необходимым требованиям: ум и эмоции у него шли в тандеме. Водек
был первым, кто поставил Питерсона перед камерой и подумал о нем
как об учителе в поиске учеников, поскольку тот всегда был готов к
объяснениям. На пользу Питерсону пошло то, что ему нравилась
камера, и камера отвечала ему взаимностью.
В тот вечер накрытый в саду большой стол объединил привычное
собрание словоохотливых виртуозов. Однако нас мучили
жужжавшие, как папарацци, пчелы, к тому же, за столом был новый
парень. Его акцент говорил о том, что он из Альберты, на нем были
ковбойские сапоги, он игнорировал пчел и продолжал говорить как
ни в чем не бывало. Он не умолкал, даже когда остальные играли в
музыкальные стулья, чтобы спастись от назойливых насекомых,
стараясь, тем не менее, оставаться за столом, поскольку этот
новенький был весьма интересен.
У него есть эта странная привычка – говорить на глубочайшие
темы с любым, кто оказывается рядом, в основном с новыми
знакомыми, как будто это обычная светская беседа. А если он и
вправду начинал светскую беседу, то интервал между фразами
«Откуда вы знаете Водека и Эстеру?» или «Я раньше был пчеловодом,
так что я к пчелам привык» и куда более серьезными предметами
составлял наносекунды. Можно услышать, как такие вопросы
обсуждают на вечеринках, где собираются профессора и
профессионалы, но обычно разговор ведется между двумя
специалистами в тихом уголке или, если он поддерживается всей
группой, кто-нибудь обязательно начинает выпячивать себя. Но этот
Питерсон, хоть и эрудит, не казался педантом. У него был энтузиазм
ребенка, который, узнав что-то новое, тут же спешит со всеми
поделиться своим открытием. До того как малыш поймет, насколько
скучными могут быть взрослые, он считает, что если нечто оказалось
интересным для него, таким оно будет и для других. Такое же
впечатление производил Питерсон. Было что-то мальчишеское в
этом ковбое, в том, как он предлагал темы, будто мы все выросли
вместе в маленьком городке или в одной семье, будто мы все
постоянно думали об одних и тех же проблемах человеческого
существования.
Питерсон не был настоящим эксцентриком, на его счету
значилось много традиционных достижений, он был профессором
Гарварда и джентльменом (насколько им может быть ковбой), хоть и
говорил «проклятье» и «черт подери» очень часто, в духе сельских
жителей 1950-х годов. Но его зачарованно слушали, поскольку на
самом деле он касался вопросов, которые беспокоили всех сидевших
за столом.
Было что-то освободительное в компании человека настолько
ученого, но говорящего таким ^отредактированным образом. Его
мышление было в моторике, казалось, ему необходимо думать вслух,
использовать для мышления свою моторную кору, но этот мотор
должен был быстро вертеться, чтобы работать правильно, чтобы
пойти на взлет. В этом не было маниакальности, но скорость его
холостого хода была высока. Из него так и выскакивали