6
Пол Шелдон
ВОЗВРАЩЕнИЕ МИЗЕРИ
Для Энни Уилкс
ГЛАВА 1
В первую минуту Джеффри Оллибертон не догадался, кто тот старик, стоящий в дверях; не догадался не только потому, что звонок вывел его из глубокой прострации. В деревне, как он полагал, плохо то, что жителей в ней слишком мало, чтобы не знать кого-то вовсе, и слишком много, чтобы узнавать всех с первого взгляда. Иногда приходится довольствоваться тем, что удается уловить семейное сходство, причем нельзя полностью исключить, что перед тобой плод прелюбодеяния. Подобные трудности можно преодолеть, даже если чувствуешь себя не совсем ловко, разговаривая с человеком, чье имя ты должен знать и все-таки не можешь вспомнить. Трудности воистину космического масштаба начинаются тогда, когда перед тобой два вроде бы знакомых человека и ты должен представить их друг другу.
– Надеюсь, я не обеспокоил вас, сэ-эр, – произнес посетитель, теребя в руках дешевую полотняную шляпу. Джеффри осветил фонарем его морщинистое, желтое лицо и увидел на кем следы тревоги, даже, скорее, страха. – Просто я не хотел идти к доктору Букингсу и, конечно, не хотел беспокоить его милость. По крайней мере пока не повидаю вас, если вы понимаете, что я хочу сказать, сэ-эр.
Джеффри не понимал. Зато он наконец понял другое – кто его поздний гость. Тот сам помог Джеффри, упомянув преподобного доктора Букингса, священника англиканской церкви. Три дня назад доктор Букингс совершил над Мизери прощальный обряд на кладбище, располагавшемся за домом пастора, и этот тип там был, хотя и старался держаться на заднем плане, где его было нелегко заметить.
Его фамилия Колтер. Он один из служителей церкви. Если уж быть до конца откровенным, он могильщик.
– Здравствуйте, Колтер, – сказал Джеффри. – Чем могу быть полезен?
– Звуки, понимаете, сэ-эр, – неуверенно заговорил Колтер, – на кладбище звуки. Ее милость не уснула спокойно, как полага-ается, вот что, и я боюсь…
Эти слова как будто ударили Джеффри в солнечное сплетение. Он вдохнул, и обжигающая боль пронзила ребра, туго перевязанные доктором Шайнбоуном. Шайнбоун говорил, что после ночи, проведенной на холодной земле под дождем, Джеффри почти наверняка заболеет воспалением легких, но прошло уже трое суток, а температура не поднималась и кашель не начинался. Джеффри знал, что не заболеет – Бог не допустит, чтобы виновный отделался так легко. Он верил, что Бог осудит его на долгие, долгие годы воспоминаний об утраченной возлюбленной.
– Вы в порядке, сэ-эр? – спросил Колтер. – Я слышал, вы в ту ночь пострада-али? – Он запнулся. – Ну, когда она умерла.
– У меня все нормально, – медленно отозвался Джеффри. – Колтер, вы говорите, что слышали какие-то звуки… Вы, наверное, просто вообразили, что слышали их.
Колтер казался ошарашенным.
– Вообрази-ил? Cэ-эр! Может, вы мне еще скажете, что в Господа Иисуса не верите и в жизнь вечную? Разве вы не помните, как Дункан Фромсли видел старика Паттерсона через два дня после того, как его похоронили, и старик светился, как болотный огонек?
Скорее всего, подумал Джеффри, это и был болотный огонек плюс пар из бутылки Дункана Фромсли.
– А еще полгорода видело того монаха-паписта, который разгуливает по стенам Риджхит-мэнора. Из Ло-ондона, прах его побери, и то две дамы приехали – из Психи-ического общества – на него посмотреть!
Джеффри понял, о каких дамах говорит Колтер. Две стареющие истерички, наверняка страдающие от резких перепадов настроения, обе какие-то изло-манные, как силуэты в детских ккижках «нарисуй и назови».
– Привидения существуют, как и мы с вами, сэ-эр, – серьезно продолжал Колтер. – И пусть бы они там и были, ничего, но там звуки такие жуткие, зловещие, знаете ли, и я теперь даже не хочу проходить мимо кладбища, а завтра мне надо рыть могилу для малыша Ройдманов. Вот так-то.
Джеффри взмолился про себя, чтобы Господь ниспослал ему терпение, так как желание наорать на этого глупого могильщика стало почти непреодолимым. Только что он мирно дремал у камина, открытая книжка лежала у него на коленях, и тут явился этот Колтер, разбудил его… и теперь он просыпался, и с каждой секундой усиливалась тупая боль от сознания того, что его любимой уже нет на свете. Она уже три дня в могиле… Скоро пройдет неделя… потом месяц… год… десять лет. Горе, думал он, подобно скале на берегу океака. Сон – как прилив, он приносит облегчение. А когда пробуждаешься, каступает отлив, скала снова показывается над водой, неотвратимо реальная, она будет здесь вечно, если только Богу не будет угодно смыть ее.
А этот дурак посмел явиться сюда и завести пустой разговор о привидениях!
но Колтер выглядел таким напуганным, что Джеффри сдержался.
– Мы очень любили мисс Мизери, то есть ее милость, – тихо проговорил он.
– Да, сэ-эр, так оно и было, – с жаром подтвердил Колтер, переложил шляпу в левую руку, а правой достал из кармана внушительных размеров красный носовой платок и оглушительно высморкался. Глаза его увлажнились.
– Мы все очень скорбим о ней. – Джеффри засунул руку под рубашку и принялся теребить бинты.
– О да, сэ-эр, и мы скорби-им. – Колтер говорил в платок, но Джеффри видел его глаза. Его гость действительно плакал, плакал всерьез, и поэтому Джеффри отбросил свое эгоистическое раздражение. – О, сэ-эр, она была хорошей госпожой! Удивительная она была госпожа, и прямо жутко смотреть, как убивается его милость…
– Да, она была хорошая, – мягко согласился Джеффри и почувствовал, что у него самого слезы подступают к глазам – как будто дождь собирается в славный леткий день. – Знаете, Колтер, когда хороший человек от нас уходит, когда уходит особенно дорогой для нас человек, нам бывает трудно смириться с его уходом. Вот мы и воображаем, что этот человек все еще с нами. Вы понимаете, о чем я говорю?
– О да, сэ-эр! – воскликнул Колтер. – но эти звуки, сэ-эр! Вы бы их слышали!
– Так что это за звуки? – терпеливо спросил Джеффри.
Он полагал, что звуки, о которых говорит Колтер, – это не более чем вой ветра, усиленный воображением, или же бормотание барсука на берегу речки, протекающей неподалеку от кладбища. Он совершенно не был готов услышать ответ Колтера:
– Кто-то царапался, сэ-эр! Похоже на то, что она там живая и хочет выбраться оттуда в мир живых, очень похоже, сэ-эр!
ГЛАВА 2
Пятнадцать минут спустя Джеффри в одиночестве подошел к обеденному столу. Он раскачивался, словно моряк на палубе корабля в штормовую ночь. Он в самом деле чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он мог бы поверить, что лихорадка, которую столь безоговорочно предрекал ему доктор Шайнбоун, наконец его настигла, но щеки раскраснелись и лоб приобрел восковой оттенок вовсе не от лихорадки, и не из-за лихорадки руки его дрожали так, что он едва не выронил графин с бренди. Если есть возможность – малейшая возможность, – что дикая мысль, поселившаяся в его голове после визита Колтера, окажется правдой, тогда он не имеет права терять время.
Одкако он чувствовал, что если немедленно не выпьет, то упадет в обморок.
Джеффри Оллибертон в первый и последкий раз в жизни совершил абсолютно не характерный для него поступок: поднес графин к губам и сделал несколько глотков из горлышка.
Затем он отошел от стола и прошептал:
– Надо проверить. Небом клянусь, надо проверить. И если в результате экспедиции на кладбище выяснится, что все эти звуки слышались только в воображении того дурака-гробокопателя, я отрежу ему уши и повешу их на цепочку часов, сколько бы он ни говорил, как любил Мизери.
ГЛАВА 3
Он задержался лишь на мгновение на нижнем этаже, чтобы накинуть на себя первое, что попалось под руку, – темно-коричневый фрак, – затем запряг пони по имени Мэри в повозку и отправился на кладбище. Небо было залито бледкым зловещим светом луны, находившейся в фазе третьей четверти. Он изо всех сил нахлестывал Мэри кнутом, и фалды фрака развевались позади. Старушке Мэри вовсе не улыбалось увеличивать скорость, а Джеффри не нравилась усиливающаяся боль в боку и ключице… Впрочем, с этой болью он ничего не мог поделать.
Кто-то царапался, сэ-эр! Похоже на то, что она там живая и хочет выбраться оттуда в мир живых, очень похоже, сэ-эр!
Сами по себе эти слова еще не внушили бы ему чувства, близкого к ужасу, но он припомнил, как приехал в Колторп-мэнор на следующий день после смерти Мизери. Они с Йеном переглянулись, и Йен попытался улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы.
– Было бы легче смириться, – сказал тогда Йен, – если бы она была похожа на мертвую. Я понимаю, это звучит как…
– Глупости, – ответил ему Джеффри и попытался улыбнуться. – Похоронная служба постаралась, косметологи…
– Косметологи! – воскликнул Йен, и Джеффри в первый раз осознал, что его друг находится на грани безумия. – Косметологи! БРЕД! Никаких косметологов не было, и не позволю я косметологам прикоскуться к моей любимой Мизери! Чтобы они раскрашивали ее как куклу!
– Йен, друг мой! Не надо так… – Он хотел похлопать Йена по плечу, но вместо этого обнял его. И они оба расплакались на плече друг у друга, как два измученных ребенка. В соседкей комнате разревелся сын Мизери (мальчик жил на свете уже почти сутки, но все еще не имел имени). Миссис Рэмедж, повинуясь велению своего доброго сердца, запела над ним колыбельную песню, хотя голос ее дрожал от подступивших слез.
