Всегда ругал учеников за апатичность (на хинди джад). Он привнес в
жизнь юных бунтарей с Запада древнюю концепцию дисциплины, приказав им прекратить тратить собственное (и чужое) время и силы, забивая голову анархическими хипповскими бреднями. Он мог кинуть
в ученика палкой, а уже через минуту с ним обнимался. Это был
сложный, противоречивый человек, но он действительно изменил мир.
Сейчас мы имеем доступ ко множеству йогических текстов именно
потому, что Свамиджи руководил их переводом и восстановлением
(даже в Индии, на большей ее территории, философские тексты были
давно забыты).
Моя гуру была самой преданной ученицей Свамиджи. Ее судьба
была в буквальном смысле предопределена с рождения: родители были
одними из первых последователей мастера. Еще ребенком она нередко
пела мантры по восемнадцать часов в день, ее религиозное рвение не
знало усталости. Свамиджи распознал потенциал моей гуру и уже в
подростковом возрасте взял к себе в качестве переводчика. Вместе с
ним она объехала весь мир, столь пристально следя за Свамиджи, что,
как позднее признавалась, ей достаточно было взглянуть на его колени, чтобы понять, что он хочет сказать. В тысяча девятьсот восемьдесят
втором году она заняла его место — ей не было еще и тридцати.
Всех истинных гуру объединяет то, что они постоянно пребывают
в состоянии самореализации. Однако внешние различия существуют.
Очевидная разница между Свамиджи и моей гуру велика: она —
женственная, обаятельная, знает несколько языков, получила
университетское образование; он — южноиндийский мудрец, порой
капризный, порой великодушный. Для простой американки вроде меня
легче быть ученицей моей гуру, чей корректный вид никого не
смущает, — такую гуру можно привести домой и познакомить с
родителями. Но Свамиджи… он совершенно дикий. Когда я впервые
увлеклась этой ветвью йоги и увидела его фотографии, услышала
рассказы о нем, то подумала: «От этого старикана надо держаться
подальше. Слишком уж его много. Мне рядом с ним не по себе».
И вот теперь, оказавшись в Индии, в ашраме, который когда-то
был его домом, я понимаю, что мне нужен лишь Свамиджи. В моих
чувствах — лишь Свамиджи. К нему я обращаюсь в молитвах, в
медитации. Как будто кто-то включил круглосуточный телеканал, где
показывают лишь Свамиджи. Я попала в само логово Свамиджи и
чувствую, как он влияет на меня. Даже после его смерти я ощущаю, что он реален, он присутствует здесь. Когда становится тяжело, мне
нужен именно такой мастер: я могу проклинать его, демонстрировать
ему все свои промахи и недостатки, а он лишь смеется надо мной.
Смеется, но любит меня. Его смех злит, а злость подталкивает к
действию. Особенно ясно я ощущаю его близость, когда мучаюсь с
Гуруджитой и ее непролазными стихами на санскрите. Все это время я
мысленно спорю со Свамиджи, выступая со всякого рода
угрожающими заявлениями вроде: «Теперь ты просто обязан мне
помочь, — ведь все это я делаю для тебя! Ну, если результатов не
будет! Ну, если моя душа не очистится!» Вчера я заглянула в книжку с
мантрами, и оказалось, мы дошли только до двадцать пятого стиха — а
я уже вся пылаю, вся взмокла от неудобства (не так, как люди потеют, а
как сыр в холодильнике), — и я так взбесилась, что выкрикнула вслух:
«Не может быть!» Женщины обернулись и встревоженно взглянули на
меня, наверняка ожидая увидеть, что моя голова крутится на шее