Часть третья
Пол
Бесполезно. Я пыталась заснуть целых полчаса, и все впустую. Писать здесь – своего рода наркотик. Это единственное, что я делаю с удовольствием, и даже предвкушаю это удовольствие. Сейчас я прочла то, что написала… И мне это показалось неплохо, читается с интересом. Я понимаю, что для меня это читается с интересом потому, что я дополняю написанное своей фантазией и памятью, посторонним же все эти кусочки не скажут ничего. То есть опять суета и тщеславие. А кажется своего рода магией, волшебством… В настоящем жить я не в силах. Я с ума схожу от настоящего.[33]
Джон Фаулз «Коллекционер»
1
– Господи Иисусе, – просто ал Йе и ко вульсив о рва улся вперед. Джеффри удержал друга за плечо. еумолч ый бой бараба ов пульсировал у его в голове как приз ак ачи ающейся предсмерт ой горячки. Пчелы жужжали, о и од а е садилась а их; все о и летели мимо в сторо у поля ы, как будто их притягивал маг ит, и Джеффри с горечью подумал, ч о э о маг и – о и
2
Пол поднял машинку и потряс ее. На доску, лежащую на ручках кресла, упал маленький кусочек металла. Пол поднял его и осмотрел.
Буква «т». Машинка только что выплюнула букву «т».
Надо жаловаться руководству, подумал Пол. Я не просто попрошу новую машинку, я ее, черт возьми, потребую. У нее есть деньги – я знаю, есть. Может, они в банке, зарытой под сараем, может, замурованы в стене ее Места для Смеха, но у нее есть бабки, и вот тебе раз, о Господи, «т», такая частая буква…
Разумеется, он ничего не будет просить у Энни, тем более требовать. Когда-то здесь был человек, который мог бы ее о чем-нибудь попросить. Тот человек намного сильнее страдал от боли, и у него не было причин цепляться за жизнь, не было даже этой паршивой книги. Тот человек попросил бы. Невзирая на боль, у того человека достало бы сил, чтобы хоть попытаться бороться с Энни Уилкс.
Тем человеком был он, и, наверное, сейчас ему должно быть стыдно, но у того человека было два важнейших преимущества: у того человека было две ступни… и два больших пальца на руках.
Пол поколебался какое-то время, затем перечитал последнюю строчку (мысленно вставляя пропущенные буквы), после чего просто вернулся к работе.
Лучше так.
Лучше не просить.
Лучше не дразнить.
За окном жужжали пчелы.
Был первый день лета.
3
сами.
– Пусти! – прорычал Йен и повернулся к Джеффри, сжав правую руку в кулак. Его лицо сделалось иссиня-багровым, глаза выкатились, как у безумца, и он, казалось, совершенно не отдавал себе отчета в том, кто удерживает его вдали от любимой. Джеффри понял, что зрелище, открывшееся им, когда Езекия раздвинул скрывавшие их кусты, практически довело Йена до сумасшествия, что он балансирует на краю обрыва, и достаточно малейшего толчка, чтобы он окончательно сорвался в пропасть. Если это произойдет, Йен увлечет Мизери за собой и она погибнет.
– Йен…
– Пусти, я сказал! – Гнев придал ему силы, он рванулся вперед, и Езекия испуганно забормотал:
– Не надо, босс, пчелы злые будут, кусать миссус будут…
Йен, казалось, не слышал; в глазах его светилась слепая ярость. Внезапно он лягнул Джеффри и одновременно ударил его кулаком в скулу. Перед глазами Джеффри поплыли темные звезды.
Тем не менее он вовремя заметил, что Езекия уже занес для удара гоша, смертоносный мешочек с песком, привязанный кожаным ремнем к палке – излюбленное орудие бурка для подобных дел, – и успел прошипеть:
– Нет! Я справлюсь сам!
Езекия неохотно перестал вращать гоша над головой.
Новый удар отбросил Джеффри назад, и он почувствовал во рту солоновато-сладкий вкус крови, сочащейся из разбитой губы. Он не выпустил рубашку Йена, но она, пересушенная на солнце и уже порванная в нескольких местах, стала разрываться с грубым треском. Еще мгновение, и Йен вырвется на свободу. Как ни удивительно, подумал Джеффри, но Йен сейчас в той самой рубашке, что была на нем три дня назад на обеде у барона и баронессы. С тех пор ни у Йена, ни у остальных не было возможности переодеться. Всего три дня… но рубашка Йена выглядела так, как будто он носил ее по меньшей мере три года, а самому Джеффри казалось, что после праздничного обеда прошло не меньше трех столетий. Всего три дня, снова подумал он с тупым удивлением, а затем окровавленный кулак Йена в очередной раз врезался в его лицо.