Тогда Джеффри очень беспокоился за состояние рассудка Йена и обращал внимание не на его слова, а на то, как он их произносит, и только теперь, изо всех сил нахлестывая Мэри на пути в Литтл-Данторп, отбрасывая мысли об утрате, он припомнил, что говорил Йен, и размышлял о рассказе Колтера. Если бы она была похожа на мертвую. Если бы она была похожа на мертвую. Вот так, старина.
И это еще не все. В тот день, уже под вечер, когда жители деревни потянулись к Колторп-Хиллу, чтобы выразить сочувствие скорбящему господину, вернулся Шайнбоун. Выглядел он неважно, очень устан; и неудивительно – ведь этот человек утверждал, что ему пожимал руку Веллингтон, тот самый Железный Герцог, в те времена, когда он (Шайнбоун, а не Веллингтон) был ребенком. Джеффри считал, что в рассказе о Веллингтоне есть преувеличения, но Шинни (так они с Йеном когда-то называли доктора) лечил его еще в детстве и уже тогда – даже тогда – казался ему очень старым. Он, Джеффри, сумел сохранить мальчишеский взгляд на мир, когда всякий, кому больше двадцати пяти, воспринимается как пожилой, и полагал, что Шинни должно быть не меньше семидесяти пяти.
Он стар… провел на ногах за тяжелой работой целые сутки… не мог ли старый, смертельно усталый человек допустить ошибку?
Ужасную, невообразимую ошибку.
Именно эта мысль, а не какая-либо другая выгнала его из дома в холодную ветреную ночь, и он мчался теперь в Литтл-Дакторп при неверном свете луны, выглядывающей из-за туч.
Неужели он мог совершить такую ошибку? Какая-то часть его катуры, малодушная, трусливая часть, та, что скорее согласилась бы навсегда потерять Мизери, чем обдумывать последствия подобной ошибки, твердила, что это невозможно. Но когда пришел Шинни…
Джеффри сидел тогда рядом с Йеном, и Йен предавался бессвязным воспомиканиям о том, как они вместе вызволяли Мизери из дворцовой темницы сумасшедшего французского виконта Леру, как Мизери отвлекла тогда вкимание одного из стороживших ее слуг виконта тем, что в нужный момент высунула из копны сена обольстительно обкаженную ногу и помахала ею. И сам Джеффри, охваченный глубокой печалью, вспоминал тот эпизод, а сейчас он ругал себя за то, что настолько отдался своей печали, что едва замечал (как, надо полагать, и Йен) присутствие Шинни.
А ведь Шинни, кажется, был чересчур рассеян, как будто его грызла какая-то забота. Только ли в усталости дело, или Шинни терзало что-то… какое-то подозрение?..
Нет, конечно же, нет,нервно возразил он себе. Повозка мчалась к Колторп-Хиллу. Усадьба не была освещена, но – слава Богу! – в домике миссис Рэмедж горел свет.
– Давай, Мэри! – крикнул Джеффри и хлестнул пони кнутом. – Уже близко. Там передохнешь.
Нет, конечно, нет, это не то, о чем ты думаешь!
Но Шинни как будто весьма небрежно осматривал сломанные ребра и ключицу Джеффри, и Йену он едва сказал пару слов, хотя горе Йена было очевидно, и он слишком часто плакал без видимого повода. Шинни почти не разговаривал с Йеном после единственного визита, которого, безусловно, требовали правила приличия, когда он тихо спросил:
– А она?..
– Да, в гостикой, – проговорил Йен. – Моя бедняжка лежит в гостикой. Шинни, поцелуйте ее за мекя и скажите, что скоро я вновь буду с кей!
После этого Йен опять разрыдался, а Шикки едва слышно пробормотал что-то о соболезновании и пошел в гостиную. Теперь Джеффри казалось, что старый костоправ проторчал там доволько долго… А может быть, память и обманывала его. Но вышел он оттуда чуть ли не веселым, и здесь память не подводила Джеффри, он был в этом уверен, слишком уж неуместным было выражение лица врача в доме, где царило горе утраты, в комнате, где миссис Рэмедж уже повесила траурные шторы.
Джеффри вышел тогда со стариком в кухню и неуверенно заговорил с ним. Он попросил его выписать Йену снотворное, так как Йен выглядел совсем больным.
И Шинни почему-то показался ему совершекко обескураженным.
– Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд, – сказал он. – В этом я убедился.
Он вышел из дома и направился к своей коляске, даже не удостоив Джеффри ответом. Джеффри вернулся в комкату и тут же выбросил из головы непонятную реплику доктора, объяснив себе его странное поведение старостью, усталостью и горем об усопшей. Его мысли вернулись к Йену. Он подумал: поскольку снотворкого не будет, придется лить Йену в глотку виски до тех пор, пока бедкяга не отключится.
Пропустил мимо ушей… забыл…
До сегодняшнего вечера.
Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд. В этом я убедился.
В чем?
Джеффри не знал, но намеревался выяснить, даже подвергая серьезному испытанию собственный рассудок, – он понимал, какую цену, возможно, придется заплатить за истину.
ГЛАВА 4
Когда Джеффри постучал в дверь домика миссис Рэмедж, она еще не ложилась, хотя обычно в это время давно уже спала. После смерти Мизери миссис Рэмедж отправлялась спать с каждым днем все позже. Она, разумеется, не могла положить конец беспокойным метаниям в постели, но по крайней мере в ее силах было оттянуть начало мучений.
Конечно, она была самой практичной и уравновешенной женщиной на свете, и тем не менее, услышав внезапный резкий стук в дверь, непроизвольно вскрикнула и облилась горячим молоком, которое как раз наливала в чашку. В последнее время она постоянно была на взводе, могла расплакаться в любой момент. Причиной тому было не горе, хотя горе практически уничтожило ее. Причина таилась в странном ощущении тревоги, непонятном ощущении, подобного которому она никогда не испытывала прежде. Временами ей казалось, что ее измученный, погруженный в печаль ум не в силах ухватить какие-то мысли, которые витают поблизости, и это к лучшему, так как сформулировать их для себя было бы слишком страшно.
– Кого там принесло в десять часов? – закричала она. – Эй, вы, благодарить вас не стану, я здорово обожглась из-за вас!
– Миссис Рэмедж, это Джеффри! Джеффри Оллибертон! Ради Бога, откройте!
От неожиданности миссис Рэмедж открыла рот. Уже почти у двери она сообразила, что на ней ночная рубашка и чепец. Однако ей никогда не приходилось слышать, чтобы Джеффри так кричал, и если бы ей сказали, что он на такое способен, она бы не поверила. Если и есть во всей Англии человек с более твердым характером, чем у ее обожаемого Господина, так это Джеффри – и все же именно Джеффри кричал сейчас, как женщина, у которой вот-вот начнется истерический припадок.
– Минутку, мистер Джеффри! Я не одета!
– К черту! – проорал Джеффри. – Да наплевать мне! Откройте! Миссис Рэмедж, открывайте, ради Христа!
Она еще секунду поколебалась, потом отодвинула засов и распахнула дверь. Вид Джеффри прямо-таки ошеломил ее, и она почувствовала, как где-то в глубине рассудка с глухим стуком вновь зашевелились черные мысли.
Джеффри переступил порог как-то боком, словно у него был искривлен позвоночник. Правую ладонь он прижимал к левому боку. Волосы его спутались. Темно-карие глаза казались потухшими угольками на белом лице. Обычно Джеффри Оллибертон одевался тщательно, можно сказать, щегольски, но на сей раз выглядел весьма странно. На нем был старый потертый фрак. Пояс сбился набок, воротник белой рубашки был расстегнут, а штаны из грубого сержа[17] скорее подошли бы не первому богачу Литтл-Данторпа, а бездомному бродяге. На ногах у него были стоптанные шлепанцы.
Одеяние самой миссис Рэмедж – длинная ночная рубашка и ночной чепчик, отделанный шелковыми лентами, из-под которого небрежно выбивались растрепанные локоны, напоминая бахрому абажура, – тоже едва ли годилось для придворного бала, и тем не менее экономка, открыв рот, воззрилась на Джеффри. Совершенно очевидно, что он снова повредил ребра, переломанные трое суток назад во время поездки за доктором, но глаза его сверкали не только от боли. В них светился едва сдерживаемый ужас.
– Мистер Джеффри! Да что же…
– нет! – хрипло рявкнул он. – не надо ни о чем спрашивать. Сначала ответьте на мой вопрос.
– Какой вопрос?
Теперь она по-настоящему перепугалась, и ее левая ладонь, прижатая к пышной груди, сжалась в кулак.
– Вам что-нибудь говорит имя мисс Ивлин-Хайд?
Внезапно она поняла, откуда взялось ощущение тревоги, не покидавшее ее с субботнего вечера. Эта чудовищная мысль уже возникала в какой-то части ее сознания и была подавлена. Ей не требовалось объяснений. Было произнесено имя несчастной мисс Шарлотты Ивлин-Хайд из Сторпинг-он-Феркилла, деревушки, расположенной к западу от Литтл-Данторпа, и этого было достаточно, чтобы из ее груди вырвался крик:
– Святые угодники! Господи Иисусе! Неужели ее похоронили живой? Неужели ее похоронили живой? Неужели мою дорогую Мизери похоронили заживо?
Прежде чем Джеффри успел ответить, со старой доброй миссис Рэмедж случилось то, чего не случалось ни разу за всю ее жизнь: она упала в обморок.
ГЛАВА 5
Джеффри не мог терять время на поиски нюхательной соли. Да и вряд ли миссис Рэмедж, старый, закаленный в боях ветеран, держала у себя в доме такие вещи. Зато под раковиной он нашел тряпку, слабо пахнущую нашатырем. Он не ограничился тем, что дал миссис Рэмедж понюхать ее, а буквально прижал тряпку к ее лицу. Слова Колтера открыли перед ним пусть маловероятную, но все равно ужасающую возможность, так что времени на размышления не было.
Миссис Рэмедж дернулась, вскрикнула и открыла глаза. Мгновение она непонимающе и удивленно смотрела на него, затем подняла голову и села.
– Нет, – сказала она. – нет, мистер Джеффри, пожалуйста, скажите, что вы не это имели в виду.
