Лошадь захрипела, всхлипнула и сбилась с шага. Его Алонта – каурая, невысокая, быстрая, с человечьими глазами. Единственное существо, которое он когда-либо любил. Она и Степь были едины. Алонта редко спешила, она шла ровно, плавно. Продолжение его тела, его воли.
Алонта знала погони, была привычна к роли догоняющей – она чувствовала его предвкушение, мчала к крови.
За Алонтой редко гнались. Почти никто из тех, кто за ней гнался, не жил достаточно долго, чтобы рассказать об этом.
Алонта споткнулась, закричала и покатилась по степи, поднимая облако пыли. Еще не встретившись с землей, он понял: ноги лошади сломаны. Алонта еще дышит, но ее больше нет. Лошадь рыдала, пока он перереза́л ей горло, сам захлебываясь слезами.
Потом он побежал, не оглядываясь. Позади клубилась пыль. Беспощадное солнце смеялось в зените.
Он бежал.
И бежал.
И бежал.
На горизонте показался столб дыма. Задыхаясь, он раздраженно рыкнул. Массагеты – увешанные золотом варвары, решившие, что Степь принадлежит им. Враги, недостойные жить. Он знал, что силы скоро его покинут. В гаснущем сознании мелькнула мысль – привести то, что наступает ему на пятки, в стойбище массагетов. Слышать крики варваров, переходящие в истерический смех. Утонуть вместе с ними в черноте хохота.
Он не сбавил шага. Даже массагеты не заслуживали того, что дышало ему в затылок.
Он так и не уловил момента, когда начал сходить с ума. Белое солнце в желтом небе. Желтая луна, зовущая его по имени. Он спал на бегу, не останавливаясь ни на минуту, с каждым шагом удаляясь от живых, падая в объятия всепрощающей Степи. Скорпионы и пауки прятались глубже под камни от звука его шагов. Разум дрожал и расслаивался. Из-за спины доносился успокаивающий шепот.
Остановись.
Ты устал.
Закрой глаза.
Отдохни.
Он сделал последний шаг и упал, подавившись криком. Онемевшие ноги. Горящие легкие. Превратившиеся в кровавые обрывки сапоги из телячьей кожи. Он во второй раз в жизни заплакал.
Потом улыбнулся – неспешно, беспечно. Слёзы незаметно высохли. Черты лица разгладились.
Он легко поднялся. С хрустом потянулся, легко подпрыгнул на месте. Закрыл глаза и глубоко, с наслаждением вдохнул. Его тело чувствовало себя отдохнувшим, помолодевшим на двадцать лет.
Его разум молча кричал, пожираемый заживо.
Он хихикнул.
Потом зашелся оглушительным хохотом.
Он поднес руки к лицу и с улыбкой уставился на них, не понимая, что́ видит перед собой. Подавился взрывом смеха.
Сломал собственную шею одним коротким движением.
Он умер, смеясь.
– Э, сало, сюда подошел!
– Я че-то не понял, еб твою, ты глухой?
– Да не ссы, нам чисто спросить.
Некоторое время назад Пух принял решение: Сиси с Бурым в его мире не существует. Точнее, они, конечно, существовали, и регулярно получали от Пуха всё, что хотели, – карманные деньги, вкладыши, шоколадку или просто несколько минут унижения. Поэтому Пух постановил так: он делает вид, что не слышит свист, возгласы «Э!» и бесчисленные вариации слов «жиробас», «мясокомбинат» и «свинина», но под угрозой физической расправы вынужденно расстается со своей собственностью. Когда отец Пуха, профессор Худородов, спрашивал, как прошел день, Аркаша никогда не упоминал районных гопников – во-первых, это было недостойно джентльмена, а во-вторых, он немного боялся за папу. Что тот мог поделать со здоровыми дылдами?.. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.
– Блять, мне че, гоняться за тобой?!
Бурый и Сися стояли в тени арки, ведущей во двор Немецкого дома – считалось, что вскоре после войны его построили пленные фашисты. Неясно было, правда это или нет, но Немецкий дом никак иначе на районе не называли. Сися был повыше, Бурый пожирнее – крупные для шестнадцатилетних, неуловимо напоминающие питбулей, одетые в положняковые спортивные костюмы «Adidas» (любую другую марку спортивной одежды носили либо додики, либо, ха-ха, спортсмены). Сися грыз семечки, зачерпывая их из кармана олимпийки.
Пух, изо всех сил старавшийся не смотреть в сторону своих мучителей, по ленивому тону понял, что те задирают его просто так, от скуки. Может, если вести себя осторожно, они отстанут? История знала такие случаи.
– Э, сюда подошел, – повторил Сися. «Сюда» он произносил как «суда» – это был особый районный шик. – Семян хочешь?
– Че?! Да пошел он нахуй, – взвился Бурый. – Самим мало.
– Тихо, братух, он нормальный пацан. Щас подогреем его.
Бурый захлопал было глазами, но быстро сообразил, что Сися затевает какую-то шутку. Он ненатурально заулыбался и сделал в сторону Пуха поощрительный жест. Аркаша замедлил шаг. Происходило что-то непонятное: никаких семечек ему раньше никто не предлагал, и ничем хорошим это закончиться не могло. Он прикинул шансы сбежать: школа была совсем рядом, ее желтоватое здание уже виднелось за чахлыми тополями, обрамляющими Буденновский проспект, и, теоретически, он мог… Пух вздохнул. Он реалистично оценивал свою комплекцию и понимал, что далеко не убежит. Поэтому оставалась единственная опция: подойти и взять проклятые семечки, которые он терпеть не мог. Как говорил его отец, ситуация выбора изначально была иллюзорной.
– О, нормально, – преувеличенно обрадовался Сися. – Давай пэтэху, сыпану.
Аркаша понимал районный пацанский язык через два слова на третье, но интонация и мимика не оставляли сомнений: старшие пацаны действительно собирались отсыпать ему семечек. Точнее, конечно, не собирались, а задумывали какую-то гнусность – вон как на периферии зрения корчился Бурый в пароксизмах едва сдерживаемого смеха. Пух вздохнул и протянул ладонь.
– Ровно держи, епта.
Сися запустил руку в карман куртки, после чего издал хриплый булькающий звук и харкнул Аркаше в протянутую ладонь сгустком зеленоватой слизи. Его приятель взвыл.
– Заебись семки? Еще будешь?
– Братан, видел его ёбач?! Я не могу…
Пух затрясся от обиды и отвращения и дернулся было вытереть руку о штанину, но в последний момент нагнулся и схватил из клумбы пучок желтых кленовых листьев. Они прилипали к пальцам; харчок размазывался и отказывался оттираться. Старшаки хватались друг за друга, сотрясаемые хохотом.
– Слышь, свинота, че надо сказать, когда пацаны тебе вкуснячку подгоняют? – вдруг гулко сказал Сися. Он больше не смеялся.
Пух стиснул зубы и с ненавистью уставился на своего мучителя.
– Я не по-о-онял, – с наигранным удивлением протянул отсмеявшийся Бурый. – Ты че, оглох, мудила?
– Не буду, – Пух впервые за последние несколько минут заговорил. Тихо, испуганно, сквозь зубы – но недвусмысленно.
– Нет, будешь, – спокойно сказал Сися, но на виске у него задергалась вена. – А то я тебя покалечу.
Бурый осторожно покосился на товарища.
– Слышь, Сисян, да хуй с ним, че с лохом рамсы катать…
– Завали.
Бурый испуганно заткнулся – он знал, что́ бывает, когда братана начинает вот так потряхивать.
– Ты, лошара, должен знать, – продолжал Сися, глядя в глаза парализованной ужасом жертве, – как с дядей надо разговаривать. Говори спасибо, а то я тебе лицо оторву.
Пух, ненавидя себя, своих мучителей, свою жизнь в целом и это конкретное ее утро в частности, выдавил:
– Спасибо…
Из Сиси как будто разом выкачали воздух. Он прикрыл глаза и вяло махнул рукой:
– Пиздуй отсюда.
Они с Бурым моментально потеряли интерес к жертве и возобновили прерванную беседу о новом боевике с Ван Даммом «Универсальный солдат» – теперь уже Аркаша не существовал в их мире, а не наоборот. Пух наконец отмер, отшвырнул в сторону листья и побежал – мимо серого Немецкого дома, мимо красной военной части, мимо белого памятника молодому Ленину по направлению к желтой школе № 43 имени В. И. Невского, что на углу Буденновского проспекта и проулка с нелепым вычурным названием «улица Греческого города Волос».
Ольга Васильевна, пожилая учительница истории, фланировала между партами, наряженная в свой обычный вязаный свитер неопределенно-зеленого цвета, несмотря на южную сентябрьскую жару. Восьмой «А» историчку не особо любил, но и ненавидеть ее было не за что – тем более что весь объем концентрированной детской ненависти был направлен на жирную завучиху по воспитательной работе Наталью Олеговну и натуральную садистку, химичку Ольгу Валерьевну. Из всего спектра возможных эмоций историчке доставалось снисходительное равнодушие.
– …Танаис был одним из крупнейших и важнейших торговых и культурных центров Приазовья. Город был основан греками ориентировочно за триста лет до нашей эры на правом берегу реки, известной нам сегодня, ребята, как?..
Пух, которого всё еще душила ненависть, хмуро слушал равномерный гул Васильевны. Историю он любил – в основном из-за того, что все войны, завоевания и прочие волнения остались в прошлом, где им самое место. На сегодняшний момент у истории был счастливый конец: человеческая цивилизация умудрилась не погибнуть в мировых войнах, родители родителей его родителей благополучно родились и прожили достаточно долго для того, чтобы генеалогическое древо семьи Худородовых принесло плод в виде него, Аркаши, более известного как Пух. «Точнее, как Жиртрест», – поправил писклявый внутренний голос, по кругу переживавший недавнее унижение и мешающий сосредоточиться на истории родного края.
Пух нервно зевнул. Позднее утро сменилось ранним сентябрьским днем – нехарактерно жарким даже для почти субтропического Ростова-на-Дону. Класс будто закутали в невидимое душное одеяло; даже самые отъявленные возмутители спокойствия молча потели за своими партами. Аркаша вспомнил, как в позатом году родители возили его на выходные в Санкт-Петербург – посетить, как выражался профессор Худородов, «колыбель революции». Колыбель запомнилась Аркаше пронизывающим ледяным холодом, висящим прямо над головой черным небом и световым днем, длившимся минут пятнадцать. Пух рефлекторно поежился. Лучше уж потеть!
Историчка прошла мимо его парты, сделала еще несколько шагов и остановилась напротив Крюгера – лучшего (и единственного) друга Пуха, фамилия которого была вовсе не Крюгер. Ольга Васильевна, как это было у нее заведено, цепко взяла Крюгера за плечо – увидев это, Пух сжался в предчувствии неизбежного.
– Сегодняшнее название реки, на которой был возведен Танаис, скажет нам… – она выдержала паузу и уставилась на Крюгера, словно впервые его увидев. – Может быть, ты, Витя?
– А че сразу Витя?! – Крюгер вскочил на ноги, выдравшись из учительской хватки.
