым!» – «О брат мой, – сказала джинния, – давай поднимем его на себе и понесём его, и полетим с ним к той девушке, о которой ты говоришь, и посмотрим, кто из них красивее». – «Слушаю и повинуюсь! Это правильные слова, и нет мысли лучше той, что ты высказала. Я понесу его», – сказал ифрит и понёс Хасана и взлетел с ним на воздух; а ифритка полетела рядом, бок о бок с ним. И они опустились в городе Каире и положили юношу на скамью и разбудили его.
И Хасан пробудился от сна и увидел себя не в Басре и не на могиле отца. Он посмотрел направо и налево, и оказалось, что он действительно в другом городе, не в Басре; и он хотел крикнуть, но ифрит двинул его кулаком. Потом ифрит принёс ему роскошную одежду и надел её на него, и зажёг ему свечку, и сказал: «Знай, что это я принёс тебя, и я сделаю для тебя кое-что ради Аллаха. Возьми эту свечу и ступай к той бане и смешайся с толпой, и иди с нею до тех пор, пока не достигнешь помещения невесты, и тогда опереди всех и войди в помещение, никого не боясь. А как войдёшь, стань справа от горбатого жениха и, когда к тебе станут подходить служанки, певцы и няньки, опускай руку в карман – ты найдёшь его полным золота, – забирай полной горстью и кидай всем. И всякий раз, когда сунешь руку в карман, ты найдёшь его полным золота. Давай же горстями всякому, кто к тебе подойдёт, и ничего не бойся. Уповай на того, кто тебя сотворил, – это все по велению Аллаха».
И, услышав слова ифрита, Бедр-ад-дин Хасан воскликнул: «Посмотри-ка, что это за девушка и какова причина такой милости!»
И он пошёл и зажёг свечу и подошёл к бане, и увидел, что горбун сидит на коне, и вошёл в толпу в этом наряде, прекрасный видом (а на нем была ермолка и тюрбан и фарджия, вышитая золотом). И он шёл в шествии, и всякий раз, как певицы останавливались и люди кидали им в бубны деньги, Бедр-ад-дин опускал руку в карман и находил его полным золота, – и он брал и бросал его в бубны певиц и наполнял бубны динарами. И умы певиц смутились, и народ дивился его красоте и прелести.
И так продолжалось, пока они не дошли до дома везиря, и привратники стали отгонять людей и не пускать их. Но певицы сказали: «Мы не войдём, если этот юноша не войдёт с нами, ибо он осыпал нас милостями. Мы не откроем невесту иначе, как в его присутствии!»
И тогда Хасана ввели в свадебною залу и посадили его на глазах у жениха-горбуна, и все жены эмиров, везирей и придворных выстроились в два ряда, и у каждой женщины была большая зажжённая свеча, и они стояли, накинув покрывала, справа и слева от свадебного ложа до портика – возле комнаты, откуда выходит невеста.
И когда женщины увидели Бедр-ад-дина Хасана, и его красоту, и прелесть, и лицо его, сиявшее, как молодой месяц, все они почувствовали к нему склонность, а певицы сказали присутствовавшим женщинам: «Знайте, что этот красавец давал нам одно только червонное золото. Не упустите же ничего, служа ему, и повинуйтесь ему в том, что он вам скажет». И женщины столпились около Хасана со свечами и смотрели на его красоту и завидовали его прелести; и каждой из них захотелось побыть у него в объятиях час или год. И когда ум покинул их, они подняли с лиц покрывала и сказали: «Благо тому, кому принадлежит этот юноша или над кем он властвует!»
И они стали проклинать горбатого конюха и того, кто был причиной его женитьбы на этой красавице, – и всякий раз, благословляя Бедр-ад-дина Хасана, они проклинали этого горбуна. А затем певицы забили в бубны и засвистали в свирели, – и появились прислужницы, и посреди них дочь везиря; её надушили и умастили, и одели, и убрали ей волосы, и окурили её, и надели ей украшения и одежды из одежд царей Хосроев. И среди прочих одежд на ней была одежда, вышитая червонным золотом, с изображением зверей и птиц, и она спускалась от её бровей, а на шею её надели ожерелье ценою в тысячи, и каждый камешек в нем стоил богатства, которого не имел тобба[45] и кесарь[46]. И невеста стала подобна луне в четырнадцатую ночь, а подходя, она была похожа на гурию; да будет же превознесён тот, кто создал её блестящей! И женщины окружили её и стали как звезды, а она среди них была словно месяц, когда откроют его облака.
А Бедр-ад-дин Хасан басрийский сидел, и люди смотрели на него; и невеста горделиво приблизилась, покачиваясь, и горбатый конюх поднялся, чтобы поцеловать её, но она отвернулась и повернулась так, что оказалась перед Хасаном, сыном её дяди, – и все засмеялись. И видя, что она направилась в сторону Хасана Бедр-ад-дина, все зашумели и певицы подняли крик, а Бедр-ад-дин положил руку в карман и, взяв горсть золота, бросил её в бубны певицам; и те обрадовались и сказали: «Мы хотели бы, чтобы эта невеста была для тебя». И Хасан улыбнулся.
Вот! И все окружили его, а горбатый конюх остался один, похожий на обезьяну, и всякий раз, как ему зажигали свечку, она гасла, и у него не осталось голоса от крика, и он сидел в темноте, раздумывая про себя.
А перед Хасаном Бедр-ад-дином оказались свечи в руках людей, и когда Хасан увидел, что жених один в темноте и раздумывает про себя, а эти люди стоят кругом и горят эти свечи, он смутился и удивился. Но увидав дочь своего дяди, Бедр-ад-дин Хасан обрадовался и развеселился и посмотрел ей в лицо, которое сияло светом и блистало, особенно потому, что на ней было надето платье из красного атласа. И прислужницы открыли её в первом платье, и Хасан уловил её облик, и она принялась кичиться и покачиваться от чванства и ошеломила умы женщин и мужчин, и была она такова, как сказал поэт:
И это платье переменили и одели её в голубую одежду, и она появилась словно луна, когда луна засияет, с волосами как уголь, нежными щеками, улыбающимися устами и высокой грудью, с нежными членами и томными глазами. И её открыли во втором платье, и была она такова, как сказали о ней обладатели возвышенных помыслов:
Затем это платье переменили на другое и укрыли её избытком её волос и распустили её чёрные длинные кудри, и их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, и она поражала сердца колдующими стрелами своих глаз.
И её открыли в третьем платье, и она была подобна тому, что сказал о ней сказавший:
И её открыли в четвёртом платье, и она приблизилась, как восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:
И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке, похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы её кудрей ползли по её щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бёдрами, и завитки её волос были не закрыты, как сказали о ней:
И её открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью она унизила копьё, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:
И её открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и апельсином, как сказал о ней поэт:
А невеста открыла глаза и сказала: «О боже, сделай его моим мужем и избавь меня от горбатого конюха!»
И её стали открывать во всех семи платьях, до последнего, перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским, а горбатый конюх сидел один; и когда с этим покончили, людям разрешили уйти, – и вышли все, кто был на свадьбе из женщин и детей, и никого не осталось, кроме Бедр-ад-дина Хасана и горбатого конюха. И прислужницы увели невесту, чтобы снять с неё одежды и драгоценности и приготовить её для жениха. И тогда конюх-горбун подошёл к Бедр-ад-дину Хасану и сказал ему: «О господин, сегодня вечером ты развлёк нас и осыпал нас милостями; не встанешь ли ты теперь и не уйдёшь ли?» – «Во имя Аллаха!» – сказал Хасан и вышел в дверь; но ифрит встретил его и сказал: «Постой, Бедр-ад-дин! Когда горбун выйдет в комнату отдохновения[47], войди немедля и садись за полог, и как только придёт невеста, скажи ей: «Я, твой муж и царь, только потому устроил эту хитрость, что боялся для тебя сглаза, а тот, кого ты видела, – конюх из наших конюхов». И потом подойди к ней и открой ей лицо и скажи: «Нас охватила ревность из-за этого дела!»
И пока Бедр-ад-дин разговаривал с ифритом, конюх вышел и пошёл в комнату отдохновения и сел на доски, и ифрит вылез из чашки с водой, в образе мыши, и пискнул: «Зик!» – «Что это такое?» – спросил горбун. И мышь стала расти и сделалась котом и промяукала: «Мяу-мяу!», и выросла ещё, и стала собакой и пролаяла: «Вау, вау!»