– Не знаю, верно это или нет, – ответил он. – но мы должны немедленно пойти туда и убедиться. Немедленно, миссис Рэмедж. Если придется копать, я не смогу справиться один…
Она с ужасом смотрела на него, прижимая пальцы к губам с такой силой, что ногти побелели.
– Вы могли бы мне помочь, если понадобится? Мне просто больше не к кому обратиться.
– Господин, – пробормотала она, – Мой Господин мистер Йен…
– … ничего не должен знать, пока мы что-нибудь не выясним! – перебил ее Джеффри. – Он вообще ничего не узнает, если Господь будет милостив.
Он не решился облечь в слова свою подспудную надежду, почти столь же жуткую, как и его страхи. Если Господь действительно милостив, Йену станет известно все о событиях этой ночи… когда его жена, его единственная любовь вернется к нему, восстав из мертвых подобно Лазарю.
– Ох, это ужасно… ужасно! – тихо произнесла миссис Рэмедж, и голос ее дрожал. Придерживаясь за стол, она сумела подняться на ноги и теперь, пошатываясь, стояла перед ним. Из-под оборок чепчика торчали пряди волос.
– С вами все в порядке? – участливо спросил Джеффри. – Если нет, я один постараюсь сделать все возможное.
Она глубоко лихорадочно вздохнула, затем повернулась и сделала шаг в сторону буфетной.
– В сарае есть пара лопат, – сказала она. – И еще, кажется, мотыга. Положите их в повозку. У меня в буфетной есть полбутылки джина. К этой бутылке никто не прикасался пять лет, с тех пор как Билл умер вечером в День жатвы[18]. Я сделаю глоток и выйду к вам, мистер Джеффри.
– Вы храбрая женщина, миссис Рэмедж. Только побыстрее.
– не беспокойтесь за меня, – сказала она и взяла бутылку. Рука ее дрожала, но только чуть-чуть. Пыли на бутылке не было – даже в буфетной ничто не могло укрыться от не терпящей пыли и неутомимой миссис Рэмедж, – и только ярлык сильно пожелтел. – Поторопитесь сами.
Она всю жизнь не переносила спиртного, и желудок ее готов был отторгнуть джин, до тошноты отдающий можжевельником. Она заставила напиток не выплеснуться наружу. Он ей еще понадобится.
ГЛАВА 6
Облака по-прежнему плыли с востока на запад, на черном небе вырисовывались еще более черные тени, луна опускалась к горизонту, а повозка Джеффри мчалась по направлению к кладбищу. Правила теперь миссис Рэмедж; она нахлестывала кнутом ничего не понимающую Мэри, которая сказала бы – если бы только лошади умели говорить, – что все происходящее в этот вечер неправильно и в столь поздний час ей полагается мирно блаженствовать в теплом стойле. Две лопаты и мотыга позвякивали сзади, и миссис Рэмедж пришло в голову, что они с мистером Джеффри на кого угодно нагнали бы страху, так как похожи на гробокопателей из книг мистера Диккенса… Или это мистер Джеффри похож на гробокопателя, мчащегося на кладбище в повозке, которой правит призрак, одетый в белое, – она не стала тратить время на переодевание, и подол ночной рубашки колыхался вокруг ее пухлых щиколоток, а ветер трепал оборки чепчика.
Вот и церковь. Миссис Рэмедж направила Мэри на объездную дорогу, ведущую к кладбищу. Зловещий свист ветра возле ската крыши заставил ее вздрогнуть. Она успела подумать: с чего бы это даже такое благословенное место, как церковь, становится таким страшным с наступлением темноты, и поняла, что пугает ее вовсе не церковь, а цель их поездки.
Когда она пришла в себя после обморока, то прежде всего подумала о том, что им должен помочь Господин – ведь он прошел огонь и воду, не ведая колебаний. Потом она отбросила эту мысль как абсурдную. Нельзя сомневаться в мужестве Господина, но опасность угрожала бы его рассудку.
Ей не понадобились разъяснения мистера Джеффри; она все поняла, вспомнив о мисс Ивлин-Хайд.
Она сообразила, что ни мистера Джеффри, ни Господина не было в Литтл-Данторпе почти полгода назад, когда это случилось. Тогда была весна. Мизери вступила в среднюю, самую приятную фазу беременности, когда утренние недомогания остались позади, а раздутый живот и связанные с ним неудобства еще впереди. Она охотно отослала мужчин на неделю в Донкастер, в Оук-холл, чтобы они поохотились на куропаток, поиграли в карты, в футбол, да и вообще одному Богу известно, какие глупости доставляют удовольствие мужчинам. Господин еще сомневался, стоит ли ехать, но Мизери заверила его, что с ней все будет хорошо, и почти что вытолкала из дома. Миссис Рэмедж вовсе не сомневалась, что с Мизери все будет хорошо. Но всякий раз, когда Господин и мистер Джеффри уезжали в Донкастер, она беспокоилась, как бы одного из них – а то и обоих – не внесли потом в дом вперед ногами.
Оук-холл был наследственным владением Альберта Фоссингтона, школьного товарища Джеффри и Йена. Миссис Рэмедж была твердо убеждена, что Берти Фоссингтон не в себе. Года три назад он съел своего любимого пони, когда тот сломал две ноги и его пришлось зарезать. Съел из любви к нему, по его собственным словам. «Меня научили этому негры в Кейптауне. Славных парней знавал я там. Палки одними губами удерживали. Здорово, а? По-моему, они могли положить на нижнюю губу двенадцатитомное собрание морских навигационных карт, ха-ха! Они мне сказали, что человек должен съесть того, кого любит. Есть в этом что-то мрачно-поэтическое, а?»
Несмотря на странности в поведении Берти, мистер Джеффри и Господин любили его (не означает ли это, что они должны его съесть, когда он умрет? – спросила однажды миссис Рэмедж, вернувшись из дома Фоссингтона; в тот раз он попытался использовать для игры в крокет кошку и чуть не проломил бедному созданию череп) и провели весной в Оук-холле почти десять дней.
Через день или два после их отъезда мисс Шарлотта Ивлин-Хайд из Сторпинг-он-Феркилла была найдена мертвой на заднем дворе своей усадьбы Березовая Бухта. Возле ее руки лежал букетик свежесорванных цветов. Местный врач по фамилии Биллфорд имел репутацию знающего специалиста, и тем не менее пригласил для консультации старого доктора Шайнбоуна. Несмотря на молодость – девушке было всего восемнадцать лет – и цветущее здоровье усопшей, Биллфорд вынес заключение о том, что причиной смерти явился сердечный приступ. Сам Биллфорд недоумевал по этому поводу.
Чувствовалось, что во всей этой истории есть что-то странное. Старик Шинни тоже был явно озадачен, однако в конце концов подтвердил диагноз. Большинство жителей деревни приняли предложенное объяснение: у девушки от рождения было больное сердце, так бывает редко, но почти каждый обитатель Сторпинг-он-Феркилла мог припомнить один или два подобных примера. Наверное, это единодушие и спасло Биллфорда от потери практики (если не от виселицы) после ужасной развязки. Абсолютно все были удивлены смертью девушки, но никому не пришло в голову, что она, возможно, вовсе не умирала.
Через четыре дня после похорон миссис Сомс, придя на кладбище, чтобы положить цветы на могилу мужа, скончавшегося прошлой зимой, увидела, что на земле лежит нечто белое. Предмет был слишком велик для цветочного лепестка, поэтому пожилая дама решила, что перед ней какая-то мертвая птица. Приблизившись к белому предмету, она заметила, что он не просто лежит на земле, а торчит из нее. Робея, она подошла еще ближе и поняла, что из свежей могилы высунулась человеческая рука. Скрюченные пальцы застыли в чудовищном жесте, выражающем мольбу. Все пальцы за исключением большого были окровавлены и стерты до костей.
Миссис Сомс опрометью бросилась с кладбища, добежала до главной улицы Сторпинга – одолев бегом примерно милю с четвертью – и рассказала об увиденном парикмахеру, который одновременно исполнял обязанности местного констебля, после чего упала в обморок. В тот же день она слегла и не поднималась с постели почти месяц. И никто из жителей деревни не упрекнул ее в притворстве.
Естественно, тело несчастной мисс Ивлин-Хайд было извлечено из могилы. Подъезжая вместе с Джеффри Оллибертоном к англиканскому кладбищу, миссис Рэмедж корила себя за то, что в свое время наслушалась рассказов об эксгумации – слишком они были страшными.
Доктор Биллфорд, потрясенный до глубины души, констатировал каталепсию. По всей видимости, бедная девушка впала в некий транс, подобный тому, какой могут произвольно вызывать у себя индийские факиры, чтобы затем лежать по нескольку суток под землей или втыкать в тело иглы. Транс мисс Ивлин-Хайд продолжался от сорока восьми до шестидесяти часов, во всяком случае, достаточно долго, так как очнулась она не на лужайке, где собирала цветы, а под слоем земли в гробу.
Девушка эта отчаянно сражалась за жизнь, и миссис Рэмедж подумала, входя на кладбище, окутанное легким облаком тумана, в котором покосившиеся надгробия казались торчащими из моря утесами, что запредельное мужество несчастной вместо почтения вызывает лишь еще больший ужас.
Та девушка была помолвлена. В ее левой руке – из-под свежевскопанной земли на кладбище выбралась правая – было зажато обручальное кольцо с алмазом. Этим кольцом она вспорола атласную обивку гроба, и одному Богу известно, сколько часов ей понадобилось на то, чтобы процарапать кольцом деревянную крышку. После этого она, по всей вероятности, продолжала резать кольцом стенки гроба, а правую руку пыталась выпростать на поверхность. Усилий оказалось недостаточно, воздуха не хватало. Когда девушку вытащили из могилы, лицо ее было темно-багровым, а налившиеся кровью выпученные глаза хранили выражение предельного ужаса.
Часы на колокольне пробили двеанадцать; в этот час, как миссис Рэмедж слышала когда-то от матери, приоткрывается дверь между жизнью и смертью и мертвые могут возвращаться. С каждым шагом ее панический страх не убывал, а, наоборот, увеличивался, и она с огромным трудом заставила себя не закричать и не убежать прочь; она понимала, что если сейчас побежит, то будет бежать не останавливаясь, пока не рухнет замертво.
