поломанные желтые огрызки — больно смотреть. Кетут объясняет, что
упал и сломал все зубы.
Я говорю, что мне очень жаль это слышать, и снова пытаюсь
вернуться к своей теме, говоря на этот раз помедленнее.
— Не знаю, помните ли вы меня, Кетут, но я была здесь два года
назад с учителем йоги, американкой, она жила на Бали много лет…
Кетут радостно улыбается.
— Я знаю Энн Баррос!
— Именно. Энн Баррос — так ее зовут. А меня — Лиз. Я тогда
приходила, чтобы вы мне помогли, потому что хотела найти веру в
Бога. И вы нарисовали волшебную картину.
Кетут с улыбкой пожимает плечами, демонстрируя полное
непонимание.
— Не помню, — говорит он.
Для меня это такие плохие новости, что даже смешно. И что мне
теперь делать на Бали? Уж не знаю, как я представляла нашу с Кетутом
встречу, но, признаться, надеялась на что-то вроде суперкармического
слезного воссоединения. И хотя я боялась, что он уже умер, мне
почему-то не приходило в голову, что, если это не так, живой Кетут
может меня и не вспомнить. Теперь кажется верхом тупости
предполагать, что наша первая встреча запомнилась ему столь же
живо, как мне. Нет, ну правда: почему я все как следует не
спланировала?
И я начинаю описывать картину, которую он нарисовал для
меня, — фигуру на четырех ногах (прочно стоящую на земле), без
головы (чтобы не смотреть на мир посредством разума), с сердцем в
виде рожицы (потому что смотрит на мир через сердце). Кетут
вежливо выслушивает меня с отстраненным интересом, будто речь
идет о чьей-то совсем другой жизни.
А после я делаю то, что мне совсем не по вкусу — не хочется
обязывать старичка, — но я просто должна это сказать, поэтому
выкладываю все как есть.
— Вы тогда сказали, что я должна вернуться сюда, на Бали. Что я
буду жить здесь три или четыре месяца. Что я могла бы помочь вам
учить английский, а вы научили бы меня всему, что знаете. — Мне не
нравится, как звучит моя речь, — в ней проскальзывает отчаяние. Про
приглашение жить в его доме и вовсе молчу. Учитывая ситуацию, это
было бы уж слишком.
Кетут вежливо выслушивает меня, улыбается и кивает с таким
выражением, будто хочет сказать: «Ну и умору иногда услышишь от
некоторых!»
Я почти опускаю руки. Но раз уж зашла так далеко, то просто
обязана стараться до конца. И тогда я говорю:
— Я — писательница, Кетут. Писательница из Нью-Йорка.
И по какой-то причине именно тогда он вспоминает. Лицо вдруг
озаряется радостью, вспыхивает, ему все становится ясно и прозрачно.
Искра узнавания загорается в памяти.
— Это ТЫ! ТЫ! Я тебя помню! — Он наклоняется, хватает меня
за плечи и начинает радостно трясти, как ребенок трясет запечатанный