В классе захихикали; кто-то преувеличенно громко охнул. Ну, поехали, подумал Пух. Историчка, впрочем, улыбнулась:
– А потому, Витя, что ты должен знать историю родного края. Ну же! Не тушуйся!
Крюгер хотел сказать какую-то гадость, но вдруг замер, что-то вспомнил и нехотя шевельнул губами.
– Погромче, Витя! Ребятам не слышно!
– Донец! – рявкнул Крюгер.
Ольга Васильевна поправила:
– Не просто Донец, а Мертвый Донец.
Как по сигналу, в воздух взметнулась рука Юльки Селиверстовой – будущей медалистки, как называли ее учителя, и дуры носатой, как называли ее одноклассники. Историчка благосклонно кивнула, разрешая говорить. Селиверстова вскочила:
– Ольга Васильевна, а почему он Мертвый?
– По всей вероятности, речка в какой-то момент пересохла… Или нет! Какая разница! Это не имеет отношения к теме сегодняшнего урока! Сели оба!
Пух вяло удивился злобному тону исторички, уже возобновившей свой бубнеж про культурный центр Приазовья, но быстро отвлекся на галерку, где происходили какие-то телодвижения. Аркаша аккуратно покосился в сторону предпоследней парты, за которой сидел новенький по прозвищу Новенький – прямая спина, ничего не выражающее бледное лицо с прыщом на подбородке. Как его там?.. Вроде Степан. Точно: Степан Петренко! Или Романенко – Пух сложно запоминал нейтральные фамилии. В общем, Новенький. Он был странный: ни с кем не общался, постоянно молчал, был одет в какие-то обноски неопределенного цвета. Шпанистые одноклассники и пацаны постарше поначалу пытались его драконить, но это им быстро надоело – на унижения и даже побои Новый не реагировал вообще никак. А в чем, спрашивается, удовольствие от мучения жертвы, если она даже не пытается огрызаться?..
Иного мнения на этот счет придерживался только обитатель последней парты Сережа Питон – длинный соплеобразный мальчик, постоянно шмыгавший носом. Питон был парией другого рода – его не трогали больше из омерзения. Зато он трогал всех.
– Слышь, притырок, – прошипел он в спину Новенького, предварительно убедившись, что Ольга Васильевна находится на другом конце класса.
«Только не ведись, только не ведись», – в голове у Пуха крутилось заклинание-оберег.
Степан продолжал сидеть, глядя прямо перед собой.
Питон ткнул его в спину острием шариковой ручки.
«Просто притворись, что его нет, – мысленно кричал Пух. – Нет, и всё! Он тебе просто мерещится!»
– Что тебе надо? – полушепотом сказал себе за спину Новый, очевидно не обладавший даром телепатии.
Глаза Питона торжествующе вспыхнули.
– Чтоб ты сдох, как тот Донец!
Шутка была так себе, но вокруг захихикали. Историчка подкинулась:
– Чупров! Как ты ведешь себя на уроке?!
Питон, ожидавший именно такой реакции, как по сигналу заскулил плаксивым голосом:
– А я ничего, Ольга Васильевна!.. Это всё Степа, он меня обижает матными словами! Скажите ему!..
– Оба замолчали! Тишина в классе!.. На чем я остановилась? Ах да: античные географы считали Танаис границей между Европой и Азией. В 237 году до нашей эры город был полностью уничтожен, но…
Прозвенел звонок. Восьмой «А» вскочил и засуетился, не обращая внимания на традиционные причитания Ольги Васильевны о том, что звонок звенит для учителя; все прекрасно знали, что для какого-нибудь другого учителя он, может быть, и звенит, но для этого конкретного – точно нет. В дверях Пух запнулся и покосился на Новенького – тот по-прежнему неподвижно сидел за партой, глядя в пустоту. Аркаше вдруг захотелось кивнуть или помахать странному мальчику рукой; привлечь его внимание, чтобы… Чтобы что, Пух не знал.
– Пух, не тупи! – проорал из коридора Крюгер. – Сюда иди.
Что Аркаша и сделал.
На пути из школы Крюгера по обыкновению раздирала хаотичная энергия – он носился кругами вокруг Пуха, гримасничал, распинывал кучи опавших листьев и размахивал своим коричневым «дипломатом». Южное солнце отбрасывало зайчики от его очков.
– Короче, Пухан, понял, этот пацан, ты его не знаешь, с Батайска, так вот, короче, у него, ну, как у него – у его родаков, есть видак. Не параша там какая-нибудь, как «Электроника ВМ-12», а, понял, реальная тема, японский видак, «Funai». И, короче, понял, он меня позвал в гости, и…
– Как, ты говоришь, его зовут? – спросил Аркаша.
– Кого?!
– Друга твоего.
– А. Э-э-э… Алёша! Алёша его зовут, но это без разницы, понял, ты по ходу его не знаешь всё равно. Короче, прихожу я к нему домой, а он такой – выбирай любую кассету, сейчас видик смотреть будем. А у него там, короче, огромный, не знаю как сказать, шкаф, не шкаф, такой стеллаж, и там одни кассеты! И мультики, и боевики, и комедии, и где ебутся, – и все на нулячих кассетах. Там, короче, все кассеты у него есть, вообще все, понял.
– Витя, по-моему, ты преувеличиваешь, – аккуратно заметил Пух. – Не может у человека быть вообще всех видеокассет.
Крюгер, разумеется, моментально взвился.
– Да ты погнал?! Когда я тебе гнал?!
– Ну, ты не врешь на самом деле, просто иногда, ну, фантазируешь.
– Ой, да пошел ты в сраку, – бешено заблестел очками Крюгер. – Ничего тебе не расскажу больше, понял.
Он громко плюнул Пуху под ноги, развернулся и быстро зашагал вперед, не оглядываясь. Привычный к таким вещам Аркаша вздохнул и неспешно пошел следом. Через несколько секунд Крюгер оглянулся и заорал:
– У него даже «Звездные войны» есть, понял! Все серии! С первой по пятнадцатую! Я их все видел, понял! Охеренные!
Пух молча улыбнулся. Его друг проорал что-то еще, рванул вперед, скрылся за углом, что у винно-водочного магазина, потом как ни в чем не бывало вырулил из-за этого же угла и неспешно поравнялся с Аркашей. Он вел себя так, словно не кричал на всю улицу несколько секунд назад.
– Короче, этот новенький, по ходу, задрот.
– Витя, он давно уже не новенький, его к нам перевели, по-моему, больше года назад.
– Да похрен, новенький всегда новенький.
Пух, не согласный с такой логикой, поморщился и инстиктивно покосился в сторону арки Немецкого дома – они проходили мимо ареала обитания Сиси. В арке и вокруг нее, впрочем, никого не было.
– И никакой он, кстати, не задрот, – продолжил Аркаша. – Он просто, ну, другой.
– То есть задрот, – заключил Крюгер уже снова спокойным голосом. – Ой, ладно, проехали. Слушай, Пуханыч, я у тебя отвисну на пару часов?
Аркаша сразу всё понял.
– Что, опять?..
Крюгер, явно не настроенный вдаваться в подробности, мрачно кивнул и добавил:
– Только телевизор у тебя, понял, говно, а «Денди» вообще нет, как вы так живете вообще?
– У меня зато книг много!
– Книги твои тоже скучное говно! Но мы можем в точки поиграть, или, если будешь хорошо себя вести, расскажу тебе про «Звездные войны», там, короче, в последних сериях такое!..
Пух помотал головой. Они остановились на перекрестке Буденновского и улицы со смешным названием Черепахина.
– Витя, я бы с удовольствием, но у меня там, ну, семейные дела, так что… Может, через час-полтора… Ты заходи, я всегда рад…
– Задрот, – констатировал Крюгер. – Ладно, короче, завтра в школе увидимся.
Разом растерявший всю свою энергию Витя побрел по улице Черепахина, на которой он жил.
– Точно всё нормально? – крикнул вслед Пух.
Крюгер молча отмахнулся, подождал, пока Аркаша скроется из виду, после чего развернулся и пошел обратно в сторону школы.
Пуху с Крюгером достаточно было пройти пару сотен метров по Буденновскому проспекту, чтобы попасть из школы домой; маршрут Новенького был гораздо более сложным – чтобы не сказать опасным.
Он жил в Новом поселении; эту часть города в Ростове называли «Нахаловка», «Шанхай» или просто «ебеня». Всего в нескольких кварталах от центра располагался лабиринт кривых улочек, покосившихся заборов и самовольной застройки; здесь пахло собачьим (и человечьим) говном, жареным мясом и горелой листвой; здесь даже среди бела дня легко можно было лишиться здоровья, чести или жизни – или всего сразу. На Нахаловке бок о бок жили нищие и кооператоры-миллионеры – ни первым, ни вторым не нужны были лишние вопросы от милиции и конкурентов. Здесь варили джинсы, чтобы они стали мягче и покрылись модными разводами, и разливали палёнку; сюда легко было войти и намного сложнее выйти; здесь даже милиция опасалась появляться после захода солнца. Фавелы посреди города, где никто не знал слова «фавелы».
Степа свернул с Буденновского за обувной фабрикой, прошел два квартала по улице Текучева и нырнул в неприметный проулок под сень желтых тополей. Он давно уже научился навигации в дебрях Шанхая: за этим забором нужно было свернуть налево, потом пересечь пыльный безлюдный переулок, потом срезать через чей-то двор, постаравшись при этом не разбудить ротвейлера со взглядом убийцы, потом…
Двое жилистых мужчин в спортивных штанах, майках-алкоголичках и тюремных татуировках проводили его взглядами ротвейлеров.
– Это че за хуй? – спросил один, затягиваясь сигаретой «Петр I». По укоренившейся привычке он держал курево внутри сложенной лодочкой ладони: чтобы конвой не заметил огонек.
– Слышь, не киксуй, это с района, – лениво ответил второй.
– Откуда с района? – не унимался первый.
– Погорельцы, – непонятно сказал второй.
Оба замолчали. Погруженный в свои мысли Степа прошел мимо, не обращая на обитателей Нахаловки внимания. Его никогда не трогали даже самые отмороженные и самые лютые аборигены – и дело было вовсе не в территориальном трайбализме (все знали на районе всех); нет, просто над Новеньким словно висело невидимое черное облако горя – и оно было заразным, готовым окутать любого, кто приблизится, а дети, собаки и профессиональные преступники лучше всех чувствуют такие вещи.
Степа на автопилоте свернул на свою улицу – ну, как улицу: кривой переулок, названия которого никто в округе вспомнить не мог. Если бы кому-то понадобилось отправить Новенькому или его соседям письмо, им нужно было бы написать на конверте «5-я линия». Никто, правда, давно не писал сюда писем.
Показался уродливый, но зато двухэтажный дом Толи Быка – днем кооператора, а вечером цеховика, сделавшего небольшое состояние на оптовых продажах разбавленного технического спирта и «ма́винов». Так называли вареные джинсы – на их задних карманах разноцветными нитками было вышито непонятное, но красивое слово «Mavin». Со временем нахаловские подпольные цеха разнообразили модельный ряд и поменяли «Mavin» сначала на «Malvin», потом на «Marvin», а потом – на что еще хватило фантазии. Паленые «левайсы» на ростовских вещевых рынках при этом покупали гораздо хуже, чем откровенно адские «мавины», даже за те же деньги. Объяснения этому феномену не было, но Бык над такими вещами и не парился.