Дура, трусливая дура! – выругала она себя и добавила: Дура, трусиха, эгоистка! Не о страхах своих ты должна сейчас думать, а о Господине! О, Господин. Если только возможно, чтобы Госпожа…
Ох нет же; даже думать о таких вещах – безумие. Слишком поздно, поздно, поздно.
Джеффри подвел ее к могиле Мизери, и оба они замерли как загипнотизированные. На камне было написано: ЛЕДИ КОЛТОРП. Дальше шли даты рождения и смерти и еще всего лишь три слова: ЕЕ ВСЕ ЛЮБИЛИ.
Миссис Рэмедж как будто очнулась после глубокого обморока. Она посмотрела на Джеффри и сказала:
– Вы не принесли лопаты.
– Да. Еще рано, – ответил он, распростерся на земле и приник к ней ухом.
на могиле между развороченных лопатами комьев уже начинали пробиваться первые ростки молодой травы.
Миссис Рэмедж держала в руке фонарь, и сначала при его свете увидела на лице Джеффри то же выражение, что и в минуту его появления на пороге ее дома, – выражение смертельного ужаса. Но затем его выражение стало меняться – к ужасу начала примешиваться едва ли не безумная надежда.
Он взглянул вверх, на миссис Рэмедж. Глаза его были выпучены, губы шевелились.
– Я верю: она жива, – едва слышно прошептал он. – О, миссис Рэмедж…
Внезапно он перевернулся на живот и закричал прямо в землю – при иных обстоятельствах это было бы смешно:
– Мизери! МИЗЕРИ! МЫ ЗДЕСЬ! МЫ ЗнАЕМ! ДЕРЖИСЬ! ДЕРЖИСЬ, РОДнАЯ!
Через секунду он уже мчался к повозке, где лежали лопаты и мотыга. Из-под его ног летели комья земли.
Колени миссис Рэмедж подогнулись, и она рухнула на землю, снова на грани обморока. Голова ее как будто случайно повернулась так, что ухо припало к земле; ей приходилось видеть, как мальчишки точно так же припадают ухом к рельсам, стараясь расслышать звук приближающегося поезда. И она услышала – услышала, как кто-то тихо скребется под землей, словно зверек роет себе нору. Но на самом деле это просто пальцы беспомощно барабанили по деревянной крышке.
Она сделала судорожный вдох, и ее остановившееся сердце как будто забилось вновь. Она закричала:
– МЫ ИДЕМ, ГОСПОЖА! ХВАЛА БОГУ, ХВАЛА МИЛОСТИВОМУ ИИСУСУ, МЫ УСПЕЛИ – МЫ ИДЕМ К ВАМ!
Дрожащими пальцами ока принялась копать землю и, хотя Джеффри вернулся очень быстро, успела выкопать ямку глубиной примерно в восемь дюймов.
7
Когда Энни вошла в комнату, он написал уже девять страниц седьмой главы; Джеффри и миссис Рэмедж вытащили Мизери из могилы, но та не узнавала их и не помнила самое себя. На этот раз Пол услышал ее шаги и перестал печатать, испытывая сожаление оттого, что его выдернули из сказки.
Она держала в руке первые шесть глав, прочитав их меньше чем за двадцать минут. Примерно час назад она забрала у него двадцать одну страницу. Он внимательно посмотрел на нее и рассеянно отметил, что она слегка побледнела.
– Ну как? – спросил он. – Это честно?
– Да, – ответила она небрежно, словно говорила о чем-то давно решенном. Пол предположил, что на этот вопрос она себе действительно ответила давно. – Это честно. И это прекрасно. Очень интересно. Но это еще и ужасно! Не похоже на другие книги о Мизери. Эта бедная девушка содрала пальцы до костей, пробираясь… – Она мотнула головой и повторила: – Это не похоже на другие книги о Мизери.
Милая моя, так ведь это писал человек, пребывающий в ужасном настроении, подумал Пол и спросил:
– Так мне продолжать?
– Я вас убью, если не будете продолжать! – ответила она с легкой улыбкой. Пол не улыбнулся в ответ. Ее последняя фраза была из разряда банальностей типа «Ты такой красивый, что я хочу тебя съесть», и тем не менее она отнюдь не показалась ему банальной.
И все же что-то в поведении женщины, стоявшей в дверях спальни, обрадовало его. Она как будто опасалась подходить ближе – словно боялась обжечься. Он хорошо понимал, что причиной тому был не мотив преждевременных похорон. Просто между первым вариантом «Возвращения Мизери» и вторым есть огромная разница. В первом варианте было столько же жизни, сколько в школьном сочинении восьмиклассника на тему «Как я провел лето». Второй вариант – иное дело. В нем горел огонь. Не то чтобы он исключительно хорошо написал первые главы; сюжет получился увлекательным, но характеры вышли ходульными, предсказуемыми, как и всегда, но в этот раз ему удалось вдохнуть в них хоть какую-то энергию; в этот раз строчки излучали тепло.
Она чувствует жар, с удовлетворением подумал он. По-моему, она боится приближаться – боится, что я ее обожгу.
– Нет, – мягко отозвался он, – вам не придется меня убивать, потому что я хочу продолжать. Может быть, я еще поработаю?
– Хорошо, – сказала она, подошла к нему, положила страницы на доску и поспешно отступила.
– Вы хотите читать по мере того, как я буду писать? – осведомился он.
– О да! – улыбнулась Энни. – Это будет почти как в киносериалах моего детства!
– Знаете, не могу вам обещать захватывающий эпизод в конце каждой главы. В книгах так не всегда получается, – заметил он.
– Все получится, – с жаром возразила она. – Я буду с нетерпением ждать восемнадцатую главу, даже если в конце семнадцатой Мизери, Йен и Джеффри будут сидеть на веранде и читать газеты. Мне уже безумно хочется знать, что произойдет дальше. Только не говорите! – поспешно добавила она, как будто Пол предложил рассказать ей сюжет.
– Понимаете, обычно я никому не показываю незаконченную работу, – сказал он и улыбнулся ей. – Но, принимая во внимание особую ситуацию, я с радостью буду передавать вам главы одну за другой. – Так началась тысяча и одна ночь Пола Шелдона, подумал он. – Но могу я вас кое о чем попросить?
– О чем?
– Чтобы вы сами вставили все эти чертовы «н», – сказал он.
Она ослепительно улыбнулась:
– Это для меня честь. А сейчас я вас оставлю.
Она подошла к двери, но на пороге остановилась, обернулась и очень робко высказала свое первое и последнее «редакторское» замечание:
– Может быть, это пчела?
Он уже переключил внимание на лист бумаги, заправленный в машинку; ему хотелось привести Мизери в домик миссис Рэмедж прежде, чем он вырубится. Поэтому он взглянул на Энни с тщательно скрытым нетерпением:
– Прошу прощения?..
– Пчела, – повторила она, и по ее шее и щекам разлился румянец. Очень скоро даже уши ее пылали. – Один человек из дюжины страдает аллергией на пчелиный яд. Я много таких видела до того… до того как ушла с работы… Я была медицинской сестрой. Аллергия проявляется совершенно по-разному. Бывает, укус приводит к коматозному состоянию, и это похоже… похоже на то, что называется… гм… каталепсией.
Ее лицо было уже не красным, а почти багровым.
Пол быстро прокрутил идею в мозгу и отбросил. Пчелиный укус мог послужить причиной преждевременных похорон мисс Ивлин-Хайд; это было бы даже неплохим объяснением, так как приступ случился с ней в середине весны, к тому же в саду. Но он уже решил про себя, что правдоподобие сюжета будет зависеть от двух каким-то образом связанных случаев преждевременных похорон. И проблема не в том, что пчелы практически не летают поздней осенью. Проблема в том, что укус пчелы нечасто вызывает каталептический припадок. Скорее всего Постоянный Читатель не проглотит сюжет, основанный на том, что две женщины, проживающие в близлежащих селениях и не состоящие в родстве, одинаково отреагировали на пчелиный укус, причем от первого случая до второго прошло всего шесть месяцев.
Однако он не мог изложить Энни свои соображения, и даже не потому, что она могла рассердиться. Он не мог возразить ей, потому что она расстроилась бы, а он не хотел расстраивать ее таким образом – невзирая на все страдания, которые она ему причинила. Он и сам был расстроен.
Он отделался эвфемизмом, каким писатели обычно отделываются от непрошеных советчиков:
– Это хорошо, есть о чем подумать. Знаете, Энни, этот вариант будет запасным. Он может не подойти. У меня есть кое-какие свои задумки.
– О, я понимаю – писатель вы, а не я. Забудьте все, что я говорила. Извините меня.
– Не стоит…
Но она уже тяжелыми шагами пересекла коридор и прошла в гостиную. Он смотрел в пустоту.
Тогда Пол опустил глаза – и вдруг они расширились от ужаса.
На правом и левом косяках двери, дюймах в восьми от пола, темнели черные пятна, и он сразу же понял, что оставили их ступицы колес инвалидного кресла в тот день, когда он протискивался наружу. До сих пор она их не замечала, что само по себе было маленьким чудом, так как прошла почти неделя. Но очень скоро – завтра, а то и сегодня вечером – она придет сюда с пылесосом и заметит.
Заметит.
До вечера он сумел написать совсем немного.
Дверь в мир вымысла исчезла.
8
Наступило утро. Пол полулежал в кровати, облокотившись на подушки, пил кофе и виновато смотрел на черные пятна у двери, смотрел взглядом убийцы, вдруг заметившего у себя на одежде пятна крови, на которые он почему-то вовремя не обратил внимания. Внезапно в комнату ворвалась Энни; глаза ее были навыкате. В одной руке она держала полотенце. В другой – как это ни дико – пару наручников.
– Что…
На большее у него не хватило времени. С безумной силой она схватила его за плечи и усадила прямо. Боль – самая сильная за последние дни – пронзила его ноги, и он вскрикнул. Кофейная чашка выскользнула из пальцев, упала на пол и разбилась. Здесь разбиваются вещи, подумал он. Она увидела следы. Ну конечно. Вероятно, уже давно увидела. Есть только одно объяснение ее эксцентричному поведению – она наконец заметила следы и приступила к новому, впечатляющему наказанию.
