Ему не с чем бороться, значит, им невозможно восхищаться. Бытие
любого разумного вида, похоже, требует ограничения. Возможно, это
потому, что Бытие требует Становления, равно как и простого
статичного существования, а становиться – значит становиться чем-
то большим или по крайней мере чем-то другим. Это возможно
только для чего-то ограниченного.
Но как же насчет страданий, спровоцированных такими
границами? Возможно, границы, которых требует Бытие, настолько
экстремальны, что целый проект пора отправить на слом.
Достоевский очень четко выражает эту идею голосом главного героя
«Записок из подполья»: «Одним словом, все можно сказать о
всемирной истории, все, что только самому расстроенному
воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать –
что благоразумно. На первом слове поперхнетесь»213. Как мы уже
знаем, Мефистофель Гёте, противник Бытия, в «Фаусте» открыто
объявляет о том, что находится в оппозиции к Бытию. Годы спустя
Гёте написал вторую часть «Фауста». Он заставил дьявола повторить
свое кредо, немного в иной форме, просто чтобы вбить свою точку
зрения214:
Конец? Нелепое словцо!
Чему конец? Что, собственно, случилось?
Раз нечто и ничто отождествилось,
То было ль вправду что-то налицо:
Зачем же созидать? Один ответ;
Чтоб созданное все сводить на нет.
«Все кончено». А было ли начало?
Могло ли быть? Лишь видимость мелькала,
Зато в понятье вечной пустоты
Двусмысленности нет и темноты.
Каждый может понять такие слова, когда мечта рушится, брак
заканчивается или член семьи сражен мучительной болезнью. Как
может реальность быть устроена настолько невыносимо? Как такое
возможно? Может, как предложили мальчики из «Колумбайн»
(смотри Правило 6), было бы лучше вообще не быть. Возможно, было
бы еще лучше, если бы и Бытия не существовало. Но люди, которые
приходят к первому заключению, флиртуют с суицидом, а те, кто
приходят ко второму, – с чем-то еще более худшим, с чем-то поистине
чудовищным. Они обращаются к идее разрушения всего. Они играют
с геноцидом, и даже хуже. Даже у темных областей есть еще более
темные углы. По-настоящему ужасает то, что такие заключения
понятны, возможно, даже неизбежны, хотя и необязательно
реализуемы. Что должен думать разумный человек, столкнувшись,
например, со страданиями ребенка? Разве не именно разумный,
сострадающий человек обнаруживает, что такие мысли занимают его
разум? Как мог добрый Бог позволить такому миру, как этот,
существовать? Подобные заключения могут быть логичными, могут
быть понятными. Но они таят в себе жуткую ловушку. Действия,
совершенные в соответствии с ними (если не сами мысли),
неизбежно служат тому, чтобы сделать плохую ситуацию еще хуже.