послушалась совета своей массажистки, увлекающейся восточными
практиками и немного не от мира сего: она сказала, что для
восстановления баланса сексуальных чакр нужно носить оранжевые
трусы, — и представьте, я носила. Тем количеством зверобоевого чая,
которое я потребила за это время, можно было бы вылечить от
депрессии всех заключенных ГУЛАГа — а мне хоть бы хны. Я
занималась спортом. Делала только то, что поднимает настроение, тщательно оберегая себя от грустных фильмов, книжек и песен
(стоило кому-либо лишь упомянуть слова «Леонард» и «Коэн» в одном
предложении — я тут же выходила из комнаты).
Я очень старалась избавиться от привычки постоянно плакать.
Как-то вечером, в очередной раз свернувшись калачиком на диване в
углу, в очередной истерике после очередного раунда унылых
размышлений, я спросила себя: «Взгляни на себя, Лиз, можешь ли ты
изменить хоть что-то?» И сделала единственное, на что была способна: встала и, не прекращая плакать, стала балансировать на одной ноге
посреди комнаты. Мне хотелось доказать себе, что я все еще хоть
немного контролирую ситуацию: пусть мне не под силу остановить
слезы и мрачный внутренний диалог, я, по крайней мере, могу биться в
истерике, стоя на одной ноге. Хоть что-то для начала.
Я переходила улицу, чтобы идти по солнечной стороне. Находила
утешение в кругу семьи и близких, общаясь с родными, которые меня
воодушевляли, а из друзей — лишь с неисправимыми оптимистами.
Женские журналы услужливо сообщали, что с такой низкой
самооценкой, как у меня, с депрессией не справиться, — и я сделала
красивую стрижку, купила дорогую косметику и красивое платье.
Правда, когда подруга похвалила мой новый образ, я смогла лишь
мрачно пробурчать: «Операция „Поверь в себя“ — день первый».
Таблетки были последним средством, к которому я обратилась
после двух лет борьбы с хронической депрессией. Я твердо убеждена, что его стоит использовать лишь тогда, когда больше ничего не
помогает. В моем случае перелом настал, когда я всю ночь просидела в
спальне, пытаясь отговорить себя от намерения проткнуть руку
кухонным ножом. Тогда здравый смысл одержал верх, но с небольшим
перевесом. В тот период мне в голову лезли всякие приятные мысли —
например, прыжок с крыши или выстрел в висок легко избавят меня от
страданий. Но лишь когда я всю ночь просидела с ножом в руке, что-то
во мне переломилось.
Наутро, как только взошло солнце, я позвонила Сьюзан и стала
просить о помощи. Не думаю, что хоть одна женщина за долгие века
существования моей семьи когда-либо делала такое: на середине пути,
в середине своей жизни садилась посреди дороги и заявляла: «Все, дальше не пойду — мне нужна помощь». Мои предки ни за что бы не
остановились. Им никто бы не помог — это было невозможно. Они бы
просто умерли с голоду вместе со своими семьями. Я думала об этом
не переставая.
Никогда не забуду лицо Сьюзан, когда она ворвалась в комнату
через час после моего звонка и увидела меня, развалину, скорчившуюся на диване. Это одно из самых тяжелых воспоминаний
тех страшных лет — моя боль, которая как в зеркале отразилась на ее
лице, выражавшем настоящий страх за мою жизнь. Я так и лежала, свернувшись калачиком, а Сьюзан обзвонила всех и наконец нашла
психотерапевта, который согласился принять меня в тот же день и
выписать антидепрессанты. Во время ее разговора с доктором я могла
слышать только ее реплики, и она сказала: «Я очень боюсь, что моя