– Заткнись, дурак, – прошипела она, заводя ему руки за спину, и, когда он услышал щелчок наручников, до него донесся шум двигателя подъезжающей к дому машины.
Он открыл рот, собираясь сказать что-то или вскрикнуть еще раз, но не успел сделать ни того, ни другого: она проворно засунула ему в рот полотенце. Он тут же ощутил его мерзкий вкус. Наверное, подумал он, вкус какого-нибудь моющего средства.
– Ни звука, – сказала она, наклоняясь над ним; пряди ее волос касались его щек и лба. – Предупреждаю вас, Пол. Не знаю, кто приехал, но если он что-нибудь услышит – или хотя бы я что-нибудь услышу и мне покажется, что он тоже мог услышать, – я убью его, или их, потом вас, а потом себя.
Она выпрямилась. Глаза ее все еще были выпучены. На лбу выступил пот. На губах остались следы яичного желтка.
– Не забудьте, Пол.
Она не увидела, как он закивал. Она уже выбежала из комнаты.
«Шевроле бел эйр», старый, но в хорошем состоянии, затормозил около «чероки» Энни. Пол услышал, как где-то распахнулась и захлопнулась дверь. По ее скрипу он понял, что Энни заглядывала в шкаф, где у нее хранилась верхняя одежда.
Из машины вышел столь же старый и столь же хорошо сохранившийся мужчина, насколько мог судить Пол, уроженец Колорадо. На вид этому человеку было лет шестьдесят пять, а возможно, и восемьдесят; он мог бы быть старшим компаньоном юридической фирмы или ушедшим на покой основателем строительной компании, но скорее всего он содержал ранчо или торговал недвижимостью. Он мог быть республиканцем – из тех, кто ни за что не наклеил бы картинку на бампер своего автомобиля, как ни за что не надел бы остроносые итальянские ботинки. Наверняка этот человек занимает какой-то пост в городской администрации и прибыл сюда по официальным делам, так как только официальное дело могло привести такого человека в дом столь необщительной женщины, как Энни Уилкс.
Пол видел в окно, как она спешит навстречу посетителю с явным намерением не вести его в дом, а перехватить во дворе. Пол подумал о том, что его фантазии сбылись. Явился пусть не полицейский, но ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ВЛАСТИ. В дом Энни прибыла ВЛАСТЬ, и ее появление, весьма вероятно, сократит его жизнь.
Пригласила бы ты его в дом, Энни, думал он, задыхаясь из-за торчащей во рту пыльной тряпки. Пригласила бы его и показала бы свою африканскую птичку, а?
Вот уж нет. Не станет она приглашать Официальное Лицо из Скалистых гор в дом, как ни за что не отвезет Пола на вокзал и не вручит ему билет до Нью-Йорка.
Их разделяло несколько шагов, но она уже говорила, и из ее рта вырывались клубы пара – как в комиксах, только слов на них не было написано. Гость вытянул вперед руку, затянутую в облегающую перчатку из черной кожи. Она глянула на его руку и затрясла пальцем перед его лицом, и новая порция пара вырвалась из ее рта. Она перестала дергаться, лишь когда влезла в рукава парки и стала застегивать «молнию».
Гость сунул руку в карман пальто, извлек оттуда лист бумаги и, как бы извиняясь, протянул его Энни. Пол, конечно, не знал, что это за документ, но предположил, что Энни, должно быть, найдет для него подходящее определение. Скорее всего гребаный.
Она, не умолкая, прошла вместе с ним вдоль двора. Теперь они оказались вне поля его зрения. Их тени на снегу, похожие на вырезанные из плотной бумаги силуэты, были видны, но только тени. Она нарочно провела его так, подумал Пол. Если Пол их не видит, то и у мистера Городской Шишки нет возможности заглянуть в окно гостиной и заметить там человека.
Минут пять тени лежали на тающем снегу во дворе. Один раз Пол даже услышал голос Энни – дерзкий, сердитый возглас. Для Пола эти пять минут тянулись очень долго. У него болели плечи. Как выяснилось, он не мог пошевелиться, чтобы принять более удобное положение. Сковав ему руки, она каким-то образом лишила их подвижности.
Но хуже всего был привкус пыли во рту. От запаха мебельного лака болела голова, и его все сильнее и сильнее тошнило. Он приложил все усилия, чтобы сдержать рвоту; ему не хотелось захлебнуться собственной блевотиной, пока Энни спорит с пожилым служащим, который раз в неделю посещает магическое царство ножниц и бритв с целью приведения в порядок прически, а зимой, вероятно, носит калоши.
К тому времени, как он снова увидел их, у него на лбу выступил холодный пот. Теперь бумага в руках у Энни. Мистер Городская Шишка идет впереди, она следует за ним, грозя пальцем его спине, и изо рта у нее по-прежнему вылетают клубы пара. Мистер Городская Шишка на нее не оглядывается. Лицо его абсолютно невозмутимо. И только губы сжаты так, что их почти не видно, что выдает какое-то сдерживаемое чувство. Гнев? Вероятно. Отвращение? Да. Это слово как будто точнее.
Вы думаете, сэр, она не в себе. И вы, и ваши партнеры по покеру. Вы, наверное, разыграли в карты, кому исполнять эту дерьмовую обязанность – ехать сюда. Кто же добровольно возьмется сообщать сумасшедшим неприятные новости? Но, мистер Городская Шишка, если бы вы знали, насколько она не в себе, едва ли вы столь беззаботно повернулись бы к ней спиной!
Он сел в машину. Захлопнул дверцу. Она стояла возле автомобиля и грозила пальцем в закрытое окно. До Пола опять донесся слабый звук ее голоса:
– …еще думаете, вы такой у-у-умный!
«Бел эйр» медленно двинулся задним ходом по подъездной дорожке. Мистер Городская Шишка демонстративно не глядел на рычащую Энни.
Опять ее голос, еще громче:
– А-а, думаете, вы такая важная птица!
Она вдруг пнула передний бампер его машины, причем так сильно, что от одного колеса отвалился ком снега. Старик, только что следивший за дорогой через правое плечо, взглянул на нее; впервые за время визита он утратил хладнокровие.
– Так-то! И еще я вам кое-что скажу, вы, грязный подлюга! ВАЖНУЮ ПТИЦУ ТОЖЕ МОЖНО ЗАПРОСТО ПРИДУШИТЬ! Что вы об этом думаете? Ха-ха!
Возможно, мистер Городская Шишка кое-что и думал, но делиться своими мыслями с Энни явно не собирался – его лицо вновь приобрело невозмутимое выражение, словно он надвинул забрало. Машина отъехала, и Пол ее уже не видел.
Энни постояла минуту на дорожке, уперев кулаки в бока, затем зашагала обратно к дому. Пол услышал, как распахнулась и с силой захлопнулась кухонная дверь.
Вот он и уехал, подумал Пол. Мистер Городская Шишка уехал, но я-то здесь. О да, я все еще здесь.
9
На этот раз она не стала срывать на нем злобу.
Когда она вошла к нему в комнату, парка все еще была на ней, хотя «молнию» она успела расстегнуть. Она сразу же принялась быстро расхаживать по комнате, даже не глядя в его сторону. Она по-прежнему держала в руке лист бумаги и время от времени трясла им у себя перед носом, как будто обмахиваясь.
– Говорит, налоги увеличились на десять процентов! Говорит, недоимки! Арест имущества! Суд! Говорит, выплаты раз в квартал! Долги! Дерьмо! Гребаное дерьмо!
Пол кашлянул в тряпку, но она не обернулась. Для нее в комнате больше никого не было. Она все быстрее шагала взад-вперед, и ее массивное тело резко рассекало воздух. Он подумал, что сейчас она разорвет бумагу на куски, но Энни, похоже, не осмеливалась этого сделать.
– Пятьсот шесть долларов! – завопила она, сунула ему под нос бумагу, машинально вырвала у него изо рта душившую его тряпку и швырнула ее на пол.
Его голова тяжело откинулась налево. Он откашлялся. Руки не слушались, как будто кто-то вырвал их из плеч.
– Пятьсот шесть долларов и семнадцать центов! Они знают, что я не хочу никого здесь видеть! Разве я им не говорила? Вот смотрите! Смотрите!
Он кашлянул еще раз и рыгнул.
– Сблюете – вам же во всем этом лежать. У меня сейчас свои заботы. Он что-то говорил об аресте имущества, что-то насчет дома. Как это понимать?
– Наручники… – просипел Пол.
– Ну да, да, – нетерпеливо проговорила она. – Вы иногда ведете себя как ребенок.
Она выхватила из кармана юбки ключ и подтолкнула Пола влево, так, что нос его коснулся простыни. Он вскрикнул, но она не обратила на это внимания. Звякнул ключ, щелкнул замок, и руки его освободились. Он сел, тяжело дыша, потом откинулся спиной на подушки и осторожно заскользил вниз, чтобы лечь. На запястьях остались белые полосы, которые тут же стали багроветь.
Энни рассеянно засунула наручники в карман юбки, как совершенно обыденную вещь, вроде гигиенических тампонов или вешалки для одежды.
– Что такое арест имущества? – снова спросила она. – Неужели это означает, что мой дом теперь принадлежит им? Так надо понимать?
– Нет, – ответил он. – Это означает, что вы… – Он прочистил горло, снова ощутил вкус пыльной тряпки во рту и еще раз рыгнул. Энни на это не отреагировала, она стояла около него и с нетерпением ожидала продолжения. Наконец он вновь обрел способность говорить. – Это означает, что вы просто не можете его продать.
– Просто? Просто? Интересно вы понимаете слово просто, мистер Пол Шелдон. Хотя, конечно же, проблемы бедной вдовы мало волнуют такого богатого мистера Умника, как вы.
– Напротив. Ваши проблемы, Энни, я рассматриваю как свои собственные. Я только хотел сказать, что арест имущества – это еще не самое серьезное, что может ожидать человека, имеющего существенную задолженность. А вы много задолжали?
– Задолженность. То есть то, что надо мной висит, верно?