И, увидев это, конюх испугался и закричал: «Вон, несчастный!» Но собака выросла и раздулась и превратилась в осла – и заревела и крикнула ему в лицо: «Хак, хак!»
И конюх испугался и закричал: «Ко мне все, кто есть в доме!» Но осел вдруг стал расти и сделался величиной с буйвола, и занял все помещение, и заговорил человеческим голосом: «Горе тебе, о горбун, о зловоннейший!»
И у конюха схватило живот, и он сел на доски в одежде, и зубы его застучали друг о друга, а ифрит сказал ему: «На земле тебе тесно, что ли? Ты не нашёл на ком жениться, кроме как на моей возлюбленной?»
И конюх промолчал, а ифрит воскликнул: «Отвечай, не то я поселю тебя во прахе». – «Клянусь Аллахом, – сказал конюх, – я не виноват! Они меня заставили, и я не знал, что у неё есть возлюбленные буйволы, и я раскаиваюсь перед Аллахом и перед тобой».
И ифрит сказал: «Клянусь тебе, если ты сейчас выйдешь отсюда или заговоришь прежде, чем взойдёт солнце, я убью тебя! А когда взойдёт солнце, уходи своей дорогой и не возвращайся в этот дом никогда».
После этого ифрит схватил конюха и сунул его в отверстие головой вниз и ногами вверх, и сказал: «Оставайся здесь, и я буду сторожить тебя до восхода солнца».
Вот что произошло с горбуном. Что же касается Бедр-ад-дина Хасана басрийского, то он оставил горбуна и ифрита препираться и вошёл в дом и сел за пологом; и вдруг пришла невеста и с нею старуха, которая остановилась в дверях комнаты и сказала: «О отец стройности, встань, возьми залог Аллаха».
Потом старуха повернулась вспять, а невеста взошла за полог на возвышение (а её имя было Ситт-аль-Хусн) – а сердце её было разбито, и она говорила в душе: «Клянусь Аллахом, я не дам ему овладеть мною, даже если он убьёт меня!» И, войдя за полог, она увидела Бедр-ад-дина и сказала ему: «Любимый, ты все ещё сидишь! Я говорила себе, что ты и горбатый конюх будете владеть мною сообща». – «А что привело к тебе конюха и где ему быть моим соучастником относительно тебя?» – сказал Бедр-ад-дин Хасан. И девушка спросила: «Кто же мой муж: ты или он?» – «О Ситт-аль-Хусн, – сказал Бедр-ад-дин, – мы сделали это, чтобы посмеяться над ним: когда прислужницы и певицы и твои родные увидели твою редкостную красоту, твой отец нанял конюха за десять динаров, чтобы отвратить от тебя дурной глаз, и теперь он ушёл».
И, услышав от Бедр-ад-дина эти слова, Ситт-аль-Хусн обрадовалась, и улыбнулась, и рассмеялась тихим смехом, и сказала: «Клянусь Аллахом, ты погасил во мне огонь! Ради Аллаха, возьми меня к себе и сожми в объятиях».
А она была без одежды и подняла рубашку до горла, так что стал виден её перед и зад; и когда Бедр-ад-дин увидел это, в нем заволновалась страсть, и он встал, распустил одежду, а потом он отвязал кошель с золотом, куда положил тысячу динаров, взятую у еврея, завернул его в шальвары и спрятал под край матраца, а чалму он снял и положил на скамеечку и остался в тонкой рубахе (а рубаха была вышита золотом). И тогда Ситт-аль-Хусн поднялась к нему, притянула его к себе, и Бедр-ад-дин тоже привлёк её к себе и обнял её и велел ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила башню, и увидел он, что Ситт-аль-Хусн несверленая жемчужина и не объезженная другим кобылица.
И он уничтожил её девственность и насытился её юностью, и вынул заряд и забил его, а кончив, он повторил это много раз, и она понесла от него.
И потом Бедр-ад-дин положил ей руку под голову, и она сделала то же самое, и они обнялись и заснули, обнявшись, как сказал о них поэт в таких стихах:
Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и Ситт-аль-Хусн, дочерью его дяди. Что же касается до ифрита, то он сказал ифритке: «Подними юношу и давай отнесём его на место, чтобы утро не застигло нас. Время уже близко». И тогда ифритка подошла и подняла Хасана, когда он спал, и полетела с ним (а он был все в том же виде – в рубашке, без одежды); и она летела, и ифрит рядом с ней, пока утро не застигло их во время пути и муэдзины не закричали: «Идите к преуспеянию».
И тогда Аллах разрешил ангелам метать в ифрита огненные звезды, и он сгорел, а ифритка уцелела. И она опустила Бедр-ад-дина на том месте, где звезды поразили ифрита, и не полетела с ним дальше, боясь за него, а по предопределённому велению они достигли Дамаска сирийского, и ифритка положила Хасана у одних из ворот и улетела. И когда настало утро и раскрылись ворота города, люди вышли и увидели красивого юношу, в рубахе и в ермолке, раздетого, без одежды, и от перенесённой бессонницы он был погружён в сон.
И люди, увидев его, сказали: «Счастлива та, что была возле него сегодня ночью! Что бы ему дотерпеть, пока он оденется!» А кто-то другой сказал: «Несчастные дети родовитых! Этот молодец сейчас вышел из кабака по некоторому делу, но хмель осилил его, и он сбился с пути к тому месту, куда шёл, и, дойдя до городских ворот, нашёл их запертыми и заснул здесь».
И люди пустились в разговоры о нем. И вдруг ветер подул и поднял его рубашку над животом, и стал виден живот и плотный пупок и ноги и бедра его подобные хрусталю, и люди сказали: «Хорошо, клянёмся Аллахом!»
И Бедр-ад-дин проснулся и увидел, что он у ворот города и что подле него люди, и удивился и воскликнул: «Где я, добрые люди, и почему вы собрались? Что у меня с вами случилось?» И ему сказали: «Мы увидели тебя во время утреннего призыва, и ты лежал и спал, и мы не знаем о твоём деле ничего, кроме этого».
«Где ты спал эту ночь?» – спросили его потом; и Бедр-ад-дин Хасан воскликнул: «Клянусь Аллахом, о люди, я проспал эту ночь в Каире!»
И тогда один человек сказал: «Ты ешь гашиш!» А другой воскликнул: «Ты сумасшедший! Ты ночевал в Каире, а утром ты спишь в городе Дамаске!» И Бедр-ад-дин отвечал: «Клянусь Аллахом, добрые люди, я совсем не лгу вам; вчера вечером я был в Египте, а вчерашний день находился в Басре». – «Хорошо!» – сказал кто-то; а другой сказал: «Этот юноша одержимый!» И над ним стали хлопать в ладоши, и люди заговорили друг с другом и сказали: «Горе его молодости! Клянёмся Аллахом, в его безумии нет никакого сомнения!» Потом они сказали ему: «Сообрази и приди в разум». И Бедр-ад-дин сказал: «Я вчера был женихом в Египте». – «Может быть, ты грезил и видел все, о чем ты говоришь, во сне?» – спросили его; и Хасан усомнился в самом себе и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это не сон, и мне не привиделись грёзы! Я пришёл, и невесту открывали передо мной, а конюх-горбун сидел тут же. О брат мой, это не сон; а если это сон, то где же кошель с золотом и где мой тюрбан, и моё платье, и одежда?»
И потом он встал и вошёл в город и прошёл по улицам и по рынкам, и люди толпились вокруг него и шли за ним следом, а он вошёл в лавку повара.
А этот повар был ловкий человек, то есть вор, но Аллах привёл его к раскаянию в воровстве, и он открыл себе харчевню; и все жители Дамаска боялись его из-за его сильной ярости.
И когда все увидели, что юноша вошёл в харчевню, народ рассеялся, боясь этого повара; а когда повар увидел Бедр-ад-дина Хасана и посмотрел на его красоту и прелесть, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил: «Откуда ты, молодец? Расскажи мне твою историю, – ты стал мне дороже, чем моя душа».