– Пусти меня, сволочь!
Йен продолжал ожесточенно избивать своего старинного друга, за которого – в нормальном состоянии – отдал бы жизнь.
– Ты хочешь убить ее, чтобы доказать свою любовь? – тихо спросил Джеффри. – Если ты этого хочешь, тогда избей меня, я потеряю сознание, и ты сможешь идти.
Кулак Йена замер в воздухе. В безумных глазах появилось нечто по крайней мере похожее на понимание.
– Я должен идти к ней, – пробормотал он как во сне. – Извини меня, Джеффри, мне очень жаль, мне действительно жаль, не сомневаюсь, ты понимаешь, но я должен… Ты же видишь…
Он оглянулся еще раз, как бы желая убедиться, что его глазам открылось нечто жуткое, и еще раз рванулся туда, на поляну, где, привязанная к стволу эвкалипта, единственного на поляне дерева, стояла Мизери. Руки ее были заведены за голову. На запястьях блестела вещица из вороненой стали, накрепко соединившая ее с нижней веткой эвкалипта; вещица, которая пришлась по душе бурка после того, как они отправили барона Гайдцига в пасть идола, отправили на страшную смерть. Наручники барона.
Теперь Езекия схватил Йена, но кусты опять шурша раздвинулись. Джеффри выглянул на поляну, и у него перехватило дыхание. Наверное, сходное чувство испытывает человек, которому предстоит карабкаться на крутую скалу с мешком опаснейшей и ненадежной взрывчатки в руках. Один укус, подумал он. Всего один укус, и для нее все окончено.
– Нет, босс, не надо, – терпеливо, хотя и испуганно, говорил Езекия. – Правильно тот босс говорит… Вышли вы отсюда, и пчелы проснулись. А пчелы проснулись – кусаются, что одна, что тыща. Пчелы проснулись – мы умерли, а она первая, и очень больно.
Йен, стоящий между двумя друзьями, белым и чернокожим, постепенно успокаивался. Он повернул голову в сторону поляны, повернул неохотно и со страхом, как будто не хотел смотреть и не мог удержаться.
– Тогда что нам делать? Что мы должны сделать для моей бедной любимой?
Не знаю, чуть не сорвалось с языка у Джеффри, и он едва удержался, чтобы не высказать этого вслух – настолько сам он был в отчаянии. Уже не в первый раз ему пришло в голову, что Йен обладает женщиной, которую сам Джеффри так глубоко (хотя и тайно) любит, и из-за этого позволяет себе быть эгоистом, позволяет себе почти по-женски впадать в истерику, а Джеффри обязан держать свои чувства при себе. В конце концов в глазах всего мира он не более чем друг Мизери.
Да, не более чем друг, подумал он с иронией, граничащей с истерикой, и снова посмотрел на поляну. На своего друга.
На Мизери не было никакой одежды, однако ни одна деревенская сплетница, трижды в неделю непременно посещающая церковь, не упрекнула бы ее за непристойный вид. Любая старая дева, возможно, завопила бы при виде ее, но исключительно от страха и отвращения, а не от возмущения бесстыдством. На Мизери не было одежды, но никому не пришло бы в голову назвать ее голой.
Ее одеяние было соткано из пчел. От каштановых волос до пальцев ног ее окутывали пчелы. На нее словно натянули плотное монашеское одеяние, хотя и необычное, ибо оно шевелилось, по ее груди и бедрам проходили волны, хотя не было даже намека на ветер. Скорее ее можно было бы упрекнуть в чуть ли не мусульманском благочестии, так как даже лицо пряталось под маской из пчел, которые ползали по нему, скрывая рот, нос, подбородок, брови, и только голубые глаза сияли на этом лице. Гигантские африканские коричневые пчелы, самые ядовитые и злобные пчелы на свете, ползали по стальным наручникам барона, а потом перебирались на руки Мизери, одетые в живые перчатки.
