она, — а я умерла от любви в его тени».) Венеция — консервативный
город. У хозяйки ресторана было несколько романов, даже с
женатыми, но все кончались плохо. Соседи о ней судачат. Мать
умоляет носить обручальное кольцо хотя бы для вида: «Дорогая, это не
Рим, где можно вести распутную жизнь, если тебе захочется». Утром, когда мы с Линдой спускаемся к завтраку и спрашиваем печальную
молодую (старую?) хозяйку, какой прогноз погоды, она приставляет
палец правой руки к виску на манер пистолета и говорит: «Опять
дождь».
Но все же депрессия обходит меня стороной. Меланхолия
тонущей Венеции не заразна и в некоторой степени даже прекрасна,
если пробыть здесь всего несколько дней. Сердцем я понимаю, что эта
меланхолия не имеет никакого отношения ко мне, это собственное
свойство города, а я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы увидеть
разницу между Венецией и мною. Это признак выздоровления, невольно думаю я, залечивания моих душевных ран. Прежде, в
течение нескольких лет безграничного отчаяния, я действительно
переживала все страдания мира как собственные. Грусть
просачивалась сквозь меня, оставляя за собой мокрые следы.
К тому же нелегко впасть в депрессию, когда рядом не умолкает
Линда: то пытается уговорить меня купить огромную фиолетовую
меховую шапку, то возмущается по поводу жутко невкусного ужина, который нам как-то подали. «Это были подогретые рыбные палочки?»
Линда — как светлячок В Средние века в Венеции была такая
профессия — codega: человек с зажженным фонариком шел впереди
по ночам и показывал путь, отпугивая воров и демонов и вселяя
чувство уверенности и защищенности на темных улицах. Вот это и
есть Линда — мой временный маленький codega, доставленный по
спецзаказу.
33
Несколько дней спустя выхожу из поезда в Риме и попадаю в
атмосферу душной, солнечной, вечной неразберихи. Стоит ступить на
улицу — как становятся слышны завывания проходящей неподалеку
manifestazione, очередной демонстрации рабочих, — как крики
фанатов на футбольном поле. Таксист не говорит, чем вызвана
забастовка на этот раз, главным образом потому, что ему нет дела. «'Sti cazzi», — шипит он бастующим вслед. (Дословный перевод: «Долдоны
эти», то есть, по-нашему, козлы.) Приятно вернуться в Рим. После
степенной, чопорной Венеции приятно вернуться туда, где мимо
подростков, развлекающихся прямо посреди улицы, ходят мужчины в
куртках под леопарда. Этот город не спит, он живой, нарядный, сексуальный, и здесь все время солнце.
Помню, что сказал мне как-то раз муж Марии Джулио. Мы сидели
в открытом кафе и болтали по-итальянски, и он спросил, каковы мои
впечатления о Риме. Я ответила, что мне здесь очень нравится, но в
глубине души я понимаю, что это не мой город, не то место, где я
хотела бы прожить остаток дней. В Риме есть что-то такое, что не
совсем согласуется с моей натурой, только вот никак не пойму, что
именно. И тут, прямо во время нашего разговора, наглядный ответ на
мой вопрос сам прошел мимо. Это была типичная римлянка —
фантастически ухоженная, обвешанная драгоценностями дама сорока с
небольшим на десятисантиметровых шпильках, в обтягивающей юбке
с разрезом «по самое не хочу» и темных очках, сверкающих, как
гоночный автомобиль (и стоящих наверняка не меньше). Она