И Хасан рассказал ему о том, что случилось, с начала до конца; и повар сказал: «О господин мой Бедр-ад-дин, знай, что это удивительное дело и диковинный рассказ. Но скрывай, дитя моё, что с тобою было, пока Аллах не пошлёт тебе облегчения; живи со мною в этом месте: у меня нет ребёнка, и я сделаю тебя своим сыном». – «Хорошо, дядюшка», – сказал Бедр-ад-дин. И тогда повар пошёл на рынок и накупил Бедр-ад-дину роскошных платьев и одел его в них, а потом он отправился с ним к кади[48] и объявил, что Бедр-ад-дин его сын. И Бедр-ад-дин Хасан сделался известен в городе Дамаске как сын повара и стал сидеть у него в лавке и получал деньги, и положение его у повара таким образом упрочилось.
Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и произошло с ним. Что же касается Ситт-аль-Хусн, дочери его дяди, то, когда взошла заря, она проснулась и не нашла подле себя Бедр-ад-дина Хасана. Она подумала, что он пошёл за нуждой, и просидела, ожидая его, некоторое время; и вдруг вошёл её отец, озабоченный тем, что случилось с ним из-за султана, – как тот насильно заставил его выдать дочь за своего слугу, за какой-то горбатый обломок конюха. И он говорил про себя: «Я убью мою дочь, если она дала этому проклятому овладеть собою!»
И, дойдя до её ложа, он остановился и сказал: «Ситт-аль-Хусн!» И она ответила: «Я здесь, к твоим услугам, о господин мой!» – и вышла, раскачиваясь от радости, и поцеловала перед ним землю, и её лицо стало ещё светлее и красивее, так как она обнимала того газеленка.
И, увидев, что она в таком состоянии, её отец сказал ей: «О проклятая, ты радуешься этому конюху!» И она улыбнулась, услышав слова своего отца, и ответила: «Ради Аллаха, довольно того, что вчера случилось! Люди смеялись надо мной и корили меня этим конюхом, не стоящим обрезка ногтя моего мужа. Клянусь Аллахом, я в жизни не знала ночи лучше вчерашней! Не смейся же надо мной и не напоминай мне про этого горбуна».
Услышав её слова, отец её исполнился гнева, и глаза его посинели, и он воскликнул: «Горе тебе, что это за слова ты говоришь! Конюх-горбун ночевал с тобою?» Но Ситт-аль-Хасан сказала: «Заклинаю тебя Аллахом, не поминай мне его, да проклянёт Аллах его отца, и не строй шуток! Конюха только наняли за десять динаров, и он взял свою плату и ушёл, а я зашла за полог и увидела моего мужа, который сидел там, а раньше меня открывали для него певицы, и он оделял всех червонным золотом, так что обогатил бывших здесь бедняков. И я проспала ночь в объятиях моего мужа, ласкового нравом, обладателя чёрных глаз и сходящихся бровей».
И когда отец её услышал эти слова, свет покрылся мраком перед лицом его, и он воскликнул: «О нечестивая, что это ты говоришь, где твой разум?» И она ответила: «О батюшка, ты пронзил моё сердце! Довольно тебе тяготить меня! Знай, что муж, что взял мою невинность, и он вошёл в комнату отдохновения, а я уже понесла от него».
К тогда её отец поднялся изумлённый и пошёл в отхожее место и увидел горбатого конюха, который был воткнут головой в отверстие, а ноги его торчали вверх. И везирь оторопел, у видя его, и воскликнул: «Это не кто иной, как горбун! Эй, горбатый», – сказал он ему. И конюх ответил: «Тагум, тагум», – думая, что с ним говорит ифрит, а везирь закричал на него и сказал: «Говори, а не то я отрежу тебе голову этим мечом!» И тогда горбун сказал: «Клянусь Аллахом, о шейх ифритов, с тех пор как ты меня сюда сунул, я не поднимал головы! Ради Аллаха, сжалься надо мной!» – «Что ты говоришь? – сказал везирь, услышав слова горбатого. – Я отец невесты, а не ифрит!» – «Хватит! – отвечал горбун. – Ты собираешься отнять у меня душу, но уходи своей дорогой, пока не пришёл к тебе тот, кто сделал со мной это дело. Вы привели меня лишь для того, чтобы женить меня на любовнице буйволов и возлюбленной ифритов. Да проклянёт Аллах того, кто меня женил на ней и кто был причиной этого…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что горбатый конюх заговорил с везирем, отцом невесты, и сказал ему: «Да проклянёт Аллах того, кто был этому причиной!» А везирь сказал: «Вставай, выходи отсюда!» Но горбун отвечал: «Что я, сумасшедший, что ли, чтобы уйти с тобою без позволения ифрита? Он сказал мне: «Когда взойдёт солнце, выходи и иди своей дорогой». Что, взошло солнце или нет?» – «Кто тебя сюда привёл?» – спросил тогда везирь; и конюх сказал: «Я вчера пришёл сюда за нуждою, и вдруг из воды вылезла мышь и закричала на меня и стала расти, и сделалась буйволом. И он сказал мне слова, которые вошли мне в ухо, и оставил меня и ушёл, да проклянёт Аллах невесту и тех, кто меня женил на ней!»
И везирь подошёл к конюху и вынул его из отверстия, и тот выбежал, не веря, что солнце взошло, и пошёл к султану и рассказал ему, что у него случилось с ифритом.
Что же касается везиря, отца невесты, то он вошёл в дом смущённый, не зная, что думать о деле своей дочери, и сказал ей: «Дочь моя, разъясни мне, что с тобою случилось?» И она сказала: «Жених, перед которым меня вчера открывали, провёл со мною ночь и взял мою девственность, и я понесла от него; и если ты мне не веришь, то вот на скамеечке его чалма, а его платье под матрацем, и в нем что-то завёрнуто, я не знаю что».
И, услышав эти слова, её отец вошёл под намёт и увидел чалму Бедр-ад-дина Хасана, сына своего брата, и тотчас же взял её в руки и повертел и сказал: «Это чалма везирей, – она сделана в Мосуле!» И он увидел ладанку, зашитую в тарбуше, и взял её и распорол, и, взяв одежду Хасана, нашёл в ней кошель, где была тысяча динаров.
И, открыв кошель, он увидел там бумагу и прочитал её, и это оказалась расписка еврея на имя Бедр-ад-дина Хасана, сына Нур-ад-дина Али каирского, и тысячу динаров он тоже нашёл.
И, прочитав эту записку, Шамс-ад-дин испустил крик и упал без сознания, а придя в себя и поняв сущность дела, он изумился и воскликнул: «Нет бога, кроме Аллаха, властного на всякую вещь!»
«О дочь моя, – спросил он, – знаешь ли ты, кто лишил тебя невинности?» И она ответила: «Нет». И тогда везирь сказал: «Это мой племянник, сын твоего дяди, а эта тысяча динаров – приданое за тебя. Хвала Аллаху! О, если бы я знал, как случилась эта история!» Потом он вскрыл зашитую ладанку и нашёл в ней исписанную бумажку, где были написаны числа почерком его брата, Нурад-дина каирского, отца Бедр-ад-дина Хасана.
И, увидев почерк своего брата, Шамс-ад-дин произнёс:
А окончив стихи, он прочитал бумажку, бывшую в ладанке, и увидел в ней число того дня, когда Нур-ад-дин женился на дочери везиря Басры и вошёл к ней, и число дня рождения Бедр-ад-дина Хасана, и возраст Нур-ад-дина ко времени его смерти, – и изумился и затрясся от восторга; и, сличив то, что произошло с его братом, с тем, что случилось с ним самим, он увидел, что одно совпадает с другим и что его брак и брак Нур-ад-дина сходятся в числе и ночь их свадьбы и день рождения Бедр-ад-дина и его дочери Ситт-аль-Хусн тоже совпадают.
И он взял эту бумагу и пошёл с ней к султану и рассказал ему, что случилось, от начала до конца; и царь удивился и велел тотчас же записать это дело. И везирь просидел, ожидая сына своего брата, весь этот день, но он не пришёл, и на второй день и на третий тоже – до седьмого дня, и о нем не было вестей. И тогда везирь сказал: «Я непременно сделаю дело, которого ещё никто не делал!»
И он взял чернильницу и калам и начертил на бумаге расположение всей комнаты и обозначил, что кладовая находится там-то, а такая-то занавеска там-то, и записал все, что было в комнате, а потом он свернул запись и велел убрать вещи, а тюрбан, ермолку, фарджию и кошель он взял и убрал к себе, заперев их железным замком и запечатав их до той поры, пока не прибудет сын его брата, Хасан басрийский.