– То, что висит. Да.
– Но я же не голь перекатная, не ирландская нищенка! – Под ее верхней губой показался ряд верхних зубов. – Я всегда плачу по счетам. Просто… На этот раз я просто…
Просто забыла, да? Ты забыла, как забываешь перевернуть февральскую страничку календаря. А забыть заплатить квартальный налог на имущество – это посерьезнее, чем забыть перевернуть страничку календаря, и теперь ты расстроилась, так как впервые забыла о чем-то значительном. Дело в том, Энни, что твое состояние ухудшается. Чуть-чуть ухудшается с каждым днем. Тебе, наверное, хорошо известно, что маньяк может вступать в конфликт с окружающим миром и даже иногда выходить сухим из воды после очень гадких поступков. Но существует граница между управляемым и неуправляемым психозом. Ты, Энни, изо дня в день приближаешься к этой границе… и отчасти осознаешь это.
– У меня просто пока руки до этого не дошли, – мрачно произнесла Энни. – Я ведь тут с вами верчусь как белка в колесе.
Внезапно ему в голову пришла одна мысль – очень неплохая мысль. Мысль, открывающая перед ним прямо-таки неограниченные возможности.
– Я знаю, – сказал он вполне искренне. – Я обязан вам жизнью, а вас я только обременял. У меня в бумажнике примерно четыреста баксов. Мне бы хотелось, чтобы вы этими деньгами погасили вашу задолженность.
– О, Пол… – Она посмотрела на него, смущенная и одновременно польщенная. – Не могу же я взять ваши деньги…
– Это не мои деньги, – возразил он и улыбнулся ей самой обаятельной своей улыбкой. А про себя подумал: Энни, больше всего я хочу, чтобы на тебя опять напала забывчивость, когда я стащу один из твоих ножей. Я достаточно подвижен, чтобы пустить в ход нож. Ты не успеешь понять, что мертва, а уже покатишься в ад. – Они ваши. Если хотите, считайте их оплатой за услуги. – Он помолчал, затем сделал далеко рассчитанный ход: – Неужели вы думаете, я не понимаю, что без вас я бы умер.
– Пол… Я даже не знаю…
– Я говорю серьезно. – Он позволил себе победную (о Боже, пусть она в самом деле будет победной!) улыбку. – Вы не только спасли мою жизнь. Вы сделали больше. Вы спасли две жизни – ведь если бы не вы, Мизери покоилась бы в могиле.
Теперь она смотрела на него, сияя, забыв про бумагу, которую все еще держала в руке.
– И вы продемонстрировали мне мои заблуждения, наставили на путь истинный. За одно это я должен был бы заплатить вам гораздо больше, чем четыре сотни баксов. Если вы не возьмете эти деньги, мне будет очень тяжело.
– Ну конечно, я… Хорошо. Спасибо…
– Это я должен сказать вам спасибо. Можно мне посмотреть?
Она с готовностью протянула ему бумагу. Извещение на оплату просроченной суммы налога. Арест имущества упоминается всего лишь как формальность. Он бегло просмотрел документ и вернул ей:
– У вас есть вклад в банке?
Она отвела взгляд:
– Есть кое-какие сбережения, но не в банке. Я банкам не доверяю.
– Здесь говорится, что арест не может быть наложен, если вы заплатите по счету до двадцать пятого марта. Какое сегодня число?
Она, прищурившись, посмотрела на календарь:
– Господи, тут же совсем не то!
Она сняла календарь со стены, и мальчик на санках исчез – Пол ощутил дурацкий прилив жалости. Ручей, текущий между покрытых снегом берегов, символизировал март.
Она близоруко прищурилась, затем произнесла:
– Сегодня двадцать пятое марта.
Господи Боже, уже, уже, подумал он.
– А, так вот почему он приехал. – Он же не сказал, что на твое жилье уже наложен арест, он только сказал, что так случится, если ты не пошевелишься до закрытия всех городских контор. Этот парень, собственно говоря, хотел оказать тебе услугу. – Но если вы, Энни, уплатите эти пятьсот шесть долларов…
– И семнадцать центов, – резко прервала она. – Не забудьте про эти гребаные семнадцать центов.
– Ну да, и семнадцать центов. Если вы уплатите всю сумму сегодня до закрытия городских учреждений, не будет никакого ареста имущества. Если жители города действительно относятся к вам так, как вы говорите…
– Да они меня ненавидят! Пол, да они все против меня!
– …значит, для них налоговые вопросы – это один из способов убрать вас. Весьма странно накладывать арест имущества на человека, который всего-навсего не уплатил ежеквартальный налоговый взнос. Это плохо пахнет. Воняет за версту, если хотите. Если вы пару раз пропустите ежеквартальный взнос, может быть, – невероятно, но кто их знает, – они и попытаются отобрать у вас дом и продать его с аукциона. Идиотская мысль, но теоретически они вроде бы вправе так поступить.
Она нервно хохотнула – как будто гавкнула собака.
– Пусть попробуют! Я кое-кому из них выпущу кишки! Уверяю вас! О да, дражайший сэр!
– В итоге они выпустят кишки вам, – спокойно заметил Пол. – Но дело даже не в этом.
– Так в чем же?
– Энни, наверняка в Сайдвиндере есть люди, которые и два, и три года не платят налоги. Их дома никто не арестовывает, их имущество не выставляют на аукцион. В самом худшем случае таким нерадивым налогоплательщикам отключают воду. Вот взять, к примеру, Ройдманов. – Он испытующе поглядел на нее. – Вы уверены, что они платят налоги вовремя?
– Эти белые скоты? Ха! – почти взвизгнула она.
– По-моему, Энни, они пытаются выжить вас отсюда.
Пол в самом деле так думал.
– Никуда я не уеду! Останусь здесь, назло им останусь! Останусь здесь и буду харкать им в глаза!
– У вас найдется сто шесть баксов в дополнение к четырем сотням из моего бумажника?
– Да. – Это слово она произнесла с некоторым облегчением.
– Вот и хорошо, – сказал он. – Тогда лучше бы вам сегодня же уплатить по этому чертову счету.
Ты уедешь, и я посмотрю, что можно сделать с пятнами на дверном косяке. А после этого, Энни, подумаю о том, как бы мне выбраться отсюда к чертовой матери. Что-то мне поднадоело жить под твоей крышей.
Ему даже удалось улыбнуться.
– Мне кажется, там, на столике, вам удастся наскрести семнадцать центов, – произнес он.
10
У Энни Уилкс имелись свои представления о порядочности, она была по-своему безукоризненно честной. Она могла заставить Пола напиться грязной воды, могла не давать ему лекарство, когда он терял сознание от боли, могла заставить его уничтожить единственный экземпляр нового романа, могла приковать к кровати наручниками и затолкать ему в рот вонючую тряпку для полировки мебели; но она ни за что не прикоснулась бы к деньгам в его бумажнике. Она принесла бумажник, старый кожаный бумажник, которым он обзавелся еще в колледже, и вложила ему в руку.
Удостоверения личности на месте не было. На этот счет она не проявила щепетильности. Он не стал задавать вопросов – ему показалось, что так будет благоразумнее.
Удостоверения не было, но деньги лежали на месте – новенькие хрустящие банкноты, в основном по пятьдесят долларов. С удивительной и даже пугающей ясностью он увидел, как его «камаро» подъезжает к окошечку кассы Боулдер-банка накануне того дня, когда была закончена работа над «Быстрыми автомобилями», и он протягивает кассиру чек на четыреста пятьдесят долларов, завизированный его личной подписью на обороте. Тот Пол Шелдон был свободен, здоров, полон сил и настолько легкомыслен, что не ценил этих замечательных даров судьбы. Тот Пол Шелдон окинул кассиршу взглядом – высокая блондинка в темно-красном костюме, любовно подчеркивающем округлости ее тела. И она окинула его взглядом… Интересно, что бы она подумала о том Поле Шелдоне, каким он стал – растолстевшем на сорок фунтов, постаревшем лет на десять, о том Поле Шелдоне, у которого вместо ног два чудовищно искривленных и совершенно бесполезных обрубка?
– Пол?
Он поднял глаза на Энни. Банкноты были у него в руке. Четыреста двадцать долларов.
– Что?
Она смотрела на него с поразившим его выражением материнской любви и нежности на лице – поразившим потому, что он видел под ним непроницаемую черную пропасть.
– Пол, вы плачете?
Он провел свободной рукой по щеке и на самом деле почувствовал, что она стала влажной. Он улыбнулся и протянул ей деньги:
– Чуть-чуть. Я подумал о том, как вы добры ко мне. О, наверное, мало кто меня понял бы, но… сам я, кажется, понимаю.
Она наклонилась к нему и дотронулась до его губ. Ее глаза тоже заблестели. Он вдохнул запах ее дыхания, запах темных, затхлых глубин ее души, запах, напомнивший ему запах тухлой рыбы. Нечто в тысячу раз худшее, чем запах (вкус) половой тряпки. Пришло воспоминание о том, как ее дыхание
(!дыши, черт побери! ДЫШИ!)
врывается в его легкие, подобно грязному ветру из глубины ада. Он почувствовал спазм в желудке, но все же улыбнулся ей.
– Милый, я вас люблю, – сказала она.
– Может быть, прежде чем ехать, вы посадите меня в кресло? Я хотел бы поработать.
– Ну конечно. – Она обняла его. – Ну конечно, дорогой.
11
Ее добрых чувств недостало на то, чтобы оставить незапертой дверь его комнаты, но это не представляло особых проблем. На сей раз его сознание не было затуманено безумной болью и чувством обреченности. Он, как запасливая белка, спрятал у себя под матрасом рядом с капсулами новрила четыре заколки Энни.
Убедившись, что она действительно уехала, а не шныряет тайком по дому, чтобы «зажопить» его (очередной уилксизм – словечко из лексикона Энни) при попытке выбраться из комнаты, он подкатился в кресле к кровати, достал заколки и взял с прикроватного столика коробку с тампонами и кувшин с водой. Пол обнаружил, что инвалидным креслом управлять нетрудно, даже несмотря на стоящий перед ним «Ройал» – руки его значительно окрепли. Энни Уилкс, наверное, удивилась бы, узнав, насколько сильнее они стали. Пол искренне надеялся, что в один прекрасный день она получит возможность лично в этом убедиться.
