окно — странные призрачные фигуры худых женщин в сари бредут
вдоль дороги со связками хвороста на голове. В такой час? Нас
обгоняют автобусы с темными фарами, а мы обгоняем тележки, запряженные волами. Гибкие корни баньяна расползаются по
дорожным канавам.
В половине четвертого мы подъезжаем к воротам ашрама и
останавливаемся прямо у храма. Пока я вылезаю из такси, из потемок
появляется молодой человек в западной одежде и шерстяной шапочке.
Мы знакомимся: это Артуро, мексиканский журналист; ему двадцать
четыре, и он — последователь моей гуру, его послали меня встретить.
Пока мы шепотом обмениваемся приветствиями, я вдруг слышу
знакомые первые такты моего любимого санкритского гимна, доносящиеся из глубин храма. Это арати, первое утреннее
богослужение, которое проводится ежедневно в половине четвертого, с
пробуждением ашрама. Я указываю на храм и спрашиваю у Артуро
разрешения присоединиться, и он жестом говорит «пожалуйста». И
вот я расплачиваюсь с таксистом, ставлю рюкзак за дерево, снимаю
ботинки, опускаюсь на колени и касаюсь лбом ступени храма, после
чего проскальзываю внутрь и сажусь рядом с небольшой группкой
женщин, в основном индианок, поющих прекрасный гимн.
Я зову этот гимн санскритской «Милостью Господней»:[24] он
полон стремления служить Господу. Это единственное религиозное
песнопение, которое я выучила наизусть, — не столько потому, что
надо, сколько потому, что нравится. Я начинаю петь знакомые слова на
санскрите, от простого вступления, повествующего о священном
йогическом учении, к восходящим нотам воспевания («Я поклоняюсь
истокам Вселенной… Я поклоняюсь тому, чьи глаза — солнце, луна и
огонь… Ты — все для меня, о Бог богов…»). А в последних строках
кристаллизуется сама суть веры («Это совершенно, то совершенно; если Ты отнимешь совершенное от совершенного, совершенное
останется»).
Женщины замолкают. Молча кланяются, выходят через боковую
дверь, шагают через темный дворик и входят в другой храм, поменьше, где почти темно, горит лишь одна масляная лампа и пахнет
благовониями. Я иду следом. В храме множество послушников как
индийской, так и европейской наружности, и все сидят, завернувшись
в шали, чтобы защититься от предрассветного холода. Они
медитируют, усевшись в ряд, как цыплята на жердочке, и я тихонько
сажусь рядом — новый цыпленок в курятнике, не замеченный никем.
Я усаживаюсь, скрестив ноги, опускаю руки на колени и закрываю
глаза.
Я не медитировала четыре месяца. Мало того, все это время у
меня даже в мыслях не было медитировать. И вот я сижу. Дыхание
успокаивается. Произношу про себя мантру, в первый раз медленно и
четко, слог за слогом:
Ом.
На.
Мах.
Ши.
Ва.
Йя.
Ом намах шивайя.
Я кланяюсь божественной сущности, заключенной внутри меня.