Что же до дочери везиря, то её месяцы кончились, и она родила мальчика, подобного луне и похожего на отца красотой, прелестью, совершенством и блеском, и ему обрезали пуповину и насурьмили глаза, и передали нянькам, и назвали Аджибом.
И день был для него точно месяц, а месяц – как год; и когда над ними прошло семь лет, везирь отдал его учителю и поручил ему воспитывать его, научить его чтению и дать ему хорошее образование. И Аджиб пробыл в школе четыре года и начал драться со школьниками, и ругал их, и говорил им: «Кто из вас мне равен? Я сын каирского везиря!» И дети собрались и пожаловались старшему на то, что терпели от Аджиба, и старший сказал им: «Завтра, когда он придёт, я научу вас, что сказать ему, и он закается ходить в школу. Когда он завтра придёт, сядьте вокруг него и говорите: «Клянёмся Аллахом, только тот будет играть с нами в эту игру, кто скажет, как зовут его мать и отца, а кто не знает имени своей матери и отца, тот сын греха и не будет играть с нами!»
И когда наступило утро и они пришли в школу и явился Аджиб, дети окружили его и сказали: «Мы будем играть в одну игру, но только тот будет играть с нами, кто скажет нам имя своей матери и отца». И все ответили: «Хорошо!» И один сказал: «Меня зовут Маджид, а мою мать – Алавия, а отца Изз-ад-дин»; и другой тоже сказал такие же слова. И когда очередь дошла до Аджиба, он сказал: «Меня зовут Аджиб, мою мать – Ситт-аль-Хусн, а отца – Шамс-ад-дин, везирь в Каире». Но ему закричали: «Везирь тебе не отец!» – «Везирь правда мой отец», – возразил Аджиб; и тогда дети стали смеяться над ним и захлопали в ладоши и сказали: «Его отца не знают! Вставай, уходи от нас, с нами будет играть только тот, кто знает, как зовут его отца».
И дети тотчас же разбежались и стали смеяться над Аджибом, и у него стеснилась грудь, и он задохнулся от плача. И старший сказал ему: «Мы знаем, что везирь – твой дед, отец твоей матери Ситт-аль-Хусн, но не твои отец. А твоего отца ты не знаешь, и мы тоже, так как султан выдал твою мать замуж за горбатого конюха, и пришли джинны и проспали с ней, – и у тебя нет отца, которого бы знали. Не думай же больше равняться с детьми в школе, пока не узнаешь, кто твой отец, а иначе ты будешь среди них сыном разврата. Не видишь ты разве, что сын торговца зовётся по отцу? А ты? Твой дед – везирь в Каире, а твоего отца мы не знаем и говорим: нет у тебя отца! Приди же в разум!»
И, услышав от старшего из детей эти слова и позорящие его речи, Аджиб тотчас же поднялся и пошёл к своей матери, Ситт-аль-Хусн, и стал ей жаловаться плача, не плач мешал ему говорить. И когда его мать услыхала его слова и рыдания, её сердце загорелось огнём, и она спросила: «О сын мой, почему ты плачешь? Расскажи мне, что с тобою случилось».
И Аджиб рассказал ей, что он услышал от детей и от старшего, и спросил: «Кто же мой отец, матушка?» – «Твой отец везирь в Каире», – сказала Ситт-аль-Хусн; но Аджиб воскликнул: «Не лги мне, везирь – твой отец, а не мой! Кто же мой отец? Если ты не скажешь мне правду, я убью себя этим кинжалом».
И, услышав упоминание об его отце, Ситт-аль-Хусн заплакала, вспоминая сына своего дяди и думая о том, как её открывали перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским и что с неё с ним случилось. И она произнесла такие стихи:
И она стала плакать и кричать, и сын её тоже; и вдруг вошёл к ним везирь, и при виде их слез его сердце загорелось, и он спросил: «Почему вы плачете?» И Ситт-альХусн рассказала ему, что произошло у её сына с детьми в школе; и он тоже заплакал, вспомнив своего брата и то, что между ними было и что произошло с его дочерью, и не знал он, что таится за этим делом.
И везирь тотчас же пошёл и поднялся в диван и, войдя к царю, рассказал ему, что случилось, и попросил у него разрешения поехать и направиться в город Басру, чтобы расспросить о своём племяннике, и ещё он попросил султана написать ему указы во все земли, чтобы он мог взять сына своего брата, где бы он его ни нашёл.
И он заплакал перед султаном, и сердце султана сжалилось, и он написал ему указы во все земли и области.
И везирь обрадовался и призвал на султана благословение, и тотчас же ушёл и снарядился для путешествия, захватив все необходимое и взяв с собою дочь и внука Аджиба. И везирь ехал первый день, и второй день, и третий, пока не прибыл в город Дамаск, и он нашёл там деревья и каналы, подобно тому, как сказал об этом поэт:
И везирь расположился на площади Камешков и расставил палатки и сказал своим слугам: «Мы отдохнём здесь два дня!» И слуги пошли в город по своим делам: один – продать, другой – купить, этот – в баню, а тот – в мечеть сынов Омейи[49], равной которой нет в мире.
А Аджиб вышел с евнухом, и они пошли в город прогуляться, и евнух шёл сзади Аджиба с такой дубиной, что если бы ею ударить верблюда, он бы не встал.
И когда жители Дамаска увидели Аджиба и его стройный стан и блеск и совершенство (а он был мальчик редкой красоты – нежный и выхоленный, мягче северного ветра, и слаще чистой воды для жаждущего, и сладостнее здоровья для больного), за ним последовал весь народ, и сзади него бежали, и стали обгонять его, и садились на дороге, чтобы, когда он пройдёт, посмотреть на него. И раб, по предопределённому велению, остановился возле лавки его отца, Бедр-ад-дина Хасана. (А у того вырос на лице пушок, и ум его стал совершённым за эти двенадцать лет; и повар уже умер, и Бедр-ад-дин Хасан получил его деньги и лавку, так как тот признал его у судей и свидетелей своим сыном.) И в тот день, когда его сын с евнухом остановились возле лавки, Бедр-ад-дин посмотрел на своего сына и увидел, что он обладает величайшей красотой, его душа затрепетала, и кровь его взволновалась из-за призыва родной крови, и его сердце привязалось к нему.
И он сварил подслащённых гранатовых зёрнышек, и Аллахом внушённая любовь поднялась в нем, и он позвал своего сына Аджиба и сказал: «О господин, о тот, кто овладел моим сердцем и душой и взволновал все моё существо, не хочешь ли ты войти ко мне, чтобы залечить моё сердце и поесть моего кушанья?» – и из глаз его, помимо его воли, потекли слезы, и он подумал о том, чем он был и чем стал сейчас.
И когда Аджиб услышал слова своего отца, его сердце взволновалось, и он посмотрел на евнуха и сказал: «Моё сердце взволновано из-за этого повара; он как будто расстался с сыном. Войдём к нему, чтобы залечить его сердце, и съедим его угощение. Может быть, за то, что мы это сделаем, Аллах соединит нас с нашим отцом». Но евнух, услышав слова Аджиба, воскликнул: «Вот хорошо, клянусь Аллахом! Сын везиря будет есть в харчевне! Я отгоняю от тебя людей этой палкой, чтобы они на тебя не смотрели, и я не буду спокоен за тебя, если ты войдёшь когда-нибудь в эту лавку».
И, услышав эти слова, Бедр-ад-дин Хасан удивился и повернулся к евнуху, и слезы потекли по его щекам; и тогда Аджиб сказал евнуху: «Моё сердце полюбило его». Но евнух ответил: «Оставь эти речи и не входи!» И тут отец Аджиба обратился к евнуху и сказал ему: «О старший, почему тебе не залечить моё сердце и не войти ко мне? О ты, что подобен чёрному каштану с белой сердцевиной, о ты, о ком сказал кто-то из описавших его…» И евнух рассмеялся и воскликнул: «Что ты сказал? Ради Аллаха, говори и будь краток!» И Бедр-ад-дин тотчас же произнёс такие стихи:
И евнух удивился этим словам и, взяв Аджиба, вошёл в харчевню, и Бедр-ад-дин Хасан наполнил высокую миску гранатными зёрнышками (а они были с миндалём и сахаром), и оба стали есть вместе; и Бедр-ад-дин Хасан сказал: «Вы обрадовали нас, кушайте же на здоровье и в удовольствие!» Потом Аджиб сказал своему отцу: «Садись поешь с нами, может быть Аллах соединит нас, с кем мы хотим»; и Бедр-ад-дин Хасан спросил: «О дитя моё, несмотря на твой юный возраст, ты испытал разлуку с любимыми?» «Да, дядюшка, – ответил Аджиб, – моё сердце сгорело от разлуки с любимым: это мой отец, и мы с моим дедом выехали и ищем его по разным странам. Горе мне! Когда мы соединимся?»
