мужчин, ничего не знаешь о мире и о самой себе. Ты блуждаешь
повсюду, как несчастье, готовое случиться. И несчастье
действительно случается, и это твоя жизнь». Я подумал: «Часть тебя
хочет, чтобы ее взяли. Часть хочет быть ребенком. Тебя оскорбляли
братья и игнорировал отец, так что часть тебя хочет отомстить
мужчинам. Часть тебя виновата. Другая чувствует стыд. Еще одна
часть напугана и взволнована. Кто ты? Что ты сделала? Что
случилось?»
Какой была объективная правда? Не было способа узнать
объективную правду. Никогда такого способа не будет. Не было
объективного свидетеля, и никогда не будет. Не было полной и
упорядоченной истории. Такого не было и не может быть. Были и
есть только обрывочные свидетельства и фрагментарные точки
зрения. Но одни всегда лучше других. Память – это не описание
объективного прошлого. Память – это инструмент. Память – это
гид прошлого по будущему. Если вы помните, что случилось что-то
плохое, и можете выяснить почему, вы можете избежать повторения
этого плохого. Это и есть цель памяти. Она не в том, чтобы «помнить
прошлое». Она в том, чтобы предотвратить те же самые проклятые
события, которые грозят случиться снова и снова.
Я подумал: «Я могу упростить жизнь мисс С. Я могу сказать, что ее
подозрения о насилии полностью оправданны, и что ее сомнения в
случившемся были не чем иным, как дополнительным
свидетельством ее всесторонней и продолжительной виктимизации.
Я могу настаивать на том, что ее сексуальные партнеры по закону
обязаны были убедиться, что она не слишком ослаблена алкоголем,
чтобы дать согласие. Я могу сказать ей, что она бесспорно
подвергалась насильственным и незаконным действиям, если только
не согласилась на каждое сексуальное действие, четко выразив
согласие словами. Я могу сказать ей, что она была невинной
жертвой». Я мог бы сказать ей все это. И это было бы правдой. И она
бы приняла это за правду и запомнила на всю жизнь. Она стала бы
новым человеком, с новой историей и новой судьбой.
Но я также подумал: «Я могу сказать мисс С., что она ходячая
катастрофа. Я могу сказать, что она входит в бар, как куртизанка в
коме, что она опасна для себя и для окружающих, что она должна
проснуться. Иначе, если она ходит по барам для одиночек и слишком
много пьет, если незнакомцы приводят ее домой и у нее происходит
с ними грубый насильственный (или даже нежный, заботливый) секс,
то чего, черт возьми, она ожидает?» Другими словами, я мог сказать
ей, в более философских терминах, что она ницшеанский «бледный
преступник» – человек, который в одно мгновение нарушает
священный закон, а в следующее уклоняется от расплаты. И это тоже
было бы правдой, и она бы приняла это как правду и запомнила бы.
Если бы я был приверженцем левой идеологии, идеологии
социальной справедливости, я рассказал бы ей первую историю.
Если бы я был приверженцем консервативной идеологии, я
рассказал бы ей вторую. Ее реакция и на первую, и на вторую
историю, к моему удовлетворению, подтвердила бы, что то, что я