«Ройал» – довольно поганая пишущая машинка, но она послужила ему превосходным тренажером. Пол поднимал ее и ставил на место всякий раз, как оставался в кресле в ее отсутствие. Поначалу он был способен поднять ее лишь пять раз примерно на шесть дюймов. Теперь же он поднимал машинку раз восемнадцать – двадцать без остановки. Неплохо, если учесть, что эта сволочь весит как минимум пятьдесят фунтов.
Зажав, как портной, две шпильки в зубах, он начал ковыряться третьей в замке. Он опасался, что оставшийся в замке обломок заколки может помешать ему, но ему удалось почти сразу зацепить язычок замка. Он еще успел подумать, не закрыла ли она дверь еще и на задвижку – он изо всех сил старался казаться слабее, чем на самом деле, но настоящая паранойя обычно сопровождается поистине безграничной подозрительностью, – и дверь открылась.
Он ощутил знакомое чувство вины – за то, что справился так быстро. Прислушиваясь, не возвращается ли из города «старушка Бесси» (хотя Энни уехала всего сорок пять минут назад), вынул из пачки тампон, смочил его водой из кувшина, неловко искривился в кресле и, стиснув зубы и не обращая внимания на боль, принялся оттирать пятно на дверном косяке с правой стороны.
К его огромному облегчению, оно почти сразу стало бледнеть. Ступицы колес не содрали краску с косяка, как он боялся, а всего лишь чуть-чуть запачкали поверхность.
Он немного отъехал от двери и повернул кресло так, чтобы можно было дотянуться до другого пятна. Сделав все возможное, он опять отъехал и попробовал увидеть дверные косяки проницательными, подозрительными глазами Энни. Пятна остались, но очень бледные, почти незаметные. Он решил, что ему ничего не угрожает.
Он надеялся, что ему ничего не угрожает.
– Ураган надвигается, – произнес он, облизал губы и издал сухой смешок. – В убежище, дорогие друзья!
Он опять подъехал к двери и выглянул в коридор; но пятна он удалил и теперь не видел необходимости рисковать дальше и выезжать из комнаты. В следующий раз – да. Он будет знать, когда настанет день.
Сейчас Полу больше всего хотелось писать.
Он закрыл дверь, и щелчок замка показался ему очень громким.
Африка.
Эта птица из Африки.
Но ты не плачь из-за нее, Поли, ведь со временем она позабыла, как пахнет вельд[19] в жаркий полдень, как антилопы гну лакают воду из реки, какой пряный аромат источают деревья йека-йека в лесах к северу от Большого Пути. Со временем она позабыла светло-вишневый оттенок солнца, заходящего за Килиманджаро. Прошло время, и теперь она знает лишь мутные закаты в дымном небе Бостона, только их она помнит и будет помнить. Прошло время, и она уже не хочет никуда возвращаться, а если кто-нибудь увезет ее на родину и отпустит на свободу, она будет сидеть на одном месте, трястись от страха, мучиться и страдать от тоски о двух безнадежно несовместимых землях, и лишь тогда придет конец ее страданиям, когда кто-нибудь придет и убьет ее.
– Ох Африка, ох дерьмо, – проговорил он дрожащим голосом.
Он со стоном отъехал от двери, добрался до мусорного ведра и зарыл мокрый тампон среди измятых листов бумаги. Затем доехал до своего обычного места у окна и заправил в машинку чистый лист.
А кстати, Поли, не показался ли уже бампер из-под снега? Тебе не кажется, что он уже весело сверкает на солнышке, дожидаясь, чтобы кто-нибудь проехал мимо и заметил его, а ты сидишь тут и, может быть, упускаешь свой последний шанс?
Он неуверенно посмотрел на лист бумаги, торчащий из машинки.
Сегодня я уже не смогу писать. Настроение испорчено.
До сих пор ничто почему-то не могло испортить его творческого настроения. Он знал, что его можно испортить, но, несмотря на общее представление о том, что состояние творчества непрочно, лично у него творчество и только творчество всегда оставалось самой твердой, неизменной частью жизни, и ничто не могло замутить этот непостижимый источник фантазий – ни алкоголь, ни наркотики, ни боль. И сейчас он припал к этому источнику, как измученное жаждой животное, добравшееся до воды, и стал пить. Бумага стала для него таким источником, и он с благодарностью окунулся в него. Когда Энни без четверти шесть вернулась домой, он уже заканчивал пятую страницу.
12
На протяжении следующих трех недель Пола Шелдона окружала своеобразная атмосфера напоенного энергией покоя. Он постоянно ощущал сухость во рту. Звуки казались чересчур громкими. Бывали дни, когда ему представлялось, что он мог бы одним взглядом согнуть ложку. А в другие дни ему хотелось истерически рыдать.
А параллельно, независимо от этого состояния и независимо от резкого, сводящего с ума зуда в срастающихся костях, шла своим чередом работа. Стопка бумаги справа от пишущей машинки постоянно росла. На первых порах Пол решил, что оптимальной производительностью будут четыре страницы ежедневно (во времена «Быстрых автомобилей» он писал в день по три, а часто по две страницы – до финишного рывка). Но в течение наэлектризованных трех недель (период этот закончился пятнадцатого апреля, в день грозы) Пол в среднем выдавал по двенадцать страниц в день – семь страниц утром и еще пять вечером. Если бы в его прежней жизни (он сам не отдавал себе отчета в том, что воспринимает все, что было до аварии, как «прежнюю жизнь») кто-нибудь предположил, что он способен работать такими темпами, он бы рассмеялся. Когда начался дождь, у Пола было готово двести шестьдесят семь страниц «Возвращения Мизери»; конечно, это первый, черновой вариант, но он сам просмотрел страницы и нашел их на удивление гладкими для черновика.
Отчасти причиной тому была абсолютно размеренная жизнь. Никаких бестолковых ночных посиделок в барах, за которыми следовали бестолковые дни, когда он пил кофе и апельсиновый сок и глотал витамин В; если ему в такие дни попадалась на глаза пишущая машинка, он вздрагивал и отворачивался. Никаких выходов в свет с блондинками, с которыми познакомился накануне; эти дамы обычно казались королевами в полночь и ведьмами в десять утра. Никаких сигарет. Однажды он робко, заискивающе попросил сигарету, но Энни ответила ему взглядом, исполненным такой кромешной тьмы, что он тут же попросил ее забыть о его словах. Он стал пай-мальчиком. Никаких дурных привычек (за исключением, конечно, кодеиновых капсул, по этому поводу мы ведь так ничего и не предприняли, верно, Пол?), ничто не отвлекает. Я, подумал он однажды, единственный в мире наркоман-монах. Подъем в семь. Две капсулы новрила и стакан сока. В восемь в постель мсье подается завтрак. Три раза в неделю яйцо-пашот или омлет из одного яйца. В другие дни – тарелка полужидкой каши. Затем – в кресло. И к окну. И нырнуть в бумагу. В девятнадцатый век, когда мужчины были мужчинами, а женщины носили турнюры. Обед. Послеобеденный сон. Снова подъем – поредактировать или просто почитать. У Энни в доме были все книги Сомерсета Моэма[20] (как-то Пол подумал, не найдется ли на ее полках первый роман Джона Фаулза[21], и решил, что лучше не спрашивать), и Пол принялся за чтение двадцати с чем-то томов oeuvre[22] Моэма, увлеченный мастерски рассказанными историями. За долгие годы Пол примирился с тем, что он утратил способность читать книги так, как читал их в детстве. Став писателем, он обрек себя на пристрастие к постоянному анализу. Но Моэм захватил его, вновь превратив в ребенка, и это было замечательное чувство. В пять часов она приносила ему легкий ужин, в семь подкатывала к черно-белому телевизору, и они вместе смотрели шоу M*A*S*H и WKRP из Цинциннати. После этого Пол садился писать. Закончив работу, он медленно подъезжал в кресле к кровати. Он мог бы передвигаться значительно быстрее, но ему не улыбалось, чтобы Энни об этом узнала. Услышав, что машинка умолкла, Энни входила в комнату и помогала Полу перебраться в постель. Порция лекарства. Бум. Сознание выключалось, как электрическая лампочка. И на следующий день – все то же самое. И на следующий. И так далее.
Размеренная жизнь была одной из причин его удивительной работоспособности, но еще более важной причиной была сама Энни. Именно ее робкое предложение насчет пчелиного укуса вдохнуло в книгу жизнь, в то время как он думал, что ему уже никогда не удастся снова вдохнуть жизнь в Мизери.
С самого начала он был уверен в одном: «Возвращения Мизери» на самом деле нет. Его внимание было приковано к одному вопросу – как бы без обмана извлечь эту суку из могилы, пока Энни не решила подстегнуть его вдохновение клизмой с перцем. Такие мелочи, как о чем писать, могут и подождать.
После поездки Энни в налоговое управление Пол два дня старался забыть о, возможно, упущенном шансе на спасение и сосредоточиться на том, чтобы доставить Мизери в домик миссис Рэмедж. Джеффри не стоило везти ее к себе домой. Увидят слуги, пойдут разговоры, в которых первую скрипку будет играть сплетник Тайлер, дворецкий Джеффри. Кроме того, необходимо констатировать полную потерю памяти, вызванную шоком от пробуждения в могиле. Потеря памяти? Черт, ведь цыпочка едва может говорить. Что ж, уже облегчение, если учесть, что Мизери свойственно трепаться без конца.
Так, что дальше? Суку вытащили из могилы, как дальше пойдет сюжет? Должны ли Джеффри и миссис Рэмедж сообщать Йену, что Мизери жива? Он думал, что не должны, но не был уверен. Неуверенность, как ему было известно, – это безрадостный уголок, отведенный в чистилище писателям, которые мчатся по шоссе очертя голову и понятия не имеют куда.
Не надо Йену, думал он, глядя в окно на сарай. Йену пока не надо. Сначала доктору. У старого маразматика два «н» в фамилии. Шайнбоун.