Джеффри смотрел, как новые и новые пчелы со всех сторон слетаются на поляну, хотя ему было ясно, несмотря даже на состояние прострации, в котором он находился, что большинство пчел летело с запада, оттуда, где неясно вырисовывались очертания каменного лица черной богини.
Вдалеке раздавался неумолчный монотонный барабанный бой, нагоняющий дрему так же, как и сонное гудение пчел. Но Джеффри понимал, насколько обманчиво это чувство сонливости; он видел, что случилось с баронессой, и лишь благодарил Бога, что Йена тогда не было с ним… когда монотонный гул перерос в яростный хай… в котором сначала растворились, а затем утонули предсмертные крики несчастной женщины. Пустое, глупое создание, и к тому же опасное – она едва не стала виновницей их смерти, освободив Властелина кустов, – но ни один человек, будь то мужчина или женщина, умный или глупый, опасный или безобидный, не заслуживает такой смерти.
В памяти Джеффри снова прозвучал вопрос Йена: Что нам делать? Что мы должны сделать для бедной нашей любимой?
– Не сделать ничего сейчас, босс, – сказал Езекия, – но опасности-то нет. Пока барабан бьет – пчелы спят. А миссус, она тоже спит.
Она была укрыта толстым живым одеялом из пчел; ее открытые, но невидящие глаза взирали словно из глубины пещеры, стены которой образовали мириады ползающих, сталкивающихся друг с другом, гудящих пчел.
– А если барабаны смолкнут? – спросил Джеффри тихим, каким-то бессильным голосом, и в ту же секунду барабаны замолчали.
а од о мг ов и
4
Не веря своим глазам, Пол посмотрел на последнюю строчку, затем поднял «Ройал» – он регулярно поднимал машинку, когда Энни не было в комнате, поднимал и поднимал, Бог весть зачем, – и еще раз потряс. Вновь щелчок, и опять из машинки на доску, заменявшую Полу письменный стол, выпал кусочек металла.
Из-за окна доносилось рычание ярко-голубой газонокосилки Энни – она подстригала траву и очень старалась выполнить свою работу аккуратно, чтобы не дать гребаным Ройдманам пищи для пересудов в городе.
Пол опустил машинку на доску, чтобы как следует осмотреть свой новый трофей. При ярком свете послеполуденного солнца он осмотрел то, что обнаружил. Недоверчивое выражение его лица не изменилось.
Выпуклые, перепачканные черной краской металлические литеры:
Е
е
Словно продолжая развлекаться, старый «Ройал» выбросил едва ли не наиболее часто встречающуюся в речи букву алфавита.
Пол взглянул на календарь. На открытой странице календаря был изображен цветущий луг. Май. Пол вел счет дням на листке бумаги, и, согласно его самодельному календарю, сегодня было 21 июня.
Все равно идут эти душные, скучные, страшные летние дни, с горечью подумал он и швырнул металлическую литеру приблизительно в направлении мусорного ведра.
Ну ладно, а что делать теперь? – спросил он себя, но ответ, разумеется, был предсказуем. Письмо от руки. Вот что ему наверняка предстоит.
Но не сейчас. Не важно, что несколько минут назад он рвался вперед, как глава семейства, чей дом охвачен огнем, поскольку ему хотелось рассказать, как Йен, Джеффри и их удивительный помощник Езекия попали в засаду, расставленную воинами бурка, чтобы вся компания оказалась перед лицом идола с женским лицом; сейчас Пол почему-то почувствовал, что очень устал. С жестким треском захлопнулись ворота, через которые ранее можно было проникнуть при помощи белого листа.
Завтра.
Завтра он начнет писать ручкой.
К черту ручку. Жалуйся руководству, Пол.
Никогда он не пойдет на это. Слишком раздражительной стала Энни.
Он прислушивался к монотонному гудению газонокосилки, видел тень Энни на траве, и, как это часто случалось, когда он думал о раздражительности Энни, ему вспомнился топор, который поднимается над его ногой, затем опускается. Жуткое неподвижное мертвое лицо, забрызганное его кровью. Он помнил все с поразительной ясностью. Каждое слово, сказанное ею, каждое слово, выкрикнутое им, скрежет топора, вынимаемого из разрубленной кости, кровь на стене. Кристально ясная картина. Он – это также часто с ним случалось – попытался заслониться от этого воспоминания и обнаружил, что уже поздно.
