интенсивными. Самый мощный опыт — это когда мне наконец удается
отбросить последние из страхов и позволить каскаду энергии
высвободиться и подняться по позвоночнику. Я удивляюсь, что когда-то считала кундалини шакти всего лишь мифом. Когда эта энергия
проходит сквозь меня, она урчит, как дизельный мотор на низком ходу, и просит меня лишь об одном: не могла бы я вывернуться наизнанку, чтобы легкие, сердце и внутренности остались снаружи, а все мое
существо заполнила бы Вселенная? И эмоционально я не могла бы
проделать то же самое? В этом штормовом пространстве время
путается, и я — онемевшая, оглушенная, растерянная, — попадаю в
удивительные миры и переживаю всевозможные интенсивные
ощущения: жару, холод, ненависть, страсть, страх… А когда все
заканчивается, дрожа поднимаюсь на ноги и вылезаю на свет Божий в
жутком состоянии: голодная как волк, с пересохшей глоткой и либидо, как у моряка в трехдневную отлучку. А Ричард обычно поджидает
меня у выхода, готовый расхохотаться, и вечно дразнит одними и теми
же словами, увидев мое ошарашенное и измученное лицо:
— Ну что, Хомяк, думаешь, у тебя когда-нибудь что-нибудь
выйдет?
Но после сегодняшней медитации, когда я услышала львиный рык
— ТЫ ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАК СИЛЬНА МОЯ
ЛЮБОВЬ, — я выхожу, как королева воинов. И не даю Ричарду задать
свой обычный вопрос, а сразу же смотрю ему в глаза и отвечаю:
— У меня все получилось, мистер.
— Посмотрите на нее, — говорит Ричард. — Это надо
отпраздновать. Пойдем, Хомяк, отведу тебя в деревню, угощу кока-колой.
Индийская кока-кола похожа на обычную, но в ней примерно в
девять раз больше подсластителя и в три — кофеина. Думаю, амфетамины в нее тоже добавляют: у меня от нее в глазах двоится.
Пару раз в неделю мы с Ричардом идем в деревню и выпиваем одну
бутылку колы на двоих. После натуральной вегетарианской еды из
ашрама это поистине радикальный опыт. Главное — никогда не
касаться бутылки губами. У Ричарда есть весьма разумное правило
насчет путешествий в Индии: «Ничего не трогай, кроме себя». (Кстати, эта фраза тоже была одним из альтернативных названий для моей
книги.)
В деревне мы следуем нашему излюбленному маршруту: обязательно заходим в храм и здороваемся с мистером Паникаром, портным, который пожимает нам руки и говорит: «Карашо
пожаловать!» Смотрим, как толкаются на улицах коровы, радуясь
своему священному статусу (по мне, так они злоупотребляют своей
привилегией: ложатся посреди дороги, лишь бы все поняли, что корова
— животное священное); как чешут за ухом собаки — с таким видом, будто им невдомек, как они вообще тут оказались. Женщины заняты
дорожными работами: таскают булыжники под палящим солнцем, машут отбойными молотками, босиком, неуместно красивые в
изумрудных и рубиновых сари, ожерельях и браслетах. Они одаривают
нас ослепительными улыбками, совершенно непостижимыми, на мой
взгляд, — как можно быть счастливым, выполняя столь тяжелую
работу в столь жутких условиях? Как они не падают в обморок, не
умирают через пятнадцать минут этой парилки с кувалдами в руках?
Спрашиваю об этом мистера Паникара, и тот отвечает, что так уж у
деревенских заведено: в этой части света люди рождаются для тяжкого
труда, и это все, что они знают.
— Да и к тому же тут долго не живут, — спокойно добавляет он.
Это бедная деревня, но не нищая по индийским стандартам; близлежащий ашрам, его благотворительность и деньги западных
туристов делают свое дело, и разница очень ощутима. Правда, покупать тут особенно нечего, хотя нам с Ричардом нравится
заглядывать подряд во все лавчонки, торгующие четками и
статуэтками. Торгуют здесь ребята из Кашмира, весьма хваткие