христианства все же оставила пространство для духа своего
Основателя. Это благодарность мудрой и глубокой души за прочную
мудрость Запада, несмотря на все ее недостатки.
Не то чтобы Ницше не желал отдать должное вере и, в частности,
католицизму. Он верил, что длительная традиция «несвободы»,
характеризующая догматичное христианство, его настаивание на
том, что все можно объяснить в рамках единой последовательной
метафизической теории, было необходимой предпосылкой для
возникновения дисциплинированного, но свободного человеческого
разума. Вот что он пишет в своей книге «По ту сторону добра и зла»:
Долгая несвобода ума, гнет недоверия в области
сообщения мыслей, дисциплина, которую налагал на себя
мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах
установленных духовной и светской властью правил или
исходя из аристотелевских гипотез, долгое стремление ума
истолковывать все случающееся по христианской схеме и в
каждой случайности заново открывать и оправдывать
христианского Бога – все это насильственное,
произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с
разумом оказалось средством, при помощи которого
европейскому духу была привита его сила, его
необузданное любопытство и тонкая подвижность;
прибавим сюда, что при этом также должно было
безвозвратно пропасть, задохнуться и погибнуть много
силы и ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает
себя такою, какова она есть, во всем своем расточительном
и равнодушном великолепии, которое возмущает, но тем не
менее благородно)146.
И для Ницше, и для Достоевского свобода – даже простая
возможность действовать – требует ограничения. Поэтому оба они
признавали витальную необходимость церковной догмы. Личность
необходимо ограничивать, формировать, даже приближать к
разрушению с помощью ограничивающей, последовательной
дисциплинарной структуры, прежде чем она сможет действовать
свободно и компетентно.
Достоевский со своей великой щедростью духа наделял церковь
при всей ее возможной испорченности определенной частицей
милосердия, определенным прагматизмом. Он признавал, что дух
Христа, Логос, порождающий мир, исторически смог и еще сможет
обрести успокоение и даже суверенитет в этой догматической
структуре.
Если отец должным образом дисциплинирует своего сына, он
определенно вмешивается в его свободу, в первую очередь здесь и
сейчас. Он ограничивает добровольное выражение Бытия своего
сына, принуждая его занять место в качестве социализированного
члена мира. Такой отец требует, чтобы весь детский потенциал сына
направлялся по одному пути. Ограничивая своего ребенка таким
образом, он может восприниматься как деструктивная сила,
заменяющая чудесную множественность детства одной узкой