Поскольку кульминацией сюжета «Быстрых автомобилей» была автокатастрофа, едва не закончившаяся гибелью Тони Бонасаро, отчаянно стремившегося уйти от полиции (за описанием катастрофы следовал эпилог, в котором коллега покойного лейтенанта Грея проводил допрос с пристрастием в больничной палате Тони), Пол беседовал со многими жертвами катастроф. И от них он слышал кое-что любопытное. Конечно, разные люди говорили по-разному, но все их воспоминания, в сущности, сводились к одному и тому же: Я помню, как сел в машину, и помню, как очнулся здесь. Между этими событиями – провал.
Почему ничего подобного не случилось с ним?
Потому, Пол, что писатели запоминают все. Особенно все, что связано со страданиями. Раздень писателя догола, укажи на любой крошечный шрам, и ты услышишь историю о том, как он появился. Большие повреждения порождают романы, а не амнезию. Талант – полезная вещь для писателя, но единственное непременное условие – это способность помнить историю каждого шрама.
Искусство – это упорство памяти.
Кто это сказал? Томас Сас? Уильям Фолкнер? Синди Лопер?
Это последнее имя вызвало у него одно воспоминание, в данных обстоятельствах довольно горькое. Он почти услышал характерный икающий голос Синди Лопер, весело распевающей «Девчонки всегда веселиться хотят»: Папочка, знаешь, чего все девчонки хотят?/Девчонки всегда веселиться хотят. /Когда не работают или не спят, /девчонки всегда веселиться хотят.
Вдруг он ощутил такую настоятельную потребность послушать рок-н-ролл, что даже потребность закурить не могла с ней сравниться. Не обязательно Синди Лопер. Любой певец сойдет. Господи, да сойдет и Тэд Ньюджент.
Топор опускается вниз.
Со свистом.
Не думай об этом.
Глупо. Он постоянно повторяет, что не должен думать об этом, хотя отлично знает: это воспоминание застряло у него в мозгу как кость в горле. И что же, он так и оставит его или будет мужчиной и наконец выплюнет?
Сегодня у Пола Шелдона, кажется, день воспоминаний. Теперь ему вспомнился Оливер Рид, сумасшедший, но убедительно рассуждающий ученый из фильма Дэвида Кроненберга «Стая». Своим пациентам в Институте психоплазмы (это название в свое время показалось Полу дурацким) он говорил: «Пройдите через это! Пройдите до конца!»
Что ж… возможно, этот совет не так уж плох.
Один раз я прошел через это. Мне хватило.
Чепуха. Если достаточно пройти через что-то один раз, он бы не писал книги, а продавал пылесосы, как его отец.
Тогда пройди через это. Пройди до конца, Пол. Начни с Мизери.
Нет.
Да.
К черту.
Пол откинулся на подушку, прикрыл ладонью глаза и, вольно или невольно, пошел через это.
Пошел, чтобы дойти до конца.
5
Он не умер и не уснул, но через некоторое время после «операции» Энни боль ушла. Он просто уплыл прочь, оторвался от собственного тела, превратился в чистый сгусток мысли, улетел вверх, как воздушный шарик, вырвавшийся на свободу.
Черт подери, да о чем он беспокоится? Она сделала это, и с тех пор в его жизни остались только боль и тоска и сеансы работы над тупым слащавым романом – попытки убежать от боли и тоски. Бессмысленное существование.
О нет; здесь есть лейтмотив, Пол. Есть нить, проходящая через все это. Нить, все соединяющая. Разве ты ее не видишь?
Конечно, это Мизери. Эта нить и соединяет все. Так это или только кажется, но уж очень глупо выглядит эта нить.
Мизери – имя существительное, оно означает страдание, как правило, долгое и часто бессмысленное. Мизери – это также имя собственное, это персонаж и сюжет, также явно чересчур длинный и бессмысленный, однако и он подходит к концу. Через последние четыре месяца (может быть, пять) его жизни Мизери – страдание проходит красной нитью, очень много Мизери и много страданий, но это, конечно же, чересчур просто, конечно же…
Нет-нет, Пол. Не так просто обстоит дело с Мизери. Ты обязан ей жизнью… и ты в конце концов все-таки стал Шахразадой, разве не так?
Он еще раз попытался отвлечься от подобных мыслей, но это оказалось свыше его сил. Упорство памяти и так далее. Кропатели книг веселиться хотят. Внезапно у него появилась совершенно новая идея, открывшая новый простор для размышлений.