В это время года и суток цеховик обычно пасся у ворот своего монструозного жилища, пил пиво из стеклянной кружки и тер со своими мутноватыми приятелями, но сегодня 5-я линия была безлюдна. Зато над ней разливался ор Людки, жены Быка, – то есть было очевидно, чем занимаются соседи. Бычиха (так, естественно, все называли Людку) была женщиной крупной, шумной и державшей мужа в черном теле; когда она орала, он понуро молчал до наступления точки кипения – а после начинал молча бить посуду и колотить в стены кулаками.
Степан давно уже подсознательно фильтровал все эти страсти – так люди, живущие у железнодорожных путей, через какое-то время перестают слышать звук проносящихся поездов. Но дело было не только в привычности фона: черное облако не давало Новенькому сосредоточиться на чем-то, кроме самого облака. После того, что случилось с его родителями, разум Степана сжался до крохотной, почти неразличимой точки – в нее помещались только он сам и слепая Баба Галя. Ах да – и Машка. Кошка его мамы.
Вокруг их дома не было забора; сам дом, почерневший и покосившийся, выглядел так, словно недавно пережил страшный пожар – дом и правда его перенес, только довольно давно. Ремонтировать его было некому и не на что.
Степа открыл скрипящую дверь, сощурился на темноту внутри, зашел в дом и не глядя бросил пакет с тетрадями и учебниками на пол – рюкзака, а тем более моднейшего «дипломата», у него не было. Машка приветственно мяукнула, подошла и выгнула спинку, потеревшись о его колени. Степа погладил ее впалый белый бок.
– Степа, это ты? – донесся из тьмы голос Бабы Гали.
Окна были заколочены еще с пожара, пригодной для жилья была единственная комната – в ней они ели, спали и готовили на крохотной электрической плите нехитрую еду.
– Я, бабуль.
– Почему ты так поздно?
Было совсем не поздно, и Степа из школы пришел прямиком домой, – но время любило подшутить над Бабой Галей. Оно то скакало галопом, то останавливалось на несколько недель, а то и поворачивало вспять. Степа всё это знал. Знал он и то, что Бабе Гале нужно что-то ответить – иначе она расстроится и надолго замолчит, блестя слезами в невидящих глазах.
– Да мы, ба, с ребятами в футбол играли, – сказал он, зажигая настольную лампу. – Я от них прямиком домой!
– Так ты же голодный теперь, Степочка!
Новенькому совершенно не хотелось есть – при этом он не помнил, что и когда ел в последний раз. Он подошел к плите, заглянул в кастрюлю со вчерашней гречкой и вздохнул – ее осталось несколько ложек. Преувеличенно бодрым тоном Степа отрапортовал:
– Да нет, бабуль, я в школе пообедал! И еще меня друзья бутербродами с сыром угостили! Давай я тебе гречку погрею? Ты голодная?
– Нет, я… Я не помню, Степочка, – тихо сказала бабушка.
– Значит, голодная! – заключил Новенький. – Пять минут – и всё готово!
– Покорми Машку. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
Степа тихо вздохнул. Он прекрасно понимал, что́ на самом деле означают слова Бабы Гали, – она ослабела настолько, что не могла встать с кровати. В последнее время это случалось с ней всё чаще, и что делать, он не знал – когда речь заходила о докторе, бабушка только вяло отмахивалась.
– Степочка, можно тебя кое о чем попросить?
Он возился с непослушной конфоркой, пытаясь настроить температуру так, чтобы не спалить последнюю кашу. Нужно было найти еще какие-нибудь домашние дела, чтобы не думать о…
– Степа?
– Ой, да, ба, конечно! Проси о чем хочешь!
– Когда я умру, присмотришь за Машкой? Она тоже старенькая уже. Не задержится после меня надолго.
Бабушка несколько раз быстро моргнула, стараясь не заплакать. Степа сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, – хотелось выть, кричать, кататься по полу. Его голос тем не менее прозвучал ровно:
– Бабуль, не говори глупости! Вот, смотри, уже и каша голова! Давай-ка садись, сейчас я тебе тарелку дам.
– Степочка, а где Танюша? Она тоже припозднилась? Надо ей каши оставить!
Невидимая рука сомкнулась у Новенького на горле.
– Она… Да, она… Припозднилась.
Он больше не мог этого выносить. Только не сегодня. Только не сейчас. Он всё понимал, он старался быть сильным, но больше не мог.
– Ты ее впустишь? Вечно ключи забывает, дуреха!
– Впущу, ба.
Он готов был в голос заорать, перекрывая вопли Бычихи, раздающиеся над 5-й линией. Вместо этого Степа передал бабушке треснутую тарелку с последней оставшейся у них чуть теплой гречневой кашей.
– Держи.
– А масло у нас осталось? Таня любит, чтобы масла побольше.
Масла у них не было настолько давно, что Степан успел забыть, какое оно на вкус.
– Масла нет, ба, но ты не переживай, я до магазина сгоняю и принесу. Не волнуйся!
У них не было денег на масло. У них не было холодильника, чтобы хранить там масло. У них не было денег ни на что, кроме гречки, картошки и хлеба.
Баба Галя всхлипнула.
– Ты такой хороший мальчик, Степочка. Таня не зря тобой гордится!
Таней звали его мертвую маму.
Пух зашел в пропахший сигаретами и ссакой лифт, аккуратно нажал на проженную чьей-то зажигалкой пластмассовую кнопку с цифрой 4 и в нетерпении затопал ногой – скрипучий зловонный лифт его раздражал, но идти на четвертый этаж пешком дураков не было. Под «семейными делами», которыми он отмазался от Крюгера, скрывались ежедневные уроки игры на пианино – Пух их ненавидел, но родители были тверды в своем убеждении: по-настоящему культурный человек неотделим от умения музицировать на фортепиано. С этим следовало быть предельно осторожным: если бы Крюгер прознал о его ежедневной повинности, то непременно страшно бы засмеялся и сказал, что пианино – это забава для баб и лохов. Аркаша, по правде говоря, и сам склонялся к этому мнению – просто не знал, как деликатно донести эту мысль до родителей. И боялся представить, что́ с ним будет, если он эту мысль до них донесет.
В довершение ко всему, у Пуха абсолютно не было слуха и, как следствие, музыкального таланта: после трех лет мучений он едва мог с горем пополам сыграть вступление из «Лебединого озера» Чайковского – как говорила мама Аркаши, одного из самых простых в исполнении классических произведений. «Ага, блин, простых», – злобно думал Пух.
Дома пахло как надо: его любимыми вареными сосисками с пюре и зеленым горошком. На подсознательном уровне Пух понимал, что мама догадывается о его отношении к урокам фортепиано – и по мере сил старается подсластить эту, так сказать, пилюлю.
Ел он медленно, стараясь оттянуть неизбежный момент начала «семейных дел», но остатки настроения всё равно испортились еще до конца первой сосиски. Софья Николаевна Худородова, одетая в вырвиглазный оранжевый халат с попугаями, сидела с ним за столом с чашкой чая – очень слабого, почти прозрачного («вредно для сердца»), с тончайшим ломтиком лимона («в нынешних лимонах одна корка») и двумя ложками сахара («полезно для мозга»).
– Что сегодня было в школе, Аркаша?
– Да всё как обычно, мам.
Пух, разумеется, не собирался расстраивать маму тем, как на самом деле прошел его день в школе и особенно за ее пределами.
– Что ты интересного выучил?
Давно привычный к ежедневному ритуалу, Пух заготовил подходящий убедительный ответ заранее.
– Ой, мам, на истории было интересно! Ольга Васильевна рассказывала про древний город Танаис, который считался границей между Азией и Европой, представляешь?! И он тут рядом, от нас недалеко! То есть его давно разрушили, но потом на его месте…
Пух заметил, что внимание мамы рассеивается, и решил попытать счастья.
– Мам, я так на физре устал… Может, пианино на завтра отложим?
Софья Николаевна моментально вернулась в реальность и осуществила лазерное наведение на цель.
– Не пианино, а фортепиано. И у тебя сегодня не было физкультуры, Аркадий.
Это был провал.
– Откуда ты знаешь? – задал Аркаша риторический вопрос.
– Потому что я знаю твое расписание уроков намного лучше, чем ты сам. Ты закончил с обедом, сын? Не тяни время, нас ждет прекрасная, великая классическая музыка!
«Сраное “Лебединое озеро”…» – сокрушенно подумал Пух. Аппетит пропал; он сгреб остатки пюре и горошка в мусорное ведро, сгрузил тарелки в раковину и поплелся в комнату, которую родители называли гостиной, – переполненные книжные полки, заваленный книгами журнальный столик, телевизор (вокруг которого лежали книги) и, конечно, ненавистный музыкальный инструмент (на нем ничего лишнего никогда не лежало).
Сегодняшней пыткой была «К Элизе». Пух со вздохами и страданиями продирался через ноты, пять (а казалось, что пятьсот) раз начинал заново и строил планы убежать из дома, чтобы вступить во Французский легион, – он читал, что туда берут всех без разбора. Конечно, существовал момент физической подготовки, но дело это было наживное – не собирается же он бежать прямо вот сейчас. План надо было хорошенько обдумать!..
Софья Николаевна со вздохом сказала:
– Не знаю, может быть, лучше перейти к «Лунной сонате»…
В прихожей зазвонил телефон.
Аркаша навострил уши. Это было необычно – все, кто мог позвонить маме, знали, что по будним дням после обеда у нее «важные семейные дела»; его единственный друг Витя Крюгер ненавидел телефонные разговоры; папа был занят на своем факультете и никогда не звонил в неурочное время, если только речь не шла о чрезвычайном происшествии. Может, ошиблись номером?
Телефон продолжал звонить.
Софья Николаевна нахмурилась и пошла в прихожую, где на тумбочке стоял бежевый дисковый телефон. Пух прислушался.
– Алло?.. Натан, это ты?!
Натаном звали его отца (то есть, ко всему прочему, Аркаша был еще и Аркадием Натановичем – к счастью, одноклассники этой детали не знали).
– Что значит «включи телевизор»?! Ты прекрасно знаешь, что в это время Аркаша разучивает… А… Ох. Хорошо. Хорошо.
Она хотела что-то добавить, но услышала короткие гудки – ее муж, тишайший профессор истфака РГУ Натан Худородов, раздраженно бросил трубку.
Вот теперь Пух по-настоящему испугался. Папа никогда не повышал на маму голоса (а из трубки явно доносились крики) и уж точно никогда не прерывал телефонного разговора, не попрощавшись. Значит, случилось всамделишное чрезвычайное происшествие!