И он горько заплакал, и его отец заплакал из-за разлуки с ним, и ему вспомнилась разлука с любимыми и отдалённость от матери, и евнух тоже опечалился из-за него.
И они все поели и насытились, а после этого они вышли из лавки Бедр-ад-дина Хасана, и тот почувствовал, что душа его рассталась с телом и ушла с ними, и не мог вытерпеть без них одного мгновения.
И он запер лавку и пошёл за ними следом, не зная, что это его сын, и ускорил шаг, чтобы догнать их прежде, чем они выйдут из больших ворот; и евнух обернулся к нему и спросил: «Что тебе?» И Бедр-ад-дин Хасан сказал им: «Когда вы от меня ушли, я почувствовал, что душа моя отправилась с вами. А у меня дело в городе, за воротами, и мне захотелось проводить вас, чтобы сделать это дело и вернуться».
И тут евнух рассердился и сказал Аджибу: «Этого я и боялся! Мы съели кусочек, который был злосчастным и считается для нас благодеянием, и повар теперь следует за нами с места на место».
И Аджиб повернулся и, увидев за собой повара, пришёл в гнев и сказал евнуху: «Пусть его идёт по дороге мусульман, а когда мы выйдем к палаткам и увидим, что он за нами следует, мы отгоним его».
И он опустил голову и пошёл, и евнух сзади него; и Бедр-ад-дин Хасан следовал за ними до площади Камешков. И они приблизились к шатрам и обернулись и увидели Хасана позади себя, тогда Аджиб рассердился и испугался, что евнух все расскажет его деду.
И он исполнился гнева и огорчился тем, что про него скажут: «Он заходил в харчевню, и повар шёл за ним», – и обернулся и увидел, что глаза Хасана смотрят в его глаза, – и он стал как бы телом без души.
И Аджиб подумал, что его глаз – глаз недруга, или что он сын разврата, и, ещё больше рассердившись, взял камень и ударил им своего отца, и Бедр-ад-дин Хасан упал без чувств, и кровь потекла по его лицу.
И Аджиб с евнухом пошли к палаткам, а Бедр-ад-дин Хасан, придя в себя, вытер кровь и, оторвав кусок своей чалмы, завязал себе голову и стал упрекать себя и сказал: «Я обидел мальчика! Я запер лавку и пошёл за ним, и он решил, что я недруг». И он затосковал по своей матери, которая находилась в Басре, и заплакал о ней и произнёс:
После этого Бедр-ад-дин продолжал продавать кушанья, а везирь, его дядя, пробыл в Дамаске три дня, а потом уехал и направился в Химс, и вступил туда, – и по дороге, где бы он ни останавливался, он все искал.
И он продолжал ехать, пока не прибыл в Диар-Бекр, и Мардин, и Мосул[50], и не прерывал путешествия до города Басры. И, вступив туда, он пошёл к султану и встретился с ним, и султан оказал ему уважение и отвёл для него почётное жилище и спросил о причине его прибытия.
И везирь рассказал ему свою историю и прибавил, что везирь Нур-ад-дин Али – его брат, и султан призвал на него милость Аллаха и сказал: «О господин, он был моим везирем пятнадцать лет, и я очень любил его, и он умер и оставил сына, но тот пробыл здесь после его смерти только один месяц и исчез, и мы не получили о нем вестей. Но его мать у нас, так как она дочь моего старого везиря».
Услышав от царя, что мать его племянника здорова, везирь Шамс-ад-дин обрадовался и сказал: «О царь, я хочу повидаться с нею»; и царь тотчас же позволил ему, и Шамс-ад-дин вошёл к ней, в дом своего брата Нур-ад-дина. И он повёл взором по сторонам и поцеловал пороги в доме и подумал о своём брате Нур-ад-дине Али, который умер на чужой стороне, и заплакал и произнёс:
И он прошёл через дверь в большой двор и увидел другую дверь, с каменными сводами, выложенную разным мрамором всех цветов, и прошёл по долгу и осмотрел его и обвёл его взором – и увидел имя своего брата Нур-ад-дина, написанное там золотыми чернилами.
И, подойдя к надписи, он поцеловал её и заплакал, и вспомнил о разлуке с братом и произнёс такие стихи:
И он пошёл дальше и пришёл к комнате жены своего брата, матери Бедр-ад-дина Хасана басрийского. А она во время отсутствия сына, не переставая, рыдала и плакала, и когда годы продолжились над нею, она сделала сыну мраморную гробницу посреди комнаты и плакала над ней днём и ночью и спала только возле этой гробницы.
И когда везирь пришёл к её жилищу, он, остановившись за дверью, услышал, как она говорит над гробницей:
И когда она говорила, вдруг вошёл к ней везирь Шамс-ад-дин и поздоровался с нею и сообщил ей, что он брат её мужа, а потом он рассказал, что случилось, и разъяснил ей всю историю, и поведал, что её сын Бедрсад дин Хасан провёл целую ночь с его дочерью десять лет тому назад, а утром исчез. «А моя дочь понесла от твоего сына и родила мальчика, который со мной, и он твой внук и сын твоего сына от моей дочери».
И, услышав весть о своём сыне и увидев своего деверя, она упада к его ногам и стала целовать их, говоря:
Потом везирь послал за Аджибом, и когда он пришёл, его бабка обняла его и заплакала, и везирь Шамс-ад-дин сказал ей: «Теперь не время плакать, теперь время тебе собираться, чтобы ехать с нами в земли египетские. Быть может, Аллах соединит нас и тебя с твоим сыном и моим племянником!»
И она отвечала: «Слушаю и повинуюсь!» – и тотчас же поднялась и собрала свои вещи, и сокровища, и девушек и немедленно снарядилась; а везирь Шамс-ад-дин пошёл к султану Басры и простился с ним, и тот послал с ним подарки и редкости для султана Египта.
И Шамс-ад-дин тотчас же выехал и, достигнув окрестностей города Дамаска, остановился в Кануне[52] и разбил палатки и сказал тем, кто был с ним: «Мы пробудем здесь неделю, пока не купим султану подарки и редкости».
И тогда Аджиб вышел и сказал евнуху: «О Ляик, мне хочется прогуляться! Пойдём отправимся на рынок, пройдём в Дамаск и посмотрим, что случилось с тем поваром, у которого мы ели, а потом ранили его в голову. Он оказал нам милость, и мы дурно поступили с ним».
И евнух ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И Аджиб вместе с евнухом вышел из палатки, движимый кровным влечением к отцу, и они тотчас же вошли в город и, не переставая, шли, пока не дошли до харчевни. И они увидели, что повар стоит в лавке (а время близилось к закату солнца), и случилось так, что он сварил гранатных зёрнышек. И когда они подошли к нему и Аджиб взглянул на него, он почувствовал к нему влечение и увидел след удара камнем у него на лбу, и сказал ему: «Мир тебе! Знай, что моё сердце с тобою». И внутри Бедр-ад-дина все взволновалось, когда он взглянул на мальчика, и сердце его затрепетало, и он склонил голову к земле и хотел и не мог повернуть язык во рту, а потом он поднял голову, униженно и смиренно, и произнёс такие стихи:
Потом он сказал им: «Залечите моё сердце и поешьте моего кушанья. Клянусь Аллахом, едва я посмотрел на тебя, моё сердце затрепетало, и я последовал за тобой, будучи без ума». – «Клянусь Аллахом, ты нас любишь, сказал Аджиб, – и мы съели у тебя кусочек, а ты возложил на нас последствия этого и хотел нас опозорить. Но мы съедим у тебя что-нибудь, только с условием, что ты дашь клятву не выходить за нами и не преследовать нас. Иначе мы больше не вернёмся к тебе; а мы пробудем здесь неделю, пока мой дед не купит подарки для царя».
