смешиваются у меня в голове — святой тот и этот и прочие святые
Некто, Босые Мученики Праведного Самоограничения. Я не помню
названий и не знаю подробностей о нескончаемых контрфорсах и
свесах, но это вовсе не значит, что мне не нравится заходить в эти
церкви вместе с сестрой. От ее васильковых глаз ничто не ускользает.
Уж не помню, в какой именно церкви фрески показались мне слишком
похожими на героическую роспись нашего Управления общественных
работ, [13] зато помню, как Кэтрин показала их мне и заметила: «Тебе
должны понравиться эти папы в стиле Франклина Рузвельта…» Еще
помню утро, когда мы пораньше встали и пошли на службу в церковь
Святой Сусанны и держались за руки, слушая, как монахини
распевают предрассветные грегорианские гимны, — и у обеих слезы
стояли в глазах от их пения, разносящегося незамолкающим эхом. Моя
сестра не слишком религиозна, как и все в нашей семье (я считаю себя
белой вороной). Мои духовные искания вызывают у нее чисто
интеллектуальное любопытство. И в той церкви она шепчет мне:
— Какая у них прекрасная вера… Но я все равно бы не смогла, никогда не смогла бы…
Вот еще один пример различий в наших взглядах. Недавно одну
семью, что живет с сестрой по соседству, постигла двойная трагедия: молодой маме и ее трехлетнему малышу поставили диагноз — рак
Когда Кэтрин мне об этом рассказала, я могла лишь потрясенно
ответить: «О Господи! Теперь им только милость Божья поможет».
Кэтрин же категорично парировала: «А кто поможет им обеды
варить?» После чего собрала всех соседей и организовала посменное
обеспечение бедного семейства горячими ужинами — каждый вечер, в
течение целого года. Не знаю, понимает ли сестра, что это и есть
Божья милость.
Мы выходим из церкви Святой Сусанны, и Кэтрин говорит:
— Знаешь, почему папы должны были заниматься городским
планированием в Средние века? Потому что каждый год со всего
западного мира съезжались два миллиона католических паломников, чтобы преодолеть путь от Ватикана до базилики Святого Иоанна на
Латеране, — бывало, что и на коленях. И всех этих людей нужно было
как-то разместить.
У моей сестры есть одна религия — наука. Ее священная книга —
Оксфордский словарь. Склоняя голову над книгой, она водит пальцем
по странице, и это — ее Бог. Позднее тем же днем я вижу ее за
молитвой: она падает на колени посреди римского форума, расчищает
мусор на земле (как будто с доски вытирает), берет маленький
камушек и рисует для меня очертания классической романской
базилики. Потом указывает на руины перед нами и снова на свой
рисунок, и в конце концов я понимаю (даже я, у которой визуальное
восприятие явно хромает), как выглядело это здание восемнадцать
веков назад. Кэтрин рисует в воздухе несуществующие своды, неф и
окна, которых давно нет. Она — как Гарольд из сказки про волшебный
карандаш:[14] чего нет — дополнит с помощью воображения, что давно
разрушено — снова сделает целым.
В итальянском языке есть временная форма, используемая очень
редко: passato remoto, давнопрошедшее время. Оно используется, когда
речь идет об очень далеком прошлом, о событиях, которые случились
так давно, что они уже не имеют влияния на говорящего, — к примеру, об античной истории. Но, если бы моя сестра говорила по-итальянски, для разговоров об античной истории passato remoto ей было бы ни к