способность затыкать меня всякий раз, когда я начинаю занудствовать
на темы вечности, как-то: «В чем природа Вселенной?» (На это она
отвечает: «Один только вопрос: зачем тебе знать?») Линда мечтает в
один прекрасный день отрастить свои дреды до такой длины, чтобы
можно было соорудить из них башню на проволочном каркасе на
макушке, что-то вроде фигурно подстриженного деревца, и, может, даже, поселить там птичку. Балинезийцы в ней души не чаяли. И
костариканцы тоже. В Сиэтле Линда держит ручных ящериц и хорьков, а в свободное время возглавляет отдел разработки программного
обеспечения и зарабатывает в сто раз больше, чем любой из нас.
И вот мы в Венеции. Линда разглядывает карту города, нахмурив
брови, потом переворачивает ее вверх ногами и находит наш отель, а
сориентировавшись, объявляет со свойственной ей скромностью:
«Этот городишка у нас в кармане!»
Ее жизнерадостность и оптимизм — полная противоположность
этому зловонному, заторможенному, уходящему под воду, загадочному, молчаливому и странному городу. Мне кажется, Венеция — самое
подходящее место, чтобы умереть медленной смертью от алкогольного
отравления, или потерять любимого, или избавиться от орудия
убийства, из-за которого кто-то потерял любимого. Побывав в
Венеции, я порадовалась, что выбрала в качестве места проживания
Рим. Тут мне с антидепрессантов так быстро было бы не сняться.
Венеция прекрасна, как прекрасны фильмы Бергмана: ею можно
восхищаться, но жить здесь как-то не хочется.
Весь город разваливается и линяет, как те многометровые покои, что некогда состоятельные семейства накапливают в своих особняках, когда ухаживать за домом становится уже не по карману и гораздо
проще попросту заколотить двери и забыть об увядающей роскоши, что за ними осталась, — вот это и есть Венеция. Задворки Адриатики, чьи
подернутые
масляной
пленкой
воды
подтачивают
многострадальный фундамент домов, испытывая на прочность
дилетантский научный эксперимент четырнадцатого века: а что, если
построить город прямо на воде?
Венеция под мутно-серым ноябрьским небом — зрелище
жутковатое. Город скрипит и раскачивается, как рыболовный настил.
Вопреки первоначальной самонадеянности Линды, что город у нас в
кармане, мы теряем дорогу каждый день, особенно по вечерам, сворачивая в темные и опасные закоулки, выводящие прямиком к
каналу. Однажды туманным вечером наш путь лежит мимо древнего
здания, которое словно стонет от боли. «Не бойся, — щебечет
Линда. — Это у Сатаны в брюхе урчит». Я учу ее своему любимому
слову — attraversiamo («давай перейдем улицу»), и мы нервно пятимся
прочь.
У прекрасной молодой венецианки, которой принадлежит
ресторан поблизости нашего отеля, несчастная судьба. Венецию она
ненавидит. Клянется, что все местные жители считают это место
могилой. Однажды она влюбилась в художника с Сардинии, и он
обещал отвезти ее в другой мир — где свет и солнце. Но вместо этого
бросил с тремя детьми, не оставив другого выбора, как вернуться в
Венецию и взять в свои руки управление семейным рестораном. Мы с
ней одного возраста, но она выглядит даже старше: трудно
представить мужчину, способного сотворить подобное с женщиной