Пока Софья Николаевна включала телевизор и ждала, когда прогреется кинескоп и из серой мути выплывет изображение, Аркаша лихорадочно перебирал варианты. О чем важном среди дня могут объявлять по телевизору? Наверное, американцы всё же запустили свои ядерные ракеты. В детстве Пух очень боялся передачи «Международная панорама» (и всегда под каким-нибудь предлогом уходил в свою комнату, когда она начиналась) – там ведущий по фамилии Сейфуль-Мулюков показывал фотографии творимых американцами ядерных испытаний: жуткие грибы высотой с десятиэтажный дом вырастали из земли, из воды, а иногда и прямо из воздуха. Следом за ними, если верить ведущему, должна была наступить ядерная зима. Сейчас Пух Сейфуль-Мулюкова уже не боялся, но прекрасно понимал: если американцы осуществили задуманное, то прятаться бесполезно. Баллистическая ракета из какого-нибудь Техаса долетит до их дома гораздо быстрее, чем они с мамой успеют послушать последний в их жизни выпуск новостей. Мысли путались и цеплялись друг за друга. А может быть, еще и не ракеты?.. Вдруг опять кто-нибудь умер? Он не помнил, как умер генеральный секретарь товарищ Брежнев, зато смутно помнил, как папу отпустили с работы из-за смерти генерального секретаря товарища Андропова, а потом снова отпустили из-за смерти генерального секретаря товарища Черненко, и как на Андропове папа был объяснимо мрачен, а на Черненко уже необъяснимо и злобно весел, а потом…
Телевизор наконец окончательно включился – и показал озабоченного диктора на фоне надписи «СРОЧНЫЕ НОВОСТИ». Пух с мамой затаили дыхание – кажется, она тоже с минуты на минуту ожидала наступления апокалипсиса.
«Только не ядерная зима, только не ядерная зима, только не ядерная зима», – зажмурившись, Пух гонял по кругу единственное пришедшее в его голову заклинание.
– …президент Борис Ельцин подписал указ «О поэтапной конституционной реформе Российской Федерации», предписывающий немедленное прекращение деятельности Съезда народных депутатов и Верховного совета Российской Федерации…
– Да что он о себе возомнил?! – взревела очнувшаяся Софья Николаевна.
Пух выдохнул и быстро протер глаза ладонями. Это была, пользуясь чеканным определением Крюгера, типичная Взрослая Хреновня, которую его родители необъяснимым образом принимали очень близко к сердцу. Главное, что не ядерная зима!.. Тут Пуха осенило.
– Так что, мам, теперь «Лунную сонату»? – сказал он невинным голосом. – У меня в прошлый раз почти получилось!
Софья Николаевна молча махнула рукой – всё ее внимание было занято бубнежом диктора.
– Достаточно на сегодня, Аркаша. Ты молодец. Иди делай уроки.
«Ага, конечно, уроки…» – думал Пух, вприпрыжку врываясь в свою комнату. У него была припасена новая книга: продолжение фантастической саги Гарри Гаррисона под названием «Стальная крыса спасает мир». Вне всякого сомнения, Гарри Гаррисон был величайшим писателем всех времен и народов, а его серия романов о галактическом мошеннике Джеймсе Боливаре ди Гризе – с большим отрывом лучшим, что Аркаша Худородов прочитал в жизни (а он много в жизни успел прочитать). Пух давно решил, что, когда вырастет, обязательно станет писателем-фантастом – а если это окажется слишком сложным, то тогда космическим авантюристом. Одно из двух. Никаких других вариантов будущей карьеры Аркаша не рассматривал.
– Спасибо Борису Николаевичу Ельцину за Взрослую Хреновню! – шепнул Пух, плюхнулся на кровать и раскрыл «Стальную крысу» на заложенной странице.
Бо́льшую часть урока химии на следующий день Сережа Питон провел в попытках довести Новенького. От шуток Питона не был застрахован никто. Даже самые безупречные отличницы. Даже самые отмороженные старшеклассники. Нет, придурка надо было додавить!
Причину собственного упорства в этой сфере он не мог объяснить даже самому себе, хотя и не то что бы сильно пытался. Если шутка не совсем попадала в цель и просто приводила жертву в бешенство – такой исход Питона вполне устраивал. Но идеальный сценарий – когда шутка била в интуитивно нащупанное Сережей уязвимое место, и жертва бледнела, иногда начинала рыдать, реже – просто замирала и смотрела в пространство перед собой мертвыми, как пуговицы, глазами. Внутри Питона в эти моменты что-то трепетало и попискивало, как маленькая птичка, когда вокруг нее сжимается кулак.
Он покосился на Новенького; тот по своему обыкновению сидел с прямой спиной, глядя в невидимую точку над головой Ольги Валерьевны. Соблазн придвинуться к придурку поближе и пошутить был непреодолимым, хоть Питон и знал: шутки в присутствии химички всегда заканчивались плохо. По слухам, в прошлом году Валерьевна со всей дури херакнула деревянной указкой по голове какую-то овцу из восьмого класса… Но ради по-настоящему смешной шутки Сережа был готов выхватить хоть указкой, хоть осколком кирпича, хоть самой настоящей бейсбольной битой из магазина «Real» (такие случаи тоже были).
Тут Сережа кое-что придумал. Он шумно втянул соплю, выдрал из уже изрядно похудевшей общей тетради листок, что-то быстро на нем нацарапал левой рукой, перегнулся через парту и бросил листок Новенькому на колени. Степан не пошевельнулся. «Засранец», – подумал Питон. Ничего-ничего! И не таких ломали!
– Слышь, Новый, – прошипел он. – Зырь записку!
Вместо ответа тот молча смахнул бумажку с колен на пол – то есть всё шло в полном соответствии с планом. Рискованным, но потенциально крайне эффективным планом. Питон вскинул руку и нетерпеливо затряс ей в воздухе.
– Ольга Валерьевна! Ольга Валерьевна-а-а!
Невысокая худая химичка, напоминавшая хищного лесного зверька, на полуслове прервала свой монолог о валентности водорода, прищурилась и посмотрела на Питона сквозь узкие очки. На ее щеках начал разгораться нехороший румянец. Класс, и без того знавший, что на химии лучше не выделываться, затаил дыхание.
В наступившей гробовой тишине Ольга Валерьевна подошла к отличнице Юльке Селиверстовой, сидевшей за первой партой, и, не обращая внимания на Питона, положила ей руку на плечо.
– Селиверстова, какое важное правило поведения на уроке забыл Сережа Чупров?
– Правило такое, – заблеяла Юлька. – В классе полная тишина до тех пор, пока учитель не задаст вопрос.
– Совершенно верно, – ее внимание переключилось на Питона. – Я надеюсь, Чупров, – для твоего же блага! – что ты поделишься с нами какой-либо важной информацией. Внимательно слушаю.
Питон с грохотом отодвинул стул, встал и заговорил писклявым заискивающим голосом:
– Ольга Валерьевна, я просто хотел сказать, что Новенький, ну, то есть, что Петренко кому-то писал записку, а вы говорили, что на уроке нельзя писать записки, и поэтому я… – Питон оглушительно шмыгнул носом и попытался поскорее закончить свое выступление перед начинающей сатанеть химичкой: – В общем, он ее бросил, но промахнулся, и она на полу валяется! Я сам видел! А в классе мусорить нельзя, вы сами говорили! Вон, смотрите!
Питон попытался пнуть бумажку, всё еще лежавшую у стула Новенького, не попал и чуть не грохнулся на пол. Своей цели он, впрочем, достиг: очки химички сверкнули злой радостью, а румянец начал сходить на нет.
– Сядь, Чупров.
Ольга Валерьевна неспешно пошла между партами по направлению к Новенькому. Стояла мертвая, как Донец, тишина – даже Крюгер, умудрившийся простыть посреди нехарактерно жаркого даже по южным меркам сентября, перестал возиться с грязным носовым платком.
– Петренко, – тихо сказала химичка. Ей не нужно было повышать голос, чтобы обладать полным и безоговорочным вниманием всего класса. – Подними свою записку.
Новенький продолжал смотреть перед собой, но на его шее задергалась вена. Питон ощерился.
– Разверни ее, – продолжала Ольга Валерьевна. – И громко, с выражением прочитай всему классу.
Питон затаил дыхание. План удался! Развязка была близка – у Новенького было не так много вариантов дальнейших действий. Он может отказаться читать записку – и тогда истерики химички не избежать. Еще он может начать ныть и оправдываться – и тогда не избежать еще более лютой истерики химички! Уж как минимум, мысленно рассуждал Питон, притырка выставят из класса и отправят объясняться перед завучем! Всё складывалось как нельзя лу…
Питон не поверил сначала своим глазам, а потом своим ушам. Степан молча нагнулся, поднял с пола записку, выпрямился и развернул бумажку – всё это с одним и тем же отсутствующим выражением лица. «Зомби ебучий», – раздраженно подумал Питон. Новенький тем временем начал читать записку, явно не отдавая себе полного отчета в том, что́ он делает и какие последствия его вот-вот ожидают.
Питон выпучил глаза. Шутка получалась гораздо веселее, чем он смел надеяться. Всем шуткам шутка!
– Алла, я тебя люблю, – монотонно читал Новенький. – Порви, а то Гитлер спалит.
Неофициальное прозвище Ольги Валерьевны было самой страшной коллективной тайной 43-й школы – хотя и никакой на самом деле не тайной; Валерьевна не давала спуску ни детям, ни другим учителям, ни даже теткам, работавшим в школьной столовой.
В следующую секунду одновременно произошло сразу несколько событий.
Блондинка Аллочка, которую имел в виду Питон в своей записке, выпучила глаза на Новенького, ни разу с ней даже не поздоровавшегося, и злобно прошипела что-то себе под нос (Аллочка прекрасно помнила «важное правило поведения на уроке»).
Пух (мысленно) грязно выругался – на помощь пришел лексикон Сиси и Бурого.
Крюгер хихикнул.
Питон восторженно ахнул.
Ольга Валерьевна хлестнула Новенького ладонью по лицу.
После этого класс погрузился в ошалелую тишину. «Охуеть», – подумал Питон, в груди которого трепетала целая стая маленьких птичек, готовых вот-вот превратиться в горсть перьев, внутренностей и раздавленных косточек. Забыв втянуть соплю, он подался вперед и, не моргая, уставился на Степана, ожидая его реакции.
Реакции не было. Новенький смотрел сквозь взбешенную химичку, не обращая внимания на расплывающееся по щеке красное пятно. Питон забеспокоился – шутка на глазах переставала быть смешной. Притырок должен был зарыдать, или забиться в истерике, или как-нибудь огрызнуться, вызвав еще большее бешенство Гитлера, – но ничего из этого не происходило.
Судя по всему, чего-то подобного ждала и сама Ольга Валерьевна. Она постояла еще несколько секунд, буравя Степана ненавидящим взглядом, после чего сквозь стиснутые зубы сказала:
– Выйди из класса, Петренко. Чтобы без родителей в школе не появлялся.
На этих словах Новенький сломался. На его лице и шее выступил нездоровый малиновый румянец; Степан затрясся, а полное безразличие в его глазах сменилось… Питон не мог понять, чем. Чем-то, прямо противоположным безразличию.
– Ольга Валерьевна, я… Я не… – Новенький не мог связать двух слов.
– Чтобы. Без. Родителей. В школе. Не. Появлялся, – повторила химичка, чеканя каждое слово.
Губы Новенького задрожали. Питон, жадно наблюдавший за метаморфозой придурка, облизывал губы и ерзал на стуле – он безошибочно определял момент, когда умирает часть чьей-то души. Это было идеальным финалом по-настоящему удачной шутки! Лучшего нельзя было и желать!