Ты не видишь ответа, потому что он слишком очевиден. Ты стал Шахразадой для самого себя.
Он убрал руку со лба, моргнул и посмотрел в окно. Лето, которого он не надеялся дождаться. Мелькнула и пропала тень Энни.
Верно ли это?
Шахразада для самого себя? – снова мелькнула мысль. Если это так, то он оказался в ситуации, исключительной по своему идиотизму: он жив благодаря тому, что хочет закончить книгу, написание которой навязала ему Энни. Он должен был умереть… но не умер. И не умрет, пока не узнает, чем все закончится.
Совсем свихнулся.
Ты уверен?
Нет. Он уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
За одним исключением: его жизнь висела и продолжает висеть на волоске по имени Мизери.
Его разум поплыл прочь.
Облако, подумал он. Начнем с облака.
6
На этот раз облако было чернее, плотнее, как будто ощутимее. Пол чувствовал, что он не уплывает, а, скорее, скользит. Иногда приходили мысли, иногда появлялась боль, иногда он смутно слышал голос Энни, звучавший как в ту минуту, когда ей показалось, что горящие страницы рукописи могут вылететь из жаровни и поджечь дом: «Выпей это, Пол… Тебе нужно».
Скользит?
Нет.
Не совсем точный глагол. Точный глагол – отходит. Пол вспомнил, как однажды – дело было в колледже – в три часа ночи ему позвонили. Заспанный дежурный четвертого этажа, барабаня ему в дверь, кричал, чтобы он, черт побери, скорее шел к телефону. Звонила мама. Поли, приезжай домой как можно скорее. У отца инсульт. Он отходит. Пол гнал свой старенький «форд» со скоростью семьдесят миль в час, хотя передние колеса начинали вибрировать при скорости свыше пятидесяти, и приехал домой «как можно скорее», но все усилия оказались напрасны. Когда он приехал, его отец уже не отходил. Он отошел.
Насколько же сам он был близок к отходу в ночь после знакомства с топором? Он не знал, хотя, вероятно, показателен тот факт, что он почти не чувствовал боли на протяжении недели после ампутации. Плюс паника в голосе Энни.
Он лежал в полукоматозном состоянии, с трудом дыша из-за побочного действия лекарств; в его руках опять торчали трубки для внутривенного кормления. И из этого состояния его вывели бой барабанов и гудение пчел.
Барабаны бурка.
Пчелы бурка.
Сны бурка.
Медленно, но неуклонно приобретали яркость пейзажи земли, никогда не существовавшей за пределами листов бумаги, на которых он писал.
Сны о богине, лицо богини, черное, изъеденное дождем и ветром, нависающее над зеленью джунглей. Черная богиня на Черном континенте, и в голове ее живут пчелы. Но даже эту картину заслоняла другая, становившаяся с каждым днем все четче и рельефнее – словно гигантский экран заслонял ее от окутавшего Пола темного облака. Картина луга, посреди которого растет одинокий эвкалипт. На нижней его ветви висит пара наручников из вороненой стали. По ним ползают пчелы. Только наручники. Только наручники, потому что Мизери…
…спасена? Разве ее не спасли? Разве не так должен развиваться сюжет?
Да, сюжет должен развиваться так, но Пол не был полностью в этом уверен. По этой ли причине на эвкалипте остались только наручники? Или ее увлекли бурка? Увели внутрь своего идола? Отдали царице пчел, Большой Повелительнице Бурка?
Ты стал Шахразадой для самого себя.
Пол, кому ты рассказываешь эту историю? Кому? Энни?
Конечно, нет. Он глядел в волшебную дверь, открывающуюся в бумаге, не затем, чтобы увидеть там Энни или доставить ей удовольствие. Он глядел туда, чтобы скрыться от Энни.
Вернулась боль. И зуд. Облако становилось светлее и распадалось. Он опять видел комнату – это плохо, и видел Энни – это еще хуже. И все-таки он решил, что будет жить. Какую-то часть его сознания так же заворожили повороты сюжета, как Энни в детстве завораживали сериалы с продолжением, и он решил, что доживет до того дня, когда узнает, чем же все кончилось.
Убежала она с помощью Йена и Джеффри?
Или оказалась в голове богини?
Как это ни смешно, ему требовался ответ на такие вот идиотские вопросы.
