брокерских конторах клиентам, естественно, никогда не предлагали увеличить свою маржу. Чем
она тоньше, тем лучше было для них, ведь они получали прибыль, когда цена выскакивала за
пределы маржи и вы выходили из игры. Если в такой мелкой конторе вы хотели расширить свою
маржу, вам выписывали новую квитанцию, так чтобы можно было еще раз взять с вас
комиссионные за покупку, а к тому же при падении цены на пункт вам доставалось только 3/4
пункта, поскольку они приплюсовывали и комиссионные за продажу, как если бы вы только
начали торговлю. В тот день, о котором я вспоминаю, я внес в качестве маржи больше десяти
тысяч долларов.
Мне было только двадцать, когда я в первый раз собрал десять тысяч долларов наличными.
Вы бы только послушали при этом мою мать. Вы бы решили, что единственный человек, у
которого еще больше денег, чем у меня, - это старик Рокфеллер, и она постоянно уговаривала
меня остановиться и заняться каким-нибудь надежным делом. Я просто выходил из себя,
пытаясь ей объяснить, что не играю в азартные игры, а зарабатываю деньги на умении считать.
Но она понимала только одно: десять тысяч - это громадные деньги, а для меня эти деньги
означали, что я могу увеличить объем торговли.
Я открыл продажу моих трех с половиной тысяч сахарных акций но 105 1/4. В конторе был
еще один игрок, Генри Уильямс, который тоже играл на понижение, имея две с половиной
тысячи акций. Обычно я сидел рядом с телеграфным аппаратом и выкликал котировки для
мальца, который выписывал их на доске. Цены двигались именно так, как я и ожидал. Курс сразу
же опустился на несколько пунктов и здесь замер, как если бы переводил дыхание перед тем,
как нырнуть еще глубже. Рынок в целом выглядел очень спокойным и заманчивым. И тут я
неожиданно почувствовал, что мне не нравятся колебания котировок моих сахарных акций. Я
впал в беспокойство. Мне показалось, что следует немедленно уходить с рынка. Мои акции в
этот момент шли по 103 - нижний уровень того дня, но я чувствовал не уверенность в выигрыше,
а полную растерянность. Я просто знал: где-то что-то идет не так, хотя и не понимал в точности,
что это. Но если что-то надвигалось и я не знал, что и откуда, я не мог себя защитить. А значит,
лучше всего было сразу покинуть рынок.
Вы понимаете, я ничего не делаю вслепую. Я так не люблю. И никогда себе этого не
позволял. Даже будучи совсем ребенком, я должен был знать, почему мне приходится делать то
или другое. Но в этот раз не было никаких определенных причин, кроме невыносимого
беспокойства. Я подозвал одного из знакомых мне завсегдатаев, Дейва Уимена, и попросил его:
- Дейв, займи мое место. Мне нужна твоя помощь. Когда будешь выкликать следующую
котировку сахарных, помедли чуть-чуть, хорошо?
Он согласился, и я уступил ему стул рядом с телеграфом, чтобы он мог называть цены для
мальчика. Я достал из кармана свои семь квитанций на сахарные акции и подошел к стойке, за
которой клерк отмечал квитанции для тех, кто выходил из торговли. Но я и в самом деле не
понимал, почему нужно уходить с рынка, поэтому просто встал, опершись на стойку и держа
квитанции так, чтобы клерк их не видел. Тут затрещал телеграф, и Том Бурнхем, клерк, вытянул
голову и начал прислушиваться. Я почувствовал, что готовится какая-то подлая ловушка, и
решил больше не ждать. Как раз в этот момент от телеграфного аппарата послышался голос
Дейва Уимена: «Са…» - и тут я просто обрушился на стойку, шарахнул перед клерком моими
квитанциями и завопил:
- Закрывай сахарные!
Все произошло настолько быстро, что Дейв даже не успел объявить цену. Теперь,
естественно, контора была обязана закрыть мои акции по последней котировке. Дейв, как тут
выяснилось, выкрикивал еще раз сто три доллара.
По моим вычислениям, сахарные как раз в этот момент должны были пробить границу сто
три пункта. Но механизм работал как-то неправильно. У меня было чувство, что прямо рядом со
мной западня. Телеграфный аппарат начал стрекотать как бешеный, и я заметил, что Том