– Пошел вон! – взревела Ольга Валерьевна.
Давясь слезами, Новенький схватил свой полиэтиленовый пакет, сгреб туда с парты тетрадь и учебник, уронил ручку и выбежал из класса. Очки Гитлера с ненавистью блеснули ему вслед. Когда дверь за изгнанником захлопнулась, химичка выдохнула и холодно улыбнулась.
– Какой… Наглый молодой человек. Не представляю даже, что… – тут она себя одернула. – Вернемся к теме нашего урока. И эта тема, Селиверстова?..
– Валентность атомов водорода, – протараторила всё еще ошарашенная отличница.
На валентность водорода, как и любого другого химического элемента, Питону было абсолютно наплевать. Он всё еще не мог успокоиться – шутка удалась на славу! Самая смешная, самая великолепная шутка из всех, что он когда-либо шутил!
Хотя нет, мысленно поправился Чупров. Шутка со щенком пока оставалась непревзойденной. Щенка купили на день рождения его младшей сестре Мусе; та не чаяла в пушистом тявкающем комке души – постоянно таскала его на руках и, несмотря на протесты матери, спала со щенком в обнимку. Шутка пришла Питону в голову однажды поздним вечером; он подкрался к спящей Мусе, вынул теплого щенка у нее из-под бока и одним движением свернул ему шею. Трупик он положил обратно, а утром утешал бьющуюся в истерике сестру – дескать, щенок просто крепко спит, надо попробовать его разбудить!.. Это была самая смешная шутка в мире!
Но шутка над Новеньким определенно занимала почетное второе место на пьедестале. Питон мысленно еще раз прокрутил недавнюю сцену, смакуя все подробности, – а потом еще раз, и еще… Когда прозвенел звонок с урока, Чупров не рванул на перемену первым, как это было у него заведено, а остался сидеть, блаженно улыбаясь, шмыгая носом и шевеля губами. Шутка удалась!
Стоп.
Стоп-стоп-стоп.
Питон замер.
Почему притырок так задергался, когда Гитлер вызвала его родителей?
Ответа Питон не знал, но собирался во что бы то ни стало его найти. Он ощущал зарождение самой смешной шутки в мире. Самой-самой смешной шутки во всей Солнечной системе и далеко за ее пределами. Смешнее не бывает!
После химии в расписании стоял урок физкультуры. Пух ее всей душой ненавидел, Крюгер – презирал (он многое презирал), а почти все остальные – обожали: сорок минут движухи вместо сидения в душном классе!..
Физкультурник Степан Степаныч был контринтуитивным образом полноват и рыхловат, а также обладал ярко-красным лицом и редеющим нимбом блондинских кудряшек. Степаныч, казалось, и сам не всегда понимал, зачем судьба заставила его преподавать физкультуру в школе; его основным педагогическим приемом было безразличие – ученики притворялись, что тренируются, а он притворялся, что обращает на них внимание.
Пуху было тяжело и противно не только заниматься физкультурой, но и притворяться, что он ей занимается. Испытания начинались еще в пропахшей по́том и баскетбольными мячами раздевалке – как это было заведено у мужской части 8-го «А», переодевание в спортивную форму сопровождалось хохотом, поджопниками и шутками про трусы. Аркашу на таких вещах давно уже было не провести: треники он еще дома надел под брюки. Ну и что, что жарко! Зато удобно!..
– Зырьте, жиробас по ходу в бабских труханах, – заорал Питон. – Штаны снимать очкует!
Сегодня тактический маневр Пуха не сработал.
Шутка была несмешной даже по меркам Питона, поэтому Костя Ким, которого называли Каратистом за азиатскую внешность (и за то, что он выучил приемы карате по секретной распечатке), попытался пнуть Чупрова, не попал и оставил эту затею. Новенького видно не было, зато в поле зрения маячил Крюгер – правда, вел он себя очень странно. Вместо того чтобы изображать Брюса Ли и издеваться над чьими-нибудь трусами, Витя понуро сидел на скамейке в своей обычной школьной одежде и шмыгал носом.
– Ты что, заболел? – спросил Пух.
– Да не, понял, майку дома забыл, не кайф потеть, – объяснил Крюгер характерным честным голосом, безошибочно дававшим понять, что он врет. Точнее, не говорит всей правды.
– Так а как ты будешь заниматься?
– Да не насрать тебе, как? – рявкнул Крюгер, бросил под скамейку свой «дипломат» и, в чем был, рванул в спортзал.
Раздосадованный и удивленный Аркаша поплелся следом. Физра была последним уроком; в принципе, можно было бы двинуть домой и часок почитать перед ненавистным фортепиано, но у Степаныча имелась одна особенность: он всегда тщательнейшим образом записывал, кто присутствует на его уроке. Беглецам приходилось несладно: физрук с наслаждением ставил им двойки, стучал завучу и грозил испорченным аттестатом, дальнейшим непоступлением в институт и, в конечном итоге, армией или работой уборщицей (если сбегала девочка).
Сегодня, впрочем, физрук был настроен благодушно. Причину этого несложно было угадать по его лицу особенно интенсивного красного цвета. Степаныч надеялся, что восьмиклассники не учуют легкий спиртовой аромат и не разглядят характерный блеск в его глазах, но он сильно недооценивал наблюдательность учеников: в школе за ним давно и прочно закрепилось прозвище Стакан Стаканыч.
– Класс! По случаю превосходной погоды занятие сегодня пройдет в школьном дворе! Все бегом марш!
Физрук хлопнул в ладоши и для верности свистнул в висевший у него на шее свисток. Он, кажется, искренне ожидал радостных воплей и ликования, но восьмиклассникам было всё равно, где бездельничать сорок минут; школьники вяло потянулись к выходу из зала.
– Степан Степаныч, что-то я неважно себя чувствую, – на всякий случай сказал Пух.
Этот номер с физруком никогда не прокатывал, но Аркаша был очень упорным мальчиком.
– Ты давай мне, Худородов, не выпендривайся. Посмотри на себя – на тебе пахать надо! Во двор бего-о-ом марш!
По пути Пух попытался обсудить с Крюгером неожиданную истерику Новенького, но Витя отвечал односложно и казался примороженным. Если кто-то сейчас и чувствует себя неважно, понял Пух, то это его друг.
– Может, тебе домой пойти?
– Может, тебе в сраку пойти? Я домой не пойду! – огрызнулся Крюгер.
Вот теперь он звучал совершенно искренне – и Пух забеспокоился. Он не знал подробностей ситуации в крюгеровской семье, но был достаточно сообразительным для того, чтобы понять: ничего хорошего дома у Сухомлиных не происходило.
– Если надо помочь, то я… – продолжил он вполголоса, убедившись, что никого из одноклассников поблизости нет.
Крюгер внезапно замер, бешено посмотрел на Аркашу и заверещал, захлебываясь и брызжа слюной:
– Пошел ты в жопу, понял, со своей помощью! Жиробас ебучий!
Пух дернулся, как будто получил пощечину. Его друг часто и не всегда ненамеренно говорил ему гадости, но никогда, ни единого раза не упоминал при этом его вес. Стало одиноко и противно – Аркаша впервые в жизни ощутил себя по-настоящему преданным.
Крюгер рванул вперед, первым выбежал во двор и яростно пнул один из валявшихся на земле баскетбольных мячей, толком по нему не попав. Тяжелый мяч нехотя покатился в сторону; Крюгер догнал его и снова со всей дури пнул, заставив врезаться в бледно-желтую стену со звуком пушечного ядра. Попытался поймать отскочивший мяч, не смог, подбежал к стене и начал лупить ее ногами, оставляя пыльные следы.
– Сухомлин, я не понял! Немедленно прекратить порчу школьного имущества!.. И самой школы!
Раскрасневшийся Стаканыч вплыл в школьный двор, стараясь не спотыкаться, – такую прекрасную погоду во второй половине сентября грех было не отметить. Он поднес к губам свисток, выронил его, неловко поймал и, наконец, издал длинную трель.
– Восьмой «А»! В одну шеренгу стройсь! К перекличке товьсь!
Пух вздохнул и потащился к своему месту в шеренге. Обычно он стоял рядом с Крюгером (они были примерно одного роста), но сегодня его друг демонстративно вкрутился в середину строя подальше от Аркаши. Хуже всего было то, что Пух по-прежнему не понимал, чем он вызвал взрыв гнева и оскорблений, – ведь он искренне хотел помочь. Видимо, как иногда непонятно говорила мама, добрые дела и правда не остаются безнаказанными… Ну и ладно! В конце концов, настоящим космическим авантюристам не нужны никакие друзья – они сами по себе, как волки!
Физрук повернулся к шеренге восьмиклассников, хлопнул в ладоши и объявил:
– Так, восьмой «А»! Внимание! У вас новенький, звать Саша Шаманов. Прошу любить и, так сказать, жаловать!
Пух прищурился на солнце. Рядом с учителем стоял высокий, широкоплечий, чересчур взрослый для восьмиклассника парень с безупречной киношной улыбкой. В отличие от всех других новеньких, когда-либо виденных Пухом, этот не выглядел смущенным и напуганным – совсем наоборот, он явно получал огромное удовольствие от происходящего. «Псих какой-то», – решил Аркаша. Стаканыч тем временем продолжал:
– Саша переехал к нам из Новошахтинска и будет со всеми вами дружить. Так точно, Санчо?
Пух выпучил глаза. Новошахтинск, конечно, многое объяснял: переехать из такой жопы в богатый солнечный Ростов было делом серьезным; то-то этот Шаманов так лыбится. Крутая школа посреди центрального проспекта – вместо колхозной развалюхи, где он наверняка до этого учился, рядом есть бассейн (в котором, правда, Пух никогда не был – еще чего не хватало!) и даже кооперативный рынок со сникерсами на пятачке у Центральной городской больницы… Тут и правда было чему обрадоваться! Но, блин, «Санчо»?! Что это было?! Откуда физрук и новенький друг друга знают? Прозвище явно не было придумано только что: Степаныч такой ерундой никогда не занимался и в целом в фамильярности со школьниками замечен не был.
– Короче, – снова хлопнул в ладоши Степаныч. – Дальше сами познакомитесь. Обойдемся сегодня без переклички. Девочки, три круга бегом вокруг двора в свободном темпе! Пацаны, каждый делает по десять отжиманий и по десять приседаний! Приду – проверю!
С этими словами физрук двинулся обратно к школе, чтобы сделать еще пару глотков подаренного тестем смородинового самогона – как это про себя называл Степаныч, «чисто для блеска глаз». Наиболее послушные восьмиклассницы нехотя потрусили вокруг двора; все остальные расселись на ржавых брусьях и зашептались, постреливая глазами в сторону Шаманова. Который, как неохотно признался сам себе Пух, был реально видным парнем. Возможно, в спорте и впрямь было что-то толковое, и зря он, Аркаша, так его ненавидел. Уроки фортепиано – это, конечно, хорошо, но такую бицуху на них не накачаешь.
У мальчиков, разумеется, были дела поважнее отжиманий. Первым к этим делам приступил Костя Ким.
– Э, новый, раз на раз? – крикнул Каратист, издал боевой клич и принял боевую стойку, подсмотренную им в фильме «Выход дракона» с Брюсом Ли.