7
Сначала она не желала, чтобы он возвращался к работе. По ее бегающим глазам он видел, как она испугалась и насколько напугана до сих пор. Как близко он подошел к порогу. Она с особой тщательностью ухаживала за ним, меняла бинты на культе через каждые восемь часов (а сначала, как она сообщила ему с видом человека, знающего, что ему не достанется заслуженная им медаль, меняла их каждые четыре часа), мыла его губкой, протирала его кожу спиртом – словно желая не признаваться в содеянном. Она говорила, что работа ему повредит. Тебе станет хуже, Пол, поверь мне. Я бы так не говорила, если бы не была уверена. Ты хотя бы знаешь, что будет дальше, а я до смерти хочу узнать. Оказалось, что, пока Пол балансировал между жизнью и смертью, Энни прочла все им написанное… Больше трехсот машинописных страниц. Он не вставил «н» на последних сорока страницах – Энни сделала это сама. Она показала ему свою работу с неприкрытой гордостью. Очень аккуратные буквы «н», совершенно не похожие на его «н», кривые и спотыкающиеся.
Хотя Энни ничего не говорила, Пол был уверен, что эти «н» – еще одно свидетельство ее заботы о нем (Пол, как ты можешь говорить, что я жестоко с тобой обращалась? Посмотри, сколько «н» я вставила!), или попытка возместить нанесенный ею ущерб, или даже своего рода мистический ритуал: меняй бинты, мой Пола губкой, вставляй «н» – и Пол будет жить. Пчелиная Богиня Бурка будет колдовать, будет делать бвана, будет буквы вставлять, и все здоровы будут.
Сначала было так… а потом пришло надо. Пол знал симптомы. Когда она сказала, что ей до смерти хочется узнать, что будет дальше, она не преувеличивала.
А ты сам разве живешь не затем, чтобы узнать, что будет дальше?
Пусть это безумие, абсурд, стыд, но он решил, что это правда.
Надо.
Когда-то он с раздражением обнаружил, что такое состояние духа в книгах о Мизери он способен создавать едва ли не по желанию, а в серьезных книгах оно может приходить только само по себе – если вообще приходит. Невозможно предсказать, когда именно появится состояние надо, но, когда оно появлялось, он безошибочно узнавал его. Когда оно появлялось, стрелка некоего внутреннего счетчика Гейгера начинала плясать. Он узнавал это состояние, даже если просто сидел перед пишущей машинкой, мучаясь от похмелья, пил черный кофе чашку за чашкой, курил одну или две сигареты каждые два часа (он понимал, что от этих чертовых сигарет нужно бы отказаться, хотя бы по утрам, но на деле был не в состоянии заставить себя бросить курить), и до завершения книги оставались долгие месяцы, а до публикации – световые годы. Он каждый раз испытывал легкий стыд, когда надо приходило, чувствуя свою от него зависимость. Но в этом было и оправдание его труда. Дни шли за днями, дверца в листе бумаги оставалась крошечной, картины – мутными, подслушанные диалоги – скучными. Он со скрипом толкался вперед только потому, что ни на что иное не был способен. И вдруг дверь в листе распахивалась до размеров киноэкрана, сцену действия заливал яркий, как у Сесиля де Милля[34], свет, и он чувствовал, что пришло надо, живое, активное.
«Думаю, родная, я посижу еще минут пятнадцать – двадцать, мне надо знать, как повернется эта глава» – вот что такое надо. И не важно, что человек, сказавший это, большую часть дня думал о том, как ляжет в постель и как ему будет хорошо; когда он войдет наконец в спальню, его жена уже будет спать.
«Я знаю, пора на банкет – ненавижу эти телевизионные рауты, – но мне надо знать, чем этот эпизод закончится» – вот оно, надо.
Мне надо знать, выжила ли она.
Мне надо знать, доберется ли он до того подонка, который убил его отца.
Мне надо знать, выяснится ли, что ее лучшая подруга вертит как хочет ее мужем.
Надо. Мерзкое ощущение, как от блевотины в грязном баре, великолепное ощущение, как после ночи с проституткой высшего класса. Черт подери, это дерьмо, черт подери, это золото, черт подери, не важно в конце концов, как грубо и глупо выйдет, потому что в конце концов верно поют Джексоны на той пластинке – остановок не будет, пока не получишь что надо.