И Бедр-ад-дин сказал: «Быть по-вашему!» И Аджиб с евнухом вошли в лавку, и тогда Бедр-ад-дин подал им миску с гранатными зёрнышками, и Аджиб сказал: «Поешь с нами! Может быть, Аллах облегчит нашу тяготу». И Бедр-ад-дин обрадовался и стал есть с ними, уставясь в лицо Аджиба, и его сердце и чувства привязались к нему; но Аджиб сказал: «Не говорил ли я, что ты влюблённый и надоедливый! Довольно тебе глядеть мне в лицо!» И, услышав слова своего сына, Бедр-ад-дин произнёс:
И Бедр-ад-дин стал кормить то Аджиба, то евнуха, и они ели, пока не насытились, а потом встали, и Хасан басрийский поднялся и полил им на руки воды и, отвязав от пояса шёлковую салфетку, вытер им руки и опрыскал их розовой водой из бывшей у него фляги. И потом он вышел из лавки и вернулся с кружкой питья, смешанного из розовой воды с мускусом, и, поставив её перед ними, сказал: «Довершите вашу милость!»
И Аджиб взял и отпил и протянул кружку евнуху, и они пили, пока у них не наполнились животы, и оба насытились до сытости, необычайной для них. И после того они ушли и торопились, пока не достигли палаток, и Аджиб пошёл к своей бабке, матери его отца, Бедр-ад-дина Хасана, и она поцеловала его и подумала о своём сыне Бедр-ад-дине Хасане и вздохнула и стала плакать, и затем сказала:
И затем она спросила Аджиба: «О дитя моё, где ты был?» И он ответил: «В городе Дамаске». И тогда она подала ему миску гранатных зёрнышек (а они были не очень сладкие) и сказала евнуху: «Садись с господином!»
И евнух воскликнул про себя: «Клянусь Аллахом, нет у нас охоты до еды!» – и сел; а что до Аджиба, то, когда он сел, его живот был наполнен тем, что он съел и выпил. И он взял кусок хлеба и обмакнул его в гранатные зёрнышки и съел, и нашёл их недостаточно сладкими, так как был сыт. «Фу! Что это за мерзкое кушанье!» – воскликнул он. И его бабка сказала: «О дитя моё, ты хулишь моё кушанье, а я сама его варила, и никто не умеет так его варить, как я, кроме твоего отца, Бедр-ад-дина Хасана». – «О госпожа, – сказал Аджиб, – твоя стряпня отвратительна! Мы сейчас видели в городе повара, который сварил таких гранатных зёрнышек, что их запах раскрывает сердца, а его кушанье хочется съесть целиком. А твоё кушанье в сравнении с ним ничего не стоит».
Услышав эти слова, бабка Аджиба пришла в сильный гнев и посмотрела на евнуха…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же наступила двадцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что бабка Аджиба, услышав его слова, разгневалась и посмотрела на евнуха и сказала ему: «Горе тебе! Ты испортил моего внука, так как заходил с ним в харчевню!»
И евнух испугался и стал отрицать и сказал: «Мы не заходили в харчевню, а только проходили мимо». – «Клянусь Аллахом, мы заходили и ели, и его кушанье лучше твоего!» – сказал Аджиб; и тогда его бабка поднялась и рассказала об этом брату своего мужа и вызвала в нем гнев на евнуха.
И евнух явился к везирю, и тот сказал ему: «Зачем ты заходил с моим внуком в харчевню?»
И евнух испугался и сказал: «Мы не заходили!» Но Аджиб воскликнул: «Мы зашли и поели гранатных зёрнышек досыта, и повар напоил нас мёдом со снегом и с сахаром!» И везирь ещё больше разгневался на евнуха и спросил его, но тот все отрицал.
И тогда везирь воскликнул: «Если твои слова – правда, сядь и поешь перед нами!» И евнух подошёл и хотел есть, но не мог, и бросил кусок хлеба и сказал: «О господин мой, я сыт со вчерашнего дня!»
И везирь понял, что он ел у повара, и велел рабам повалить его, и принялся его больно бить.
И евнух завопил и сказал: «О господин, не бей меня, я расскажу тебе правду!» И тогда его перестали бить; и везирь воскликнул: «Говори по истине!» И евнух сказал: «Знай, что мы вошли в харчевню, когда повар варил гранатные зёрнышки, и он поставил их перед нами, и, клянусь Аллахом, я в жизни не ел ничего подобного им и не пробовал ничего сквернее того, что перед нами».
И мать Бедр-ад-дина Хасана рассердилась и сказала: «Непременно пойди к этому повару и принеси от него миску гранатных зёрнышек! Покажи их твоему господину, и пусть он скажет, которые лучше и вкуснее». – «Хорошо!» – сказал евнух; и она тотчас дала ему миску и полдинара, и он отправился и, придя в харчевню, сказал повару: «Мы поспорили в доме моего господина о твоём кушанье, так как у них тоже готовили гранатные зёрнышки. Дай нам твоего кушанья на эти полдинара и берегись: мы наелись болезненных ударов за твою стряпню».
И Бедр-ад-дин Хасан засмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом, этого кушанья никто не умеет готовить, кроме меня и моей матери, а она теперь в далёких странах!»
И он взял миску и налил в неё кушанье и облил его сверху мускусом и розовой водой, и евнух забрал миску и поспешно пришёл к ним.
И мать Хасана взяла кушанье и попробовала его, и, увидев, как оно вкусно и отлично состряпано, она узнала, кто его стряпал, и вскрикнула, а затем упала без чувств.
И везирь оторопел, а потом брызнул на неё розовой водой, – и через некоторое время она очнулась и сказала: «Если мой сын ещё на свете, то никто не сварит так гранатных зёрнышек, кроме него! Это мой сын, Бедр-ад-дин Хасан, наверно и несомненно, так как это кушанье могу готовить только я, и я научила Бедр-ад-дина его стряпать».
И, услышав её слова, везирь сильно обрадовался и воскликнул: «О, как я стремлюсь увидеть сына моего брата! Увидим ли, что судьба соединит нас с ним! Мы просим о встрече с ним одного лишь великого Аллаха!»
И везирь в тот же час и минуту поднялся и кликнул людей, бывших с ним, и сказал: «Пусть пойдут из вас двадцать человек к этой харчевне и разрушат её, а повара свяжите его чалмой и притащите силой ко мне, но не причиняйте ему вреда!»
И они сказали: «Хорошо!», а везирь тотчас же поехал в «Обитель счастья» и, повидавшись с наместником Дамаска, ознакомил его с письмами султана, которые были у него с собою; и наместник положил их на голову, сначала поцеловав их, а потом спросил: «А где же твой обидчик?» – «Это один повар», – отвечал везирь. И наместник тотчас же велел своим придворным отправиться в его харчевню; и они пошли и увидели, что она разрушена и все в ней поломано, так как, когда везирь поехал во дворец, его люди сделали то, что он приказал, и сидели, ожидая возвращения везиря из дворца, а Бедр-ад-дин говорил: «Посмотри-ка! Что это такое нашли в гранатных зёрнышках, что со мной случилось подобное дело?»
И когда везирь вернулся от дамасского наместника (а тот разрешил ему взять своего обидчика и выехать с ним), он вошёл в палатку и потребовал повара, – и того привели, скрученного чалмой. И Бедр-ад-дин Хасан посмотрел на своего дядю и горько заплакал и сказал: «О господин мой, в чем мой грех перед вами?» – «Это ты сварил гранатные зёрнышки?» – спросил его везирь. «Да, – отвечал Бедр-ад-дин, – а вы нашли в них что-то, за что следует снять голову?» – «Это наилучшее и наименьшее возмездие тебе!» – воскликнул везирь. И Бедр-ад-дин сказал: «О господин мой, не сообщишь ли ты мне, в чем мой грех?» – «Да, сию минуту», – отвечал везирь, и потом он крикнул слугу и сказал: «Приведите верблюдов». И они взяли Бедр-ад-дина Хасана и положили в сундук, и заперли его, и поехали, и ехали, не переставая, до ночи. А потом они сделали привал, кое-чего поели и вынули Бедр-ад-дина и покормили его и положили обратно в сундук, – и так это продолжалось, пока они не достигли Камры[53].