На это Шаманов, натурально, просиял, характерно встряхнул плечами и бодро сказал:
– Базару ноль, братик, погнали! Я по карате только не очень, больше по боксу.
Это была самая крутанская фраза, которую все присутствующие, включая Костю Кима, слышали в жизни (за исключением разве что фраз, слышанных всеми в видеосалонах).
– Ладно, похер, – резко стушевался Каратист. – Ты ж приемов не знаешь, размотаю тебя как нехер делать. Жалко даже. Научишься карате – приходи.
Глаза Шаманова вдруг стремно блеснули.
– Да не, братан, че ждать, – сказал он, сжал кулак и протянул его в сторону Каратиста в боксерском боевом приветствии.
Костя отскочил. Девочки захихикали. Питон в голос загоготал. Шаманов с полминуты простоял с протянутым приветственным кулаком, потом пожал плечами и радостно сказал:
– Базару ноль, братец. Передумаешь – маякни.
Всем стало очевидно, что спарринг, даже не начавшись, скоропостижно закончился победой Шаманова. Костя Каратист, судя по его выражению лица, вдруг открыл для себя проверенную тактику Пуха в общении с Сисей и его компанией – просто вычеркнул всё, что вокруг происходит, из реальности. Он задумчиво посмотрел в синее небо, развернулся и ушел по направлению к турникам, больше не сказав Шаманову ни слова.
– Э, але, слышь, как тебя там! – вдруг крикнул Крюгер.
Новоприбывший, успевший уже разжать кулак и опустить руку, повернулся к нему, не переставая лучезарно улыбаться, и вопросительно вскинул бровь.
– Я, понял, не понял, как тебя звать теперь, – продолжил Крюгер. – Новенький у нас уже есть, а Саш вообще, по ходу, человек пять.
Это было правдой: Сашами звали, кажется, каждого третьего ученика школы № 43. Только в 8-м «А» учились Саша Покровский (лох), Саша Середин (просто левый пассажир), Саша Соснов (здоровенный тупой чертила деревенского вида) и Саша Ровно (девочка, которой достались и универсальное имя, и унисекс-фамилия на «о»).
Очередной Саша сказал, не переставая сиять:
– Дома Шаманом называли.
Вне всяких сомнений, это было крутейшее погоняло из всех, которые Пуху доводилось слышать в жизни. Крюгер, судя по всему, тоже так подумал: помимо обыкновения, в ответ он не съязвил, а серьезно кивнул.
– Короче, пацаны, – скомандовал Шаман. – Звонок скоро. Погнали отжиматься, как Степаныч сказал.
По неясной причине все безропотно погнали отжиматься. Даже Пух с кряхтением опустился на землю и поставил абсолютный рекорд по отжиманиям среди семьи Худородовых – два раза. Ну, технически – полтора, потому что в какой-то момент трясущиеся руки не выдержали и Пух упал на пузо. Рекорд, тем не менее, оставался рекордом (но побит он будет довольно скоро, а случится это при максимально диких обстоятельствах).
Крюгер не мог объяснить даже себе самому, почему он так вызверился на Пухановича. Он даже, честно говоря, не считал своего друга жирным. Он просто… Он просто не нуждался ни в чьем сочувствии! Еще чего не хватало! В жопу его себе засуньте! Он был одиноким волком безо всяких эмоций, холодной машиной смерти и справедливости – как Чак Норрис, только еще круче. В сто раз!
Крюгер заплакал.
Время тянулось медленно, словно ранний сентябрьский вечер был медом, льющимся из одной банки в другую.
Наконец Витя слез с дуба, развилка в ветвях которого была его генеральным штабом, яростно пнул камешки, неосмотрительно валявшиеся на пути одинокого волка, и решительно направился к пятиэтажке, где жила его семья.
Нахер семью! Кому она нужна!.. Тьфу!
Вчера он просидел в генеральном штабе несколько часов, пока не стало темно и холодно. Крюгер читал детектив Агаты Кристи, стараясь не ерзать по жесткой ветке. Улица Подбельского словно вымерла; иногда по ней проходила бабка с коляской или проносилась ватага визгливых детсадовцев, – Крюгер морщился, не желая отвлекаться от приключений Эркюля Пуаро.
Оторваться, впрочем, однажды пришлось – когда мимо генерального штаба прошли районные отморозки Сися, Бурый и еще какой-то левый чертила невысокого роста. Бурый заметил Крюгера и кинул скомканной сигаретной пачкой (не попал); он собирался было пнуть дерево, чтобы стрясти Витю вниз, но левый чертила что-то недовольно ему сказал. Вопреки ожиданиям Крюгера, Бурый не огрызнулся и даже не засмеялся характерным гопническим смехом (отдельные гортанные выкрики «Гха! Гха! Гха!»), а дернулся, как от удара, и отскочил от дерева в сторону.
Крюгер высказал этим недоделкам всё, что он о них думает (предварительно убедившись, что они отошли достаточно далеко от зоны слышимости). Правильно, валите к херам, пока по жопе не получили! Крюгер с ненавистью заскрипел зубами, до боли сжал кулаки и вернулся к Пуаро. Чтение шло туго; каждое предложение приходилось по несколько раз начинать сначала, чтобы понять, о чем идет речь. Скоро стемнело, но Крюгер всё равно торчал в генеральном штабе, стуча зубами от холода, – он надеялся, что к моменту, когда ему всё же придется идти домой, там все уже лягут спать.
Ага, щас.
Это было вчера. Сегодня он пару (шесть) раз прошелся вокруг квартала, чисто чтобы размять затекшие на дереве ноги; десять (сорок) минут посидел на скамейке у подъезда, после чего злобно плюнул себе под ноги и все-таки пошел домой.
О чем немедленно пожалел.
– Еб твою мать, Сергей, ты же всю жизнь мне обосрал! Всю, сука, жизнь! – вопли мамы были слышны еще из подъезда. – Пьянь! Бесполезная скотина! Уебывай из дома, чтобы я тебя больше не видела!
Отцовского голоса Крюгер из подъезда не слышал, но прекрасно знал, что́ он сейчас говорит. Что-нибудь типа «ну и выходила бы замуж за этого пидора Васю». Или, например, «Света, ты прекрасно знаешь, что идти мне некуда». Или «я взрослый человек и могу себе позволить выпить».
После короткой паузы мама снова взревела:
– Что?! Да когда ты себе позволял что-то, кроме выпить?!
Точное попадание в цель.
Крюгер открыл дверь своим ключом, стараясь не шуметь, и просочился в темную прихожую – если всё получится, он скользнет в свою комнату и, в чем был, залезет под одеяло, притворившись спящим.
Не тут-то было.
– Света, может, ты хоть при ребенке заткнешься? – устало сказал отец.
Но Света набрала уже такие обороты, что затыкаться не планировала.
– Давай, коне-е-ечно, прячься за сыном! Полюбуйся, на что он стал похож из-за твоего бесконечного скотства!
– Что?! Витяй ни на что не похож! Нормальный крепкий парень! Да, сынок? Ну-ка, иди к папе, покажи бицепс!
Судя по слегка заплетающемуся языку и выбранному тону, отец Крюгера был и в самом деле пьян – точнее, скорее всего, не до конца протрезвел после выпитого несколько часов назад. Витя притворился глухим, шмыгнул на кухню и открыл холодильник, скрежеща зубами от ярости. Родители продолжали собачиться в так называемом «зале» (одной из двух их комнат); смех мамы звучал фальшиво.
– Вот! Видишь? Видишь?! Он даже внимания на тебя не обращает. А знаешь, почему, Сережа?!
– Закрой рот! Ты сама нихуя не знаешь! Тупая шлюха! Витя, сюда подойди!
– А всё потому, Сережа, – продолжала мама, пропустив мимо ушей его последние слова, – что ты бесполезный алкаш и кусок говна!
– Виктор, иди сюда немедленно! Покажи этой овце, своей матери, что уважаешь папу!
Крюгер уставился внутрь холодильника невидящими глазами. Светлана последовала за ним на кухню и заговорила фальшивым ласковым голосом:
– Ты голоден, Витюша? Давай я сейчас быстренько что-нибудь приготовлю.
– Мне так хуй что-то когда-то приготовишь! – взревел из-за стены папа Сережа.
– Заткнись, погань!
Светлана нервно схватила со спинки стула старый свитер и накинула его на плечи, поверх цветастого платья – на пару размеров меньше, чем стоило бы носить замужней женщине в ее возрасте.
Крюгер почуял веяние легкого перегара – то есть не только отец позволил себе среди буднего дня. Мама работала в бухгалтерии обувной фабрики имени Микояна – там всё время отмечали дни рождения, непонятные отраслевые праздники и, конечно, все остальные праздники тоже; как говорила мама кому-то по телефону, «не пьем, а лечимся».
Помимо спиртного, сегодня от нее слегка несло мужским одеколоном.
Папа Сережа одеколоном давно уже не пользовался.
– Не, мам, я нормально, – буркнул Крюгер, ничего не евший в последние десять часов.
Он не глядя схватил кусочек заветренного сыра и мятый пакет молока недельной давности, грохнул дверью холодильника и направился в свою комнату, а настроение Светланы снова резко изменилось.
– Давай, конечно, – прошипела она в сторону Вити. – Хлопай холодильником, херачь, громи всё, на что я зарабатываю! Весь в мудака-папашу пошел – обоим лишь бы пожрать да посрать. А то, что я за вас всех горбачусь, – так это кого когда интересовало?! Да за что же мне всё это!..
– Хватит дергать ребенка! – крикнул Сергей.
– Кто б тебя дернул, алкаша кусок!
Крюгер бросился в свою комнату, прижимая к груди добытые на кухне объедки.
На следующий день Новенький в школе не появился – с учетом его недавней стычки с Гитлером это было неудивительно. Никто в здравом уме не привел бы родителей по вызову Ольги Валерьевны сразу после инцидента – школьники знали, что ей надо сначала немного остыть. Несмотря на это, Питона грызло интересное предчувствие: ситуация с Новеньким явно нуждалась в тщательнейшем расследовании.
На перемене он высмотрел Аллочку и двух ее подруг – Королевы Красоты (как называли себя они сами) или Злобные Твари (как за спиной называли их почти все остальные) сидели на подоконнике и сплетничали. Аллочка, одетая в моднейшие «мавины», преувеличенно громко хохотала, запрокинув голову и тряся высокой лакированной челкой; подружки хихикали, манерно прикрывая рты. Питона они не то что бы избегали – он просто не существовал в их мире; Чупров справедливо подозревал, что за шесть школьных лет Аллочка даже не удосужилась запомнить, как его зовут. Такое положение вещей его слегка оскорбляло, поэтому в прошлом году Питон осторожно распустил слух о том, что Аллочка отсосала за гаражами какому-то взрослому типу. К сожалению, шутка не удалась – Аллу побаивались, и слух широкого распространения не получил. Точнее, боялись не Аллу, а ее отца – Фармацевт, как шептались пацаны, был лютым отморозком и одним из самых центровых бандитов города, славящегося своими отмороженными бандитами.
– Алла, привет! – сказал Питон.
Королева Красоты покосилась на него и поморщилась. Подруги сделали такие лица, как будто чем-то завоняло.
– Съебись.
– Да я спросить хотел, вдруг ты в курсах… Но ты, по ходу, не знаешь.
– Что он несет? – спросила Ксюша, одна из Королев. Из-за известной песни ее давно уже прозвали Юбочкой из Плюша; со временем погоняло сократилось до Юбки.
– Да он ебнутый, – объяснила Алла. – Уйди, придурок, письками воняет.
Питон невинно улыбнулся – Аллочка не обманула его ожиданий.
– Ой, а ты откуда знаешь, как они пахнут?
Юбка помимо воли хихикнула, моментально заткнулась и в ужасе уставилась на Аллочку. Третья подружка владела собой лучше, поэтому выпучила глаза и оглядела мизансцену, приоткрыв рот в предвкушении скандала. Аллочка выждала секунду и хмыкнула; подруги поймали сигнал и с облегчением рассмеялись.
– Ниче пошутил, как там тебя… – Алла щелкнула пальцами.
Питон собрался было представиться, но его опередила Юбка.
– Питон он.
– Ниче пошутил, Питон, – повторила Аллочка.
Чупров собирался было перейти к сути вопроса, но Алла подмигнула ему, улыбнулась накрашенными (строго запрещено в школе) розовой помадой губами и вполголоса сказала:
– Еще раз так пошутишь – тебе пиздец. Понял меня? По-настоящему прям пиздец.
Питон умел отличать серьезную угрозу от пустых бабьих причитаний и отдавал себе отчет в том, что сейчас угроза прозвучала нешуточная. Впрочем, самоконтроль никогда не был его сильной стороной.
– Ой, и что ты сделаешь? Старшакам расскажешь, что я пошутил? Так ты шуток не понимаешь просто!
«Не понимаешь шуток» было одним из самых страшных оскорблений в арсенале Сережи Чупрова. В арсенале Аллочки было гораздо больше страшного.
– Нет, Питон. Я папе скажу, что ты меня лапал на физкультуре.
Чупров втянул и проглотил соплю, мысленно ругая себя за длинный язык. Алла продолжала:
– В курсе, что с тобой будет?
Питон нехотя кивнул.
– Съеби теперь.
Сережа сдулся и ретировался.
Про жестокость Фармацевта ходили самые красочные легенды. Он был бандитом новой формации – не мясным «физкультурником» и не пахнущим тюрьмой мужчиной неопределенного возраста с чернильными перстнями. Коля Фармацевт со своей бригадой «держал» вещевые рынки и автомастерские, ручкался с мусорами, не забивал себе голову воровскими понятиями и ни разу не сидел в тюрьме. Багажник его BMW был, если верить старшим пацанам, чем-то вроде волшебного портала – он переносил живых людей из точку А в точку Б. Последняя, как правило, находилась в лесополосе у Батайска; багажник доставлял туда людей уже мертвыми и расфасованными в черные полиэтиленовые пакеты. Что из этого было правдой, а что – выдумками впечатлительных подростков, понять было нельзя, но проверять это на себе Питон не хотел.
– Алё, вонючка! Как там тебя… Питон!
Он не хотел оборачиваться, но вспомнил про черные пакеты, шмыгнул носом и все-таки обернулся, подобострастно уставившись на Аллочку. Мимо с визгом пронеслась стайка третьеклассников – большая перемена должна была вот-вот закончиться.
– Че спросить хотел? – уточнила Алла.
В каком-то американском фильме Питон однажды услышал выражение «любопытство убило кошку». По его опыту, кошек убивало далеко не только любопытство, но сейчас эта поговорка была очень уместной.
– А, да не, ничего такого, проехали.
– Ладно, познакомлю тебя с папой, раз так просишь.
– Блин… Да это… А что с Новым? Ну, с Петренко? Чего он так задергался, когда Гитлер родителей вызвала? Она же, ну, всегда…
– Ой, да это все знают. Юбка, скажи ему.
Ксюша по сигналу затараторила, вываливая на Питона информацию, которой, по правде говоря, почти никто в школе не владел. Аллочке нужно было очередное подтверждение своего венценосного статуса – именно на это и был изначальный расчет Чупрова.
– Так он сирота, ну, в смысле, не детдомовский и ничего такого, а просто у него родаки недавно померли, а теперь он с бабкой живет, а она у него ебанутая от старости, и у них вообще ничего нет, как у бомжей, ни денег, ни жрачки, ничего вообще, а живут они на Нахаловке в сарае, на голой земле спят, а еще…
– Ладно, заткнись, – перебила Алла, и победно прищурилась на Питона: – Что ты там говорил, что я не по курсам?
К счастью для Питона, зазвенел звонок на урок. Королевы Красоты моментально потеряли к нему интерес и поплыли по направлению к кабинету физики.
Питон остался стоять посреди школьного коридора, глядя перед собой в пространство и шмыгая носом. Самая смешная шутка в мире, если не во всей вселенной, начала обретать форму в его воображении.
Новенький невидящими глазами смотрел в темную грязную стену их единственной комнаты. Баба Галя, к счастью, спала; ее глаза двигались под дрожащими веками, наблюдая какой-то другой мир. Ей было в нем комфортно: в последние дни бабушка спала по десять-двенадцать часов, с большой неохотой возвращаясь в реальность.
Несмотря на то, что Степан выглядел парализованным, его разум работал с бешеной скоростью – кажется, он нашел единственный возможный выход из бездны, в которую попал после… всего, что произошло.
Для выхода нужен был пистолет.
Оружия у Степана не было, и где его взять, он не знал, – это были минусы. Но Нахаловка кишела огнестрельным оружием – и это было плюсом. Охотничьи ружья, превращенные в обрезы. Автоматы Калашникова, добытые жителями Нового поселения в горячих точках трещащей по швам страны. Самострелы, собранные умельцами-цеховиками.
Всё это было не то. Для надобностей Новенького подходил обожаемый бандитами ТТ, «Тульский Токарев» – тяжелый, надежный армейский пистолет времен Великой Отечественной, при должном уходе бывший ровно таким же эффективным, как полвека назад. Либо «Макаров» – табельное оружие милиции, которым бандиты тоже с удовольствием пользовались, предварительно спилив серийные номера.
Так, посмотрим, думал Новенький. «Тэтэшка» была полуавтоматической – Степа знал это еще с тех пор, когда зачитывался книгами по военной истории. Лучшая – экспериментальная – модификация 1942 года обладала магазином на пятнадцать патронов – более чем достаточно для стоящих перед Степаном задач. «Тэтэшек» в городе было, что называется, как грязи – они валялись на военных складах и оптом продавались кем надо кому надо; Новенький этого не знал, но дополнительным преимуществом армейских ТТ в глазах целевой аудитории было то, что они не вносились в милицейскую пулегильзотеку – убийство из такого оружия было практически невозможно раскрыть при помощи стандартной баллистической экспертизы. В обойме «Макарова» патронов было поменьше – восемь в стандартной модификации, – но Новенький всё рассчитал и этого тоже должно было хватить.
Степа трезво смотрел на вещи – времени у него было на шесть-семь выстрелов, не больше. После этого, когда пройдет первая паника, его скрутят.
По пуле в каждый глаз Питона.
Пуля в ногу Ольге Валерьевне. Убивать химичку он, в общем, не хотел, но против такого исхода не возражал. Как получится, решил Новенький.
Насчет четвертой пули он пока сомневался. В нем не было ненависти ни к кому, кроме Питона, – да и к тому Степа не испытывал сильных эмоций. Он просто хотел, чтобы Чупрова не было. Так что, видимо, четвертую пулю нужно будет оставить про запас: если у него дрогнет рука или произойдет осечка.
С пятой и шестой всё было давно решено: он упрет ствол снизу в свой подбородок и дважды нажмет спусковой крючок. Как читал Новенький в книжке про красных разведчиков, это был самый эффективный способ не дать врагу взять себя живым – при выстреле в висок кость могла сбить траекторию пули, а допускать этого было никак нельзя.
Степа прокрутил в воображении весь план сначала, пытаясь найти в нем изъяны. Изъянов не было.
Баба Галя пошевелилась и издала во сне сдавленный звук. Ба… Степа переживал за нее, но старался смотреть на ситуацию объективно: что с планом, что без него исход был один. Было очевидно, что старушка умирает; это было вопросом времени – дней? недель? Недель у них всё равно не было. Еда закончилась еще вчера. Денег не было уже давно. Пенсию бабушке принесут только через десять дней. После того, как план осуществится, милиция превратит жизнь Бабы Гали в ад, – но, думал Новенький, ее жизнь и так уже ад. Сильно хуже не будет.
Машка, их пожилая полосатая кошка, сказала «мр-р-рау», прыгнула ему на колени и посмотрела в глаза со специальным кошачьим выражением, означающим «покорми меня». Степа, моментально вырванный из мыслей о сформированном плане, вдруг в голос зарыдал. Он не мог смириться с мыслью, что Машка окажется на улице, – она же домашняя, мамина, она и дня не протянет в лютом Шанхае с его дикими псами и еще более дикими людьми…
– Маш… Прости… У меня ничего нет…
Кошка умоляюще потерлась лобиком о его подбородок. Степа взвыл, захлебываясь слезами. Ба не просыпалась.
В дверь постучали.
Новенький аккуратно ссадил кошку на пол и на автопилоте побрел к двери – может быть, каким-то чудом пенсию принесли раньше положенного срока.
Вместо почтальона на пороге стояла Людка Бычиха, обнимающая огромную кастрюлю и какой-то мешок. Степа поднял глаза на ее лицо и даже в своем нынешнем состоянии опешил от контраста: свежий фингал под Бычихиным левым глазом никак не сочетался с ее широченной улыбкой.
– Малой, Галина не спит? – гаркнула соседка.
– У вас есть пистолет? – вдруг ответил Новенький вопросом на вопрос.
Бычиха ни на секунду не смутилась:
– Да дохера у нас стволов, прости господи, не при детях будь сказано. В подвале даже пара «калашей» припрятана, на всякий случай. А случаи бывают разные, га-га! Но вопрос в другом – спроси у бабули, вам картошка не нужна?
– А… – вякнул шокированный Степа.
– И селедка еще, килограмма три, если не больше.
– Откуда? – выдохнул Новенький.
Бычиха охнула, поставила кастрюлю на пол и бросила рядом пахнущий рыбой мешок.
– А оттуда, что Бык, ети его душу мать, не при детях будь сказано, кому-то бабла занимал, а вернули ему – картофаном и сельдью этой ебучей. Прикидаешь, на грузовике привезли. Уже есть это говно не можем, прости господи. Дети, блять, блюют уже селедкой, не при де… Короче, надо, нет?
Степа не мог поверить своим ушам.
– Но… У нас денег нет…
– Ой, да в жопу засунь свои деньги, мы соседи или кто?! – упоминание денег Бычиху, кажется, не на шутку взбесило.
Снова давясь слезами и не в силах сказать ни слова, Новенький подхватил тяжеленную кастрюлю и потащил ее в комнату. Людка удовлетворенно кивнула и собралась было уходить, как вдруг остановилась на полушаге и цепко посмотрела на соседского пацана.
