плохо срабатывала.
Джордж опять взглянул на добрую деревенскую бабушку из картона. Он хотел бы, чтоб
и у него была такая. Но Бабуля была огромная, жирная, слепая. И эти ее «заскоки»… Когда
они наступали, бабуля могла вести долгие разговоры одна в пустой комнате, звать каких-то
людей, которых здесь нет и выкрикивать непонятные, лишенные смысла слова. Во время
последнего из «заскоков», не так давно, мама вдруг побледнела как мел и ворвалась к Бабуле
в комнату, крича, что та должна немедленно заткнуться, заткнуться, ЗАТКНУТЬСЯ!!!
Джордж очень хорошо помнил этот эпизод, и не только потому, что он впервые видел маму
так кричащей. На следующий день было странное происшествие: кто-то обнаружил, что
было разрушено Бирчское кладбище, что на дороге в Майн. Перевернуты могильные камни,
памятники, сорваны старинные XIX века ворота, а некоторые могилы будто даже вскопаны.
«Осквернение». Так назвал это мистер Бурдон, директор школы, собравший учеников на
лекцию о Злостном Хулиганстве и что Это Вовсе Не Смешно. Придя домой вечером,
Джордж спросил Бадди, что такое ОСКВЕРНЕНИЕ, и получил ответ, что это значит
раскапывать могилы и писать на гробы. Джордж не очень поверил в такое объяснение… но
случай запомнился…
Когда у Бабули бывали «заскоки», она становилась шумной, но обычно она редко
вылезала из своей кровати — огромная, неповоротливая, в резиновом поясе и подгузниках
под своей вечной ночной рубашкой. Лицо изрыто морщинами, блеклые голубые глаза пусты
и неподвижны. Сперва Бабуля не была совсем слепой, но со временем она ослепла, и первое
время у ее белого кресла стояли двое помощников, чтобы помочь ей добраться до ванной
или постели. Весила она в то время, пять лет назад, добрые сотни фунтов… Она поднесла
руки, и Бадди, тогда восьмилетний, спокойно подошел. Джордж отпрянул и разревелся…
«Но теперь-то я ничего не боюсь, — думал он, шлепая кедами по кухонному полу. — Ни
капельки. Она просто старая женщина со своими странностями».
Он налил воды в чайник и поставил его на медленный огонь. Взял чашку и бросил в нее
специальный пакетик чая из трав, который пила Бабуля. На случай, если она проснется и
захочет чаю. Джордж отчаянно, до безумия надеялся, что этого не произойдет. Ведь ему
придется подойти к ней, сесть рядом на больничную кровать, подавать чашку, видеть
беззубый рот, прилепившийся к краю, слышать хлюпающие звуки и сопение… А иногда она
сползает с кровати, и тогда нужно поднять ее; сухая кожа покрывает жирное тело, как будто
поднимаешь бурдюк с водой, и слепые глаза смотрят на тебя… Джордж облизал губы и
подошел к столу. Осталось еще одно пирожное, но ему не хотелось есть. Он без энтузиазма
взглянул на валяющиеся тут же учебники… Нужно пойти и посмотреть, как там Бабуля.
Нужно было сделать это сейчас. Не хочется.
Джордж сглотнул слюну, пытаясь хоть как-то убрать сухость в горле, будто забитом
шерстью. «Я не боюсь Бабулю. Я подойду, если она протянет руки, чтобы заключить меня в
объятия. Что с того? Просто старая женщина. Она старенькая, поэтому случаются „заскоки“.
Вот и все. Подойду к ней и не буду бояться. Как Бадди.
Он двинулся к дверям ее комнаты: лицо искривлено, как от горькой пилюли, губы
сжаты так сильно, что даже побелели. Он заглянул осторожно в дверь и увидел Бабулю.
Седые волосы разметались по подушке, как корона, беззубый рот приоткрыт, подбородок
чуть шевелится — медленно, так медленно, что приходится с минуту наблюдать за ней,
чтобы увидеть, что она жива. «О Боже, что если она умрет, пока мама в больнице? Не
должна. Нет! А если все-таки умрет? Не будет этого, с чего ты взял?! А если… Перестань
ныть, наконец!!!».
Бабуля шевельнулась во сне, и морщинистая желтоватая рука с длинными желтоватыми
пальцами чуть царапнули покрывало. Джордж отпрянул за дверь, сердце его билось так, что
чуть не выпрыгивало из груди. «Что случилось, идиот? Она спокойно спит. Не нервничай».