8
Ты стал Шахразадой для самого себя.
Он не мог бы сформулировать или даже осознать эту мысль, по крайней мере тогда, настолько ему было больно. Но разве он не знал, что так оно и есть?
Ты – нет. Твоя подкорка – да. Она знала.
Да. Как будто похоже на правду.
Гудение газонокосилки сделалось громче. Энни оказалась в поле его зрения, посмотрела на него, увидела, что он смотрит в окно, и помахала ему рукой. Он помахал рукой – той, на которой еще остался большой палец, – в ответ. Она снова исчезла. Вот и хорошо.
В конце концов он убедил ее, что работа не ухудшит, а улучшит его состояние. Его преследовали причудливые призрачные образы, которые вывели его из облака; именно призрачные, ибо пока не попадут на бумагу, они останутся тенями и будут бродить, не находя успокоения.
И хотя Энни не поверила ему – поначалу, – она разрешила ему вернуться к работе. Не из-за его уговоров, а из-за чувства надо.
Первое время он мог работать совсем недолго – пятнадцать минут, может быть, полчаса, когда книга действительно этого требовала. И даже за короткие периоды работы расплачивался страшной болью. Перемена позы вызывала вспышку боли в искалеченной ноге; так вспыхивает на ветру ярким пламенем тлевшая до того головня. Писать было дьявольски больно, но время писания было не самым худшим временем; самыми худшими были один или два часа после работы, когда в заживающей культе словно просыпался пчелиный рой и его бешеный зуд сводил Пола с ума.
Он оказался прав, а она ошиблась. По-настоящему он, конечно, не выздоровел – да и едва ли это было возможно в его положении, – но здоровье его все же укреплялось, и силы мало-помалу возвращались. Он чувствовал, что горизонт его интересов чрезвычайно сузился, но был согласен заплатить эту цену за выживание. То, что он вообще выжил, – величайшее чудо.
Он сидел перед пишущей машинкой, у которой постепенно разрушались зубы, и размышлял о последнем периоде своей жизни, наполненном скорее работой, нежели событиями. Да, он, вероятно, стал Шахразадой для самого себя, точно так же, как сам недавно совладал с собой и вырвался из мира лихорадочно пульсирующих фантастических образов. И без психиатра он понимал, что в писании есть что-то от онанизма; пальцы мучают пишущую машинку, а не собственную плоть, но оба процесса в значительной степени зависят от изобретательности ума, быстроты рук и искренней преданности искусству нетривиального.
Но нет ли здесь еще какого-то, пусть самого сухого, полового акта? Ведь когда он начинает… хотя во время работы она его и не прерывает, но едва он заканчивает, она немедленно уносит все им написанное – под тем предлогом, что ей надо вставить пропущенные буквы, но на самом деле (Пол теперь хорошо знал ее, как опытный донжуан заранее знает, какое свидание приведет к желаемому результату, а какое нет) для того, вероятно, чтобы удовлетворить свое желание. Удовлетворить свое надо.
Сериалы. Да. Повторяется прошлое. Только в последние несколько месяцев она получает новую серию каждый день, ей не приходится ждать субботы, и Пол, который балует ее сериалами, – уже не старший брат, а комнатный писатель.
Сеансы работы за машинкой делались дольше и дольше по мере того, как отступала боль и возвращалась выносливость… и все-таки он был не в состоянии работать с достаточной скоростью, чтобы удовлетворять ее потребности.
Оба они еще живы благодаря надо, ибо, если бы не оно, Энни давно бы уже убила и его, и себя, но именно надо послужило причиной утраты большого пальца левой руки. Кошмар, но в нем есть и забавная сторона. Смотри на это с иронией, Пол, – полезно для здоровья.
И подумай о том, что все могло бы обернуться намного хуже.
Например, она могла отрезать ему пенис.
– А эта штука у меня только одна, – сказал он и дико расхохотался, а проклятый «Ройал» ухмылялся ему в ответ щербатым ртом. Пол хохотал, пока у него не разболелись культя и живот. Хохотал, пока не разболелся мозг. В какой-то момент его смех перешел в отдельные сухие всхлипы, отозвавшиеся болью в обрубке большого пальца, и только тогда ему удалось остановиться. Он отстраненно спросил себя, далеко ли ему еще до настоящего безумия.
Вероятно, это не имеет значения, был ответ.