– А ты че хнычешь, Степаха? – она помедлила. – Ну, если не из-за… Ну…
Ничего рассказывать он ей, конечно же, не собирался.
Он всё ей рассказал, подвывая и вытирая глаза. О том, что его, по сути, исключили из школы. Что ему нужно было вести родителей к директору. Что он не знает, что делать. Что он хочет умереть, потому что не понимает, как дальше жить.
В какой-то момент Людка его перебила.
– Ладно, малой, ручка есть? Бумажку тоже дай, из тетрадки вырви или я не знаю.
– За… Зачем?..
Бычиха только сделала нетерпеливое движение рукой.
Он выудил из пакета свои школьные принадлежности и выдал соседке всё, о чем она просила. Людка опустилась на колченогую табуретку, подложила под листок учебник по природоведению и начала быстро что-то писать. Степа пытался подглядеть, но она недовольно рыкнула в его сторону; поэтому Новенький раскрыл мешок, достал оттуда рыбину, отрезал туповатым ножом треть и положил перед Машкой. Голодный зверек набросился на еду, дрожа и благодарно мурлыча; едва успокоившийся Новенький понял, что вот-вот снова зарыдает, как вдруг Людка громко щелкнула пальцами, привлекая его внимание.
– На́, директрисе передашь. – Бычиха дала ему сложенную вчетверо записку. – Скажи, Людка Коровина привет передает.
– А вы ее… откуда знаете? – выдавил ошарашенный Степан.
– Не твое собачье дело, малой! – весело ответила соседка. – Не проеби смотри, прости господи душу мою грешную.
С этими словами она встала и ушла, не обращая внимания на благодарное лепетание Новенького. Он стоял посреди комнаты, хлопал глазами и бережно поглаживал записку, слушая Машкино бодрое чавканье.
Баба Галя заворочалась и сонно сказала:
– Степа, кто приходил? Таня? Куда она делась?
– Скоро вернется, Ба, – ответил он с улыбкой. – Вареную картошку будешь?
– Степочка, но у нас нет…
– Всё у нас есть!
– Э, ебанько, сюда подошел.
– Да ты, ты, че ты башней вертишь. Тут из ебанько только ты.
Бурый захохотал своей собственной шутке. Сися тоже хмыкнул – эту шутку он слышал тысячу раз, из них несколько сотен раз – из собственных уст; он даже понимал, что технически это была вообще не шутка. Но особый кодекс чести (по крайней мере, как его понимали на отрезке Буденновского проспекта от Красноармейской до Нахаловки) требовал именно такой реакции на приколы дружественных пацанов в адрес лоха.
Новенький искренне удивился. Не то что бы его никто никогда не унижал и не бил – это как раз случалось довольно часто. Но чтобы к нему вот так докопались на улице – от такого Степа уже отвык. Гопники либо не замечали его, либо отводили глаза; в последние месяцы он и сам осознавал себя пустотой, способной затянуть любого неосторожного прохожего.
Сегодня что-то изменилось.
Степа сунул руку в карман, потрогал Бычихину записку и решил убежать, не вступая в диалог. Если бы Пух был рядом, он бы с уверенностью, основанной на многолетнем опыте, заявил: это – самая большая ошибка, которую может совершить жертва гоп-стопа.
Степа побежал.
Сися по-совиному заухал, а Бурый взревел в почти непритворной ярости. Лох явно не понимал правил игры и должен был понести за это суровое наказание.
– Стоять, сука! Я тебя после школы по-любому выловлю!
Как опять же мог бы подтвердить Пух, эта перспектива была вполне реальной. Новенький не останавливался. Неожиданно тональность гопнических воплей за его спиной поменялась.
– Э, Сисян, это че за хуйня?
– Лови, еб твою, улетит!
Сердце Новенького пропустило удар. Нет! Нет-нет-нет-нет. Только не это. Пожалуйста, только не это. Он не осознал, что кричит эти слова вслух. Степа развернулся, до последнего надеясь, что неправильно интерпретировал изменившуюся ситуацию.
Он всё интерпретировал правильно. Бурый неловко присел и схватил записку, несомую по асфальту теплым ветерком, – Новенький выронил ее в процессе бегства. Сися нетерпеливо выхватил бумажку из рук приятеля, развернул ее и зашевелил губами. Степа рванул обратно, задыхаясь и крича:
– Отдай! Это не твое!
– Теперь – мое, – спокойно ответил Сися и ударил его кулаком в челюсть.
– Че там, че там? – подпрыгивал Бурый, не глядя на Степана.
Новенький замер, обхватив ладонями лицо; из-под его пальцев зазмеилась струйка крови.
– Да хуй знает, не пойму, – ответил Сися. – По ходу, шпора какая-то, непонятно написано.
– Отдай! Это мое! – брызги крови летели со Степиной разбитой губы. Он попытался вырвать записку, но Сися среагировал быстрее и пнул Новенького в колено, заставив с воем рухнуть на асфальт.
– На́, глянь, – Сися передал бумажку Бурому. – Реально, как жопой писали.
Тот схватил записку и прищурился.
– Не, братан, тут не шпора. «Прошу принять во внимание в порядке личного одолжения… В связи с семейными обстоятельствами…» Нихуя себе!
– Че там? – рявкнул Сися.
– Суки, – прошипел Степан с земли. – Ненавижу! Ненавижу!..
Из арки Немецкого дома вышел немолодой жилистый мужчина в кепке; в руках он нес пустой трехлитровый баллон – очевидно, несмотря на ранний час, шел покупать пиво на розлив.
– Помогите! – крикнул Новенький сквозь пузырившуюся на губах кровь.
Сися отвлекся от записки и посмотрел прохожему в глаза. Несмотря на разницу в возрасте, мужчина испуганно отвел взгляд, покрепче прижал к себе баллон и засеменил в сторону улицы Красноармейской. Вон какие здоровые лбы, даром что малолетки!..
– Правильно, пиздуй! – гыгыкнул вслед Бурый. – Тут ничего интересного! Короче, приколи, братан…
– Заебал, нормально говори, – рыкнул Сися.
– По ходу, мамка у него померла недавно.
– Да батя замотал, за положняк такая тема, – объяснил Сися. – Это, короче, тема была с типом из Новочека, прикинь, – у него дед по синьке бабку топором уебал насмерть, га-га! Прикидаешь! Вспомнил, что она сто лет назад от него бляданула! Тут, по ходу, та же хуйня!
– Не-не, Сисюль, там написано, батя тоже крякнул. А-а-а! Блять!
Новенький не мог встать, поэтому на карачках подполз к Бурому и зубами вцепился ему в ногу сквозь скользкую штанину спортивного костюма. Сися выхватил записку у завывающего от боли и неожиданности товарища, скомкал ее в кулаке и присел на корточки. Когда он заговорил с Новеньким, его голос звучал безмятежно, почти радостно.
– Вот теперь ты попал, уебок. Реально, по-настоящему попал.
– Пустите его! – донесся откуда-то знакомый голос.
– Че, блять? – прошипел Сися, выпрямляясь.
Пух несся прямо на него, сжав кулаки и выпучив глаза. Он начисто забыл о своем тактическом приеме вычеркивания гопников из реальности; если бы еще минуту назад ему кто-то сказал, что он сам, по своей воле кинется на Сисю с Бурым, Аркаша бы покрутил пальцем у виска и засмеялся.
Сися был настолько ошарашен неожиданным прибытием кавалерии, что позволил Пуху выхватить записку и начать поднимать Новенького с земли.
Только затем, чтобы упасть рядом, получив сильный удар в скулу. Бурый гыгыкнул и встряхнул правой кистью.
– Хорошо пошла!..
Сися снова присел рядом, аккуратно вынул у впавшего в ступор Пуха записку и щелкнул пальцами в сторону Бурого. Ничего объяснять тому было не надо – он выудил из кармана и передал другу синюю пластиковую зажигалку «Bic».
– Нет!.. Суки!.. – прохрипел Новенький – и вскрикнул, получив от Бурого пинок в рёбра.
– Тихо, – скомандовал Сися, щелкнул жигой и поджег записку от Бычихи. Секунду все молча смотрели, как язычки пламени пожирают бумагу. Когда она догорела, Новенький прошипел:
– Убью.
Брови гопника поползли на лоб.
– Что-что, дружище? Не расслышал.
«Дружище», шатаясь, встал, посмотрел обидчику в глаза и раздельно сказал разбитыми губами:
– За это. Я. Тебя. Убью.
Пух в ужасе уставился на Нового. Бурый не знал, как вести себя в таких ситуациях, поэтому на всякий случай громко гыгыкнул. Сися не смеялся.
Новенький зажмурился, ожидая очередного избиения, но вместо этого Сися преувеличенно аккуратно стряхнул грязь с его рубашки, улыбнулся и заговорил нехарактерно приветливым голосом:
– Слушай сюда. Тебя как зовут, напомни?
Степа открыл глаза и рявкнул, брызжа кровью:
– Нахуй пошел!
Даже на это Сися почти не отреагировал – только дернул уголком рта, над которым пробивались редкие усики. В его глазах блестело радостное предвкушение, какое бывает у детей за несколько часов до Нового года.
Бурый попятился – он знал пацана, которого ровно за эти слова пырнули в брюхо ножом восемь раз и оставили истекать кровью в грязном переулке в районе набережной Дона.
– Смотри, дружище. Видишь, вон там гаражи? – Сися показал вглубь арки. – Жду тебя завтра в четыре во-о-он за той зеленой «ракушкой». Не сегодня только, а завтра. Ты понял? Ровно в четыре, после школы. Не опаздывай. …А если не придешь, – продолжил после паузы Сися, не глядя на неловко встающего с земли Аркашу, – я найду, где ты живешь, и узнаю, с кем, и всех их порежу. И мне ничего за это не будет.
– Сука! – взревел Новенький, которого снова начала захлестывать черно-красная волна. – Если ты хоть пальцем тронешь Бабу Галю или Машку!..
Он осекся, ненавидя свою несдержанность почти с той же силой, с какой ненавидел этих двух подонков.
– Видишь, Бурый? – сказал Сися, не переставая смотреть на Новенького в упор. – Лох сам всё нам рассказал. Даже по району кружить не надо.
Он покосился на Пуха.
– Кстати, жиртрест, ты завтра тоже к четырем приходи. А то ты охуел что-то совсем, я погляжу.
– Ваще, братан! Берегов не видят! – привычно подвякнул Бурый.
– Рот закрой, – тихо сказал Сися.
Бурый закрыл. Пришедший в себя Пух постарался, воспользовавшись размолвкой мучителей, увести Новенького в сторону школы. Тот упирался – окровавленный подбородок, белые от ярости глаза, до синевы стиснутые кулаки.
– Пошли, надо перед уроками умыться, – тихо увещевал Аркаша. – Они забудут до завтра. Пойдем, Степа!
Услышав свое имя, Новенький словно бы моментально сдулся. Он вяло оттолкнул Пуха и побрел в сторону школы, хромая на ушибленную ногу. Бурый крикнул вслед:
– Пиздуй, Степашка! Приятно познакомиться!
Пух только сейчас сообразил, что случайно назвал Новенького по имени.
Сися добавил:
– Слышь, Бабе Гале привет передавай.