воспоминание, способное ускорить процесс. Но сегодня отчего-то
ничего не помогало: ни пожарники, ни пираты, ни моя старая
извращенная фантазия с участием Билла Клинтона, которая обычно
действовала безотказно, ни даже джентльмены викторианской эпохи, сгрудившиеся вокруг меня в гостиной в сопровождении сексапильных
юных горничных. В конце концов я неохотно позволила себе
представить своего друга-бразильца в этой самой постели рядом со
мной… на мне… и это сработало.
Потом я уснула. Проснулась и увидела за окном тихое голубое
небо, а вокруг — еще более тихую спальню. Я по-прежнему
чувствовала себя выбитой из колеи, утратившей равновесие, поэтому
провела большую часть утра, выпевая на санскрите все сто
восемьдесят два стиха Гуруджиты — великого, очищающего, фундаментального гимна моего индийского ашрама. Потом час
промедитировала неподвижно, до покалывания в костях, и наконец
ощутила это состояние снова. Конкретное, ясное, безотносительное, неменяющееся,
безымянное
и
непоколебимое
совершенство
собственного счастья. Это счастье было лучше любого другого
чувства, когда-либо испытанного мною на этой Земле, включая
соленые маслянистые поцелуи и еще более соленую и маслянистую
жареную картошку.
Тогда я очень порадовалась, что вчера решила остаться одна.
97
Поэтому представьте мое удивление, когда на следующий день, после того как Фелипе приготовил мне ужин у себя дома, после того
как мы несколько часов валялись на диване, обсуждая всевозможные
темы, после того как он неожиданно наклонился и зарылся лицом мне
в подмышку, сказав, что ему очень нравится, как вкусно я воняю, — он
погладил меня по щеке и сказал:
— Довольно, дорогая. Пойдем в постель. И я пошла.
Да, я пошла с ним в постель, в его спальню с большими
распахнутыми окнами, откуда открывался вид на ночь и тихие
балинезийские рисовые поля. Он отодвинул прозрачный белый полог
москитной сетки, натянутой вокруг кровати, и впустил меня. Снял мое
платье с заботливым умением человека, которому не один год
приходилось выполнять приятное обязательство — готовить детей к
купанию; а затем объяснил свои условия — что ему абсолютно ничего
от меня не нужно, кроме разрешения любить меня так долго, как я того
захочу. Согласна ли я на такой уговор?
Утратив дар речи где-то между диваном и кроватью, я лишь
кивнула в ответ. Говорить было нечего. Я пережила долгий, суровый
период одиночества. И вела себя хорошо. Но Фелипе был прав — я
ждала достаточно.
— Хорошо, — ответил он, с улыбкой отодвигая мешавшие мне
подушки и опуская меня на постель, — давай наведем здесь порядок.
Это прозвучало забавно, потому что именно в этот момент я
оставила все попытки навести порядок в своей жизни.
Позднее Фелипе рассказывал, какой я показалась ему в ту ночь.
Он сказал, что я выглядела такой юной, ни капли не напоминавшей ту