И тогда Бедр-ад-дина Хасана вынули из сундука, и везирь спросил его: «Это ты варил гранатные зёрнышки?» – «Да, о господин мой», – отвечал Бедр-ад-дин; и везирь сказал: «Закуйте его!» И его заковали и снова положили в сундук и поехали, и когда прибыли в Каир, остановились в ар-Рейдании[54]. И везирь велел вынуть Бедр-ад-дина Хасана из сундука и приказал позвать плотника и сказал ему: «Сделай для него деревянную куклу». – «А что ты будешь с ней делать?» – спросил Бедр ад-дин-Хасан. «Я повешу тебя на кукле и прибью тебя к ней гвоздями и повезу тебя по всему городу», – отвечал везирь. И Бедр-ад-дин воскликнул: «За что ты со мной это сделаешь?» – «За то, что ты скверно сварил гранатные зёрнышки, – сказал везирь. – Как мог ты их так сварить, что в них недоставало перцу?» – «И за то, что в них не хватало перцу, ты со мной все это делаешь! – воскликнул Бедр-ад-дин. – Недостаточно тебе было меня заточить! И кормили-то вы меня раз в день!» – «Не хватало перцу, и нет для тебя наказания, кроме смерти!» – сказал везирь. И Бедр-ад-дин изумился и опечалился о самом себе.
«О чем ты думаешь?» – спросил его везирь. «О бестолковых умах, подобных твоему, – отвечал Бедр-ад-дин. – Будь у тебя разум, ты бы не сделал со мною этих дел». – «Нам надо тебя помучить, чтобы ты больше не делал подобного этому», – сказал везирь, а Бедр-ад-дин Хасан возразил: «Поистине, ничтожнейшее из того, что ты со мной сделал, достаточно меня измучило!» Но везирь воскликнул: «Тебя непременно надо повесить!» А в это время плотник готовил куклу, а Бедр-ад-дин смотрел. И так продолжалось, пока не подошла ночь, и когда дядя Бедр-ад-дина взял его и бросил в сундук и сказал: «Это будет завтра!»
И он подождал, пока не убедился, что Бедр-ад-дин заснул, и, сев на коня, взял сундук, поставил его перед собою и въехал в город, и ехал, пока не прибыл к своему дому, и тогда он сказал своей дочери, Ситт-аль-Хусн: «Слава Аллаху, который соединил тебя с сыном твоего дяди! Поднимайся, убери комнату так, как она была убрана в вечер смотрин».
И она встала и зажгла свечи, а везирь вынул исчерченную бумажку, на которой он нарисовал расположение комнаты, и они поставили все на место, так что видевший не усомнился бы, что это та же самая ночь смотрин.
И после этого везирь приказал положить тюрбан Бедр-ад-дина Хасана на то же место, куда он положил его своей рукой, а также его шальвары и кошель, который был под тюфяком, а затем он велел своей дочери раздеться, так же как в ночь смотрин, и сказал: «Когда войдёт сын твоего дяди, скажи ему: «Ты заставил меня ждать, уйдя в покой уединения!» И пусть он с тобой переночует до утра, а тогда мы ему покажем записанные числа».
Потом везирь вынул Бедр-ад-дина из сундука, раньше сняв с его ног оковы и освободив его от того, что на нем было, так что он остался в тонкой ночной рубашке, без шальвар (а он спал, ничего не зная).
И по предопределённому велению Бедр-ад-дин перевернулся и проснулся и увидел себя в освещённом проходе и сказал себе: «Это испуганные грёзы!»
И он встал и прошёл немного до второй двери и посмотрел, – и вдруг, оказывается, он в той комнате, где перед ним открывали невесту, и видит балдахин, и скамеечку, и свой тюрбан, и вещи.
И, увидя это, Бедр-ад-дин оторопел и стал переступать с ноги на ногу и воскликнул: «Сплю я или бодрствую?»
И он принялся тереть себе лоб и с изумлением говорил: «Клянусь Аллахом, это помещение невесты, где её открывали для меня! Где же я? Я ведь был в сундуке!»
И пока он говорил сам с собою, Ситт-аль-Хусн вдруг подняла край полога и сказала: «О господин мой, не войдёшь ли ты? Ты задержался в покое уединения». И когда Бедр-ад-дин услышал её слова и увидел её, он рассмеялся и сказал: «Поистине, это спутанные грёзы!»
Потом он вошёл и стал вздыхать, размышляя о том, что случилось, и не зная, что думать, и все происшедшее стало ему неясно, когда он увидел свой тюрбан и шальвары и кошель, в котором была тысяча динаров.
«Аллах лучше знает! Это спутанные грёзы!» – воскликнул он. И тогда Ситт-аль-Хусн сказала ему: «Что это, ты, я вижу, смущён и удивлён? Не таким ты был в начале ночи!» И Бедр-ад-дин засмеялся и спросил: «Сколько времени меня с тобою не было?» И она воскликнула:
«Спаси тебя Аллах! Имя Аллаха вокруг тебя! Ты только вышел за нуждою и возвращаешься. Ты потерял ум!»
И Бедр-ад-дин, услышав это, засмеялся и сказал: «Ты права! Но когда я вышел от тебя, я забылся в домике с водой и видел во сне, что я сделался поваром в Дамаске и прожил там десять лет, и будто ко мне пришёл кто-то из детей вельможи и с ним был евнух…»
И тут Бедр-ад-дин Хасан пощупал рукой лоб и, найдя на нем след удара, воскликнул: «Клянусь Аллахом, о госпожа моя, это как будто правда, так как он ударил меня по лбу и ранил меня. Похоже, что это наяву было!»
Потом он сказал: «Когда мы обнялись и заснули, мне приснилось, будто я отправился в Дамаск без тюрбана и без шальвар и сделался поваром…» И он простоял некоторое время растерянный и сказал: «Я как будто видел, что я сварил гранатных зёрнышек, в которых было мало перцу… Клянусь Аллахом, я, наверно, заснул в комнате с водой и видел все это во сне!..»
«Заклинаю тебя Аллахом, что ты ещё видел во сне, кроме этого?» – спросила Ситт-аль-Хусн; и Бедр-ад-дин Хасан рассказал ей и добавил: «Клянусь Аллахом, если бы я не проснулся, они бы, наверное, распяли меня на деревянной кукле!» – «За что же?» – спросила Ситт-аль-Хусн. «За недостаток перца в гранатных зёрнышках, – ответил Бедр-ад-дин. – Они как будто разрушили мою лавку, разбили всю мою посуду и положили меня в сундук, а потом привели плотника, чтобы сделать для меня виселицу, так как они хотели меня повесить. Слава же Аллаху за то, что все это случилось со мною во сне, а не произошло наяву!»
И Ситт-аль-Хусн засмеялась и прижала его к своей груди, и он тоже прижал её к груди, а после, подумав, сказал: «Клянусь Аллахом, похоже на то, что это было несомненно наяву! Не знаю, в чем тут дело!»
И он заснул, недоумевая о своём деле, и то говорил: «Я грезил», то говорил: «Я бодрствовал», – и так продолжалось до утра, когда к нему вошёл его дядя, Шамс-ад-дин, везирь, и поздоровался с ним.
И Бедр-ад-дин Хасан посмотрел на него и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не ты ли это велел меня скрутить и прибить меня гвоздями и разрушить мою лавку из-за того, что в гранатных зёрнышках недоставало перцу?» И тогда везирь сказал ему: «Знай, о дитя моё, что истина выяснилась, и стало явно то, что было скрыто. Ты – сын моего брата, и я сделал это, чтобы убедиться, что ты тот, кто вошёл к моей дочери той ночью. А убедился я в этом только потому, что ты узнал комнату и узнал твою чалму и шальвары, и твоё золото и бумажку, что написана твоим почерком, ту, которую написал твой родитель, мой брат. Я не видел тебя прежде этого и не знал тебя, а твою мать я привёз с собою из Басры».
И после этого он бросился к Бедр-ад-дину и заплакал, и Бедр-ад-дин Хасан, услышав от своего дяди такие слова, до крайности удивился и обнял своего дядю, плача от радости. А потом везирь сказал ему: «О дитя моё, всему этому причиной то, что произошло между мной и твоим отцом», – и он рассказал ему, что случилось у него с бра том и почему тот уехал в Басру.