Мысль о докторе напомнила ему о замечании Энни насчет пчелиного укуса, и уже не в первый раз. Эта идея постоянно вертелась у него в голове. Один человек из дюжины…
Но это же не пройдет. Две женщины, не состоящие в родстве, страдают аллергией на пчелиный яд, и у обеих аллергия дала один и тот же необычный эффект?
Через три дня после Великой Уплаты Налогов Энни Уилкс Пол дремал, как обычно, после обеда. Вдруг его осенило. Идея была подобна не вспышке молнии, а взрыву водородной бомбы.
Он рывком сел, не замечая обжигающей боли в ногах.
– Энни! – заорал он. – Энни, идите сюда!
Он слышал, как она бежит вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, затем – как мчится по коридору. Когда она влетела в комнату, глаза ее были расширены от страха.
– Пол! Что случилось? У вас судороги? Вы?..
– Нет, – ответил он, хотя судороги у него были – умственные. – Нет. Простите, Энни, если я вас напугал, но помогите мне, пожалуйста, сесть в кресло. Провалиться мне на этом месте, я нашел!.. – Грубое ругательство сорвалось у него с языка прежде, чем он успел сдержаться, но сейчас это было как будто не важно – она смотрела на него с почтением и немалым испугом. Перед ее глазами горел огонь инквизиции, хотя и не имеющий отношения к вопросам веры.
– Да, Пол, конечно.
Она поспешно пересадила его в кресло, потом покатила к окну, но он затряс головой.
– Это ненадолго, – сказал он, – но чрезвычайно важно.
– Это связано с книгой?
– Это и есть книга. Тихо. Не говорите со мной.
Даже не посмотрев в сторону машинки – он никогда не печатал на машинке рабочие заметки, – Пол схватил шариковую ручку и принялся покрывать лист бумаги каракулями, которые, кроме него, пожалуй, никто не смог бы разобрать.
Они РОДСТВЕННИЦЫ. Оба раза пчелы, укус подействовал одинаково, т. к. БЛИЗКОЕ РОДСТВО. Мизери сирота. Что отсюда? Мол. Ивлин-Хайд ЕЕ СЕСТРА! М.б., только по матери. Так, наверное, лучше. Кто первый поймет? Шинни? Нет. Шинни разиня. М-с Р. Едет к матери Шарл. И.-Х. и
Идея, ошеломившая его, была настолько удачна – по крайней мере с точки зрения сюжета, – что он вытаращился в потолок разинув рот.
– Пол? – нетерпеливо окликнула его Энни.
– Она знала, – прошептал Пол. – Ну конечно, знала. По крайней мере сильно подозревала. Но…
Он снова склонился над заметками.
она – м-с Р. – сразу поняла, что м-с И.-Х. должна знать, что М. сестра ее дочери. Волосок и т. п. Помнить: мать И.-Х. станет центр. персон. Надо выписать характер. М-с Р. нач. понимать, что м-с И.-Х. могла ЗНАТЬ ДАЖЕ ТО, ЧТО МИЗЕРИ ПОХОРОНЕНА ЖИВОЙ! БЛЕСК! Напр., старуха догадалась, что Мизери – плод ее давнего похождения и
Он отложил ручку, внимательно посмотрел на бумагу, снова взял ручку и нацарапал еще несколько строк.
Три необх. пункта.
1. Реакция м-с И.-Х. на подозрения м-с Р.? Ярость или дикий страх. Страх лучше, но Э.У. больше понравится ярость. Ладно, ярость.
2. Роль Йена.
3. Потеря памяти у Мизери?
Да, еще. Мизери узнает, что ее мать жила с мыслью о том, что не одна, а две ее дочери похоронены заживо, и молчала?
Почему бы нет?
– Теперь, если хотите, можете опять уложить меня, – сказал Пол. – Извините, если я орал как сумасшедший. Я был просто очень возбужден.
– Все в порядке, Пол. – В ее голосе еще звучал страх.
С того дня работа пошла без сучка без задоринки. Энни права: новый роман выходил значительно более мрачным, чем предыдущие книги о Мизери. Первая глава не была случайностью, она оказалась предвестницей дальнейших ужасов. Но зато сюжет получился более богатым, чем во всех книгах о Мизери, за исключением первой, и характеры персонажей стали более выпуклыми. Последние три романа были не более чем нагромождением придуманных приключений с небольшими пикантными вкраплениями, чтобы потрафить дамам. Эта же книга, как он начинал понимать, представляла собой готический роман и, следовательно, держалась больше на развитии сюжета, чем на занимательности положений. Этот роман постоянно держал его в напряжении. Вопрос «Ты можешь?» стоял перед ним не только в начале повествования. Впервые за многие годы он вставал едва ли не каждый день… и Пол убеждался, что может.
А потом пошел дождь и все изменилось.
13
С восьмого по четырнадцатое апреля стояла прекрасная погода. Небо было безоблачным, ярко светило солнце, и температура иногда поднималась до шестидесяти пяти[23]. В поле за аккуратно выкрашенным сараем Энни появились коричневые пятна. Пол с головой уходил в работу и старался не думать о машине, которая уже давным-давно должна была быть обнаружена. Работа его не страдала, зато страдало расположение духа; он все сильнее ощущал, что находится в герметичной камере и дышит сильно наэлектризованным воздухом. Каждый раз, когда мысль о «камаро» забредала к нему в голову, он тут же вызывал Умственную Полицию, которая заковывала нежелательную мысль в наручники и ножные кандалы и уводила. Однако быстро выяснилось, что эта тварь знала способ бежать из тюрьмы и время от времени возвращалась.
Однажды ему приснилось, что вернулся мистер Городская Шишка. Он вылез из своего ухоженного «шевроле», держа в одной руке обломок бампера «камаро», а в другой – рулевое колесо.
– Это все ваше? – спросил он Энни.
При пробуждении настроение у него было ниже среднего.
Зато Энни, напротив, никогда прежде не бывала в таком добром расположении духа, как в эту солнечную неделю. Она убирала дом; готовила праздничные обеды (правда, пища, приготовленная ею, неизменно отдавала чем-то казенным, словно многолетняя привычка к больничным кафетериям погубила все кулинарные таланты, которые, возможно, когда-то у нее имелись); каждый день после обеда она сажала Пола в кресло, укутывала его большим синим пледом, надевала ему на голову охотничье кепи и вывозила на крыльцо.
В этих случаях он брал с собой Моэма, но читал мало – слишком огромным было впечатление от того, что он вновь находился под открытым небом. По большей части он просто сидел, вдыхал сладкий прохладный воздух, так отличавшийся от спертого, пропитанного нездоровыми запахами воздуха спальни, прислушивался к звону капели и наблюдал, как медленно движутся по все еще заснеженному полю тени облаков. Эти ощущения были, пожалуй, лучшими.
Энни часто напевала неплохо поставленным и все-таки каким-то немузыкальным голосом. Она хихикала, как ребенок, над шутками из телевизионных шоу, особенно когда шутки были слегка рискованными (у WKRP таких шуток большинство). Она неустанно вписывала в рукопись буквы «н», пока Пол трудился над девятой и десятой главами.
Утро пятнадцатого выдалось ветреным и пасмурным, и Энни переменилась. Возможно, потому, подумал Пол, что барометр начал падать. Это объяснение годилось не хуже любого другого.
Она явилась к нему с лекарством только в девять часов, и к тому времени он уже настолько нуждался в новриле, что начал подумывать о том, чтобы прибегнуть к неприкосновенному запасу. Завтрака не было. Одни капсулы. Когда она пришла, на ней все еще был розовый ночной халат. Дурные предчувствия усилились, когда он заметил на ее лице и руках красные пятна, похожие на рубцы. Халат Энни был забрызган какой-то едой, и она удосужилась надеть шлепанец лишь на одну ногу. Шух-шлеп – так звучали ее шаги. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп. Нечесаные локоны свисали вдоль щек. Глаза – тусклые.
– Вот.
Она швырнула ему капсулы. Ладони ее также были перемазаны какой-то липкой гадостью. Красная гадость, коричневая, липкая белая гадость. Пол представления не имел, что это может быть. Капсулы стукнулись о его грудь и скатились к бедру. Она повернулась к двери. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп.
– Энни!
Она остановилась, не оборачиваясь. Со спины она казалась еще крупнее из-за покатых плеч под халатом и кипы волос, образующих подобие шлема. Она была похожа на пильтдаунского человека[24], вылезшего из пещеры.
– Энни, с вами все в порядке?
– Нет, – сказала она бесцветным голосом и повернулась к нему. Все с тем же тупым выражением на лице она сжала нижнюю губу большим и указательным пальцами правой руки, оттянула ее и вдруг закрутила, одновременно вонзив в нее ноготь. Пространство между губой и деснами начало заполняться кровью, которая затем потекла вниз по подбородку. После этого она повернулась и вышла из комнаты, не добавив ни слова. Пол, ошарашенный, не мог заставить себя поверить в то, что действительно это видел. Она закрыла за собой дверь… и заперла ее. Он слышал, как она шух-шлепает в гостиную. Слышал, как заскрипело под ней ее любимое кресло. И все. Никакого телевизора. Никаких песен. Никакого звяканья посуды или столового серебра. Она просто сидела. Сидела, и с ней не все было в порядке.
Потом он все-таки услышал звук. Звук не повторялся, и тем не менее у Пола не оставалось сомнений, что это за звук. Пощечина. Чертовски крепкая. А поскольку он лежал в спальне по одну сторону запертой двери, а Энни находилась по другую сторону, не только Шерлок Холмс сообразил бы, что она влепила пощечину себе самой. Судя по звуку, хорошую, крепкую пощечину. А Пол видел, как она оттягивает губу и короткие ногти врезаются в чувствительную розовую плоть.
Внезапно ему вспомнилась запись, сделанная в Лондоне при посещении Бедлама[25] (из-за безумной ревности одна негодяйка отправила туда Мизери). При маниакально-депрессивном психозе, записал он тогда, один из возможных симптомов приближения периода депрессии таков: человек принимается наказывать самого себя – бьет, колет, наносит ожоги горящей сигаретой и т. д.
Теперь он испугался по-настоящему.