Затем везирь послал за Аджибом; и, увидев его, его отец воскликнул: «Вот тот, кто ударил меня камнем!» А везирь сказал: «Это твой сын». И тогда Бедр-ад-дин кинулся к нему и произнёс:
И когда он кончил свои стихи, вдруг подошла его мать и кинулась к нему и сказала:
А затем его мать рассказала ему, что случилось после его исчезновения, и Хасан рассказал ей, что он перенёс, – и они возблагодарили Аллаха великого за то, что встретились друг с другом.
Потом везирь Шамс-ад-дин отправился к султану, через два дня после того, как он прибыл, и, войдя к нему, поцеловал перед ним землю и приветствовал его, как приветствуют царей; и султан обрадовался и улыбнулся ему в лицо и велел ему приблизиться, а потом расспросил его о том, что он видел в путешествии и что с ним произошло во время поездки.
И Шамс-ад-дин рассказал ему всю историю от начала до конца; и султан сказал: «Слава Аллаху, что ты получил желаемое и возвратился невредимый к семье и детям! Я непременно должен увидеть твоего племянника Хасана басрийского, приведи его завтра в диван». – «Твой раб явится завтра, если захочет Аллах великий», – ответил Шамс-ад-дин, а затем пожелал султану мира и вышел; а вернувшись домой, он рассказал сыну своего брата, что султан пожелал его видеть, и Хасан басрийский сказал: «Раб послушен приказанию владыки!»
Словом, он отправился к его величеству султану со своим дядей Шамс-ад-дином и, явившись пред лицо его, приветствовал его совершеннейшим и наилучшим приветствием и произнёс:
И султан улыбнулся и сделал ему знак сесть, и он сел подле своего дяди Шамс-ад-дина; а потом царь спросил его об его имени, и Хасан сказал: «Я недостойнейший из твоих рабов, прозываемый Хасаном басрийским, молящийся за тебя ночью и днём».
И султану понравились его слова, и он пожелал испытать его, чтобы проявилось, каковы его знания и образованность, и спросил: «Хранишь ли ты в памяти како-нибудь описание родинки?» – «Да, – ответил Хасан и произнёс:
И царь одобрил это двустишие и сказал Хасану: «Подавай ещё! Аллаха достоин твой отец, и да не сломаются твои зубы!» И Хасан произнёс:
И царь затрясся от восторга и сказал ему: «Прибавь мне, да благословит Аллах твою жизнь!» И Хасан произнёс:
«Прекрасно, о Хасан, ты отличился вполне! – воскликнул царь. – Разъясни нам, сколько значений имеет слово «аль-халь» в арабском языке?»
«Да поддержит Аллах царя, пятьдесят восемь значений, а говорят – пятьдесят», – ответил Хасан. И царь сказал: «Ты прав! – а потом спросил: «Знаешь ты, каковы отдельные качества красоты?» – «Да, – отвечал Хасан, – миловидность лица, гладкость кожи, красивая форма носа и привлекательность черт, а завершение красоты – волосы. И все это объединил ещё аш-Шихаб-аль-Хиджази в стихах, размером реджез. Вот они:
И царь порадовался словам Хасана и обласкал его и спросил: «Что означает поговорка: «Шурейх[55] хитрее лисицы?» И Хасан отвечал: «Знай, о царь, – да поддержит тебя Аллах великий, – что Шурейх в дни моровой язвы удалился в Неджеф[56], и когда он вставал на молитву, приходила лисица и, стоя против него, подражала ему, отвлекая его от молитвы. И когда это продлилось, он снял однажды рубаху и повесил её на трость, вытянув рукава, а сверху надел свой тюрбан и перевязал рубаху у пояса и поставил трость на том месте, где молился. И лисица, как всегда, пришла и встала напротив, а Шурейх подошёл к ней сзади и поймал её, – и сказано было, что сказано».
И, услышав то, что высказал Хасан басрийский, султан сказал его дяде, Шамс-ад-дину: «Поистине, сын твоего брата совершенен в области словесных наук, и я не думаю, чтобы подобный ему нашёлся в Каире!» И Хасан басрийский поднялся и облобызал землю перед султаном и сел, как садится невольник перед своим господином.
И султан, узнавши поистине, какие достались Хасану басрийскому знания в словесности, обрадовался великой радостью и наградил его почётной одеждой и назначил его на дело, которое могло бы помочь ему поправить своё положение; а после того Хасан басрийский поднялся и поцеловал землю перед султаном и, пожелав ему вечного величия, попросил позволения уйти вместе со своим дядей, везирем Шамс-ад-дином.
И султан позволил ему, и он вышел и пришёл со своим дядей домой, и им подали еду, и они поели того, что уготовил им Аллах, а затем, покончив с едой, Хасан басрийский вошёл в покой своей жены Ситт-аль-Хусн и рассказал ей, что с ним произошло в присутствии султана; и она воскликнула: «Он непременно сделает тебя своим сотрапезником и в изобилии пожалует тебе награды и подарки!
По милости Аллаха ты блещешь светом своих совершенств, словно величайшее светило, где бы ты ни был, на суше или на море». – «Я хочу сказать ему хвалебную касыду, чтобы любовь ко мне увеличилась в его сердце», – сказал Хасан. И его жена воскликнула: «Ты это решил удачно! Подумай хорошенько и постарайся сказать получше. Я так и вижу, что он ответит тебе приязнью».
И Хасан басрийский удалился в сторонку и старательно вывел стихи, стройные по построению и прекрасные по смыслу. Вот они:
И, окончив писать эти стихи, он послал их его величеству султану с одним из рабов своего дяди, везиря Шамсад-дина; и царь ознакомился с ними, и его сердце обрадовалось им, и он прочёл их тем, кто был перед ним, и они восхвалили Хасана великой похвалой. А потом султан призвал его в свою приёмную и, когда он явился, сказал ему: «С сегодняшнего дня ты мой сотрапезник, и я назначаю тебе ежемесячно тысячу дирхемов, кроме того, что я определил тебе раньше».
И Хасан басрийский поднялся и трижды поцеловал перед султаном землю и пожелал ему вечной славы и долгой жизни. И после этого сан Хасана басрийского возвысился, и слух о нем полетел по странам, и он пребывал со своим дядей и семьёй в прекраснейшем состоянии и приятнейшей жизни, пока не застигла его смерть».
Услышав из уст Джафара эту историю, Харун ар-Рашид удивился и сказал: «Должно записать эти происшествия золотыми чернилами!»
Затем он отпустил раба и приказал назначить юноше на каждый месяц столько, чтобы его жизнь была хороша, и подарил ему от себя наложницу, и юноша стал одним из его сотрапезников.
Но это нисколько не удивительнее сказки о портном, горбуне, еврее, надсмотрщике и христианине, и того, что с ними случилось».
«А как это было?» – спросил царь.
Гизе – в средние века небольшой городок к западу от Каира; в настоящее время – предместье столицы Египта.
Аль-Кальюбия (точнее: аль-Кальюб) – город в десяти километрах к северу от Каира.
Бельбейс (Бильбнс) и ас-Саидия – пункты остановки на пути из Каира в Сирию.
Халеб (Алеппо) – город в Северной Сирии.
Фарджия – верхняя одежда вроде халата с длинными и широкими рукавами.
Тобба – согласно легенде, титул царей могущественного древнеарабского племени, обитавшего в Южной Араиии.
Кесарями в средневековой арабской литературе именовали византийских императоров.
«Комната отдохновенния», «покой уединения», «домик с водой» – отхожее место.
Тарбуш – ермолка, на которую наматывается тюрбан.
Мечеть сынов Омейи или омейядская мечеть – один из замечательнейших памятников мусульманской архитектуры – была построена шестым халифом династия Омейядов Валидом I (правил с 705 по 715 год).
Химс, Диар-Бекр, Мардин, Мосул – города в Сирии, на пути из Дамаска в Басру.
Лейла (ночь) – имя возлюбленной Кайса, прозванного «Меджнун» (бесноватый). Легенда об их любви очень популярна на Востоке; она легла в основу поэмы «Лейла и Меджнун» великого азербайджанского поэта Низами.
Канун – местечко к северу от Дамаска, где останавливались караваны путешественников.
Камра – селение на пути из Дамаска в Каир.
Ар-Рейдания – селение к северо-востоку от Каира.
Шурейх – законоводец первых времён ислама.
Неджеф – небольшой